Что ж это за тайна за такая, вы спросите? Что ж это за тайна такая, чтоб миру о ней было знать не положено?
Ну, во-первых, замуж Липа вышла не по правилам: за двоюродного брата с неприличным именем Адрастос и не менее странной фамилией Вергопуло. Фамилию свою оставила, чтоб комар носа не подточил. Боялась, но Адик сказал «можно», потому что был по образованию юристом-коммунистом и когда-то занимал секретную должность при самом прокуроре Вышинском.
О занятиях Адрастоса дома знали немного, но жили хорошо, богато, можно сказать. По санаториям ездили, спецпайки получали, квартиру, опять же, новую, на Смоленской, в самом центре. Выйдешь – МИД стоит нерушимой баррикадой и защищает Липочкину жизнь от невзгод и печалей, хранит, так сказать, ее преступную любовь.
Об одном Олимпиада молилась: чтоб от этой преступной любви детей не было. И как-то так получалось, что их и не было. Со стороны Серафимовых думали, что Липа бесплодна, и даже радовались ее женской пустоте, потому что странные истории ходили среди старомлыновских греков об Адрастосе Вергопуло. Такие странные, что мороз по коже. Опасались старомлыновские Адика, а потому и не заезжали в гости из своего Приазовья и вообще делали вид, что не знают они такого Адростаса. Ну, помнят, конечно, но не так, чтобы очень.
Липу это обижало и радовало одновременно, она даже порой заглядывала к любимому Адику в глаза и жаловалась на забывчивых родственников.
– Дурочка ты моя, – устало говаривал Вергопуло и обнимал жену за плечи до какого-то внутреннего хруста.
– Больно, – отстранялась Олимпиада и легко толкала мужа в грудь.
– Дурочка, – шептал Адрастос, и руки Липочки ослабевали, и прела тонкая шейка под кудрявыми волосами, и кружилась голова от пронзительного желания, подчинявшего себе двоюродных брата с сестрой.
– Пусти-и-и, – кокетливо шептала Олимпиада, но не отходила от мужа ни на шаг.
– Не пущу, – грозился невысокий коренастый Адрастос и своими волосатыми руками умело опрокидывал ослабевшую Липу на что придется.
О том, что так же умело он опрокидывает и других, Олимпиада догадалась не сразу, а только после звонка в дверь. Открыла и обмерла – на пороге в солнечном сиянии стояла сама Дева Мария с младенцем на руках. И только когда она не очень чисто, с каким-то странным выговором, изрекла свое первое слово, Липа протерла глаза и увидела перед собой потерявшуюся от отчаяния молодую женщину, выгодно отличающуюся от нее, от Липы, прекрасным сложением и цветом губ.
Рот у разлучницы был вызывающе прекрасен: начиная с его формы и заканчивая цветом переспелой вишни. «Как ярко, – отстраненно подумала Липа, вспомнив свое отражение в зеркале. – Как красиво!.. И смело». Почти ничего из того, о чем говорила маленькая молодая женщина, Олимпиада не понимала. Она просто смотрела за тем, как двигается этот живущий отдельной от лица жизнью рот, и даже не ревновала, с легкостью отдав пальму первенства обладательнице такого соблазна. На самом деле через какое-то время Липа поняла, это был рот измученного болезнью человека – обметанный по краю губ четкой бордовой линией, сухой и опухший. Каким недугом страдала разлучница, Олимпиаде было неважно. Важно было лишь то, что в руках у нее кряхтело бесценное сокровище.
Липа протянула к сокровищу руки, разлучница положила сверток к ее ногам и, скривившись, выдохнула: «Адику передайте». – «Надо же, – удивилась Олимпиада. – Она тоже зовет его Адиком». На том и простились.
Останавливать разлучницу Липа не стала. Как завороженная, присела она над запеленутым ребенком и пытливо вгляделась в его сморщенное личико. «Надо же», – только и повторяла Олимпиада, примериваясь к тому, как взять на руки убогий сверток. Как сумела, подняла, внесла в квартиру, положила на кожаный диван и стала разворачивать: оказалось, девочка.
– Ну, здравствуй, девочка, – поприветствовала ее Липа и заплакала, уже не от обиды, а от нечаянного счастья.
Обида пришла позднее, когда вернулся Адрастос. Вергопуло оправдываться не стал, хмуро посмотрел на младенческие смуглые коленки, и в гневе выплюнул:
– Ссу-у-ука! Такая же сучка, как и ее мать.
Олимпиада опешила, но ничего мужу не сказала, просто ходила за ним по квартире, как тень, и, если получится, заглядывала в колючие ледяные глаза.
– Что ты ходишь за мной, как привидение? – взвизгнул Адик и бросился на жену в приступе ярости.
– Она тоже Адиком тебя называет… – спокойно произнесла Олимпиада и встала как вкопанная, покорно опустив руки.
– Меня многие Адиком называют! – завизжал Вергопуло.
– Нет, – не согласилась с ним Липа и продолжала стоять на месте. – Так тебя зову я. И она… – добавила Олимпиада, немного подумав.
– Чего ты от меня хочешь?! – продолжал Адрастос наскакивать на жену. – Выкинуть в окно? Сдать в детдом? Подбросить соседям? Говори! – потряс он кулаками.
– Ничего, – убила его наповал ответом Липа. – Пусть будет.
– Кто-о-о-о?! – застонал Адик. – Может, она и не от меня. Просто…
– От тебя, – оборвала его по-прежнему спокойная Олимпиада. – Она на тебя похожа. Я посмотрела.
– Что можно разглядеть в этом куске мяса? – не поверил Адрастос.
– Это не кусок мяса, – поправила его жена. – Это твоя дочь. И… значит, она и моя дочь. Пусть будет!
– Ты сумасшедшая! – запрыгал на месте Адик. – Ты что, будешь принимать всех подкидышей?
– Нет, – успокоила его Липа. – Но это твоя дочь.
В течение недели название «твоя дочь» сменилось полнозвучным греческим именем Ксения, на которое Адрастос отреагировал кривой усмешкой.
– Тебе нравится? – поинтересовалась Липа.
– Мне все равно.
К дочери Вергопуло относился со злобной брезгливостью, по возможности избегая тактильного контакта и стараясь не оставаться с нею наедине. Когда Олимпиада поняла, что происходит, то собралась с духом и задала мужу прямой вопрос:
– Почему?
– А вдруг заразная? – хмуро ответил Адик и вытер вспотевший лоб носовым платком.
– Абсолютно здоровая, нормальная девочка. Не надо бояться. Это же твоя дочь.
В то, что Ксения действительно его дочь, Вергопуло поверил не сразу, а только тогда, когда обнаружил на ее ножках сросшиеся пальчики. Точно такие же, как и у него. «Фамильная черта!» – обрадовался Адрастос и взял дочь на руки, чем вверг Олимпиаду в полную растерянность. Она даже не осмелилась войти в комнату и бесшумно прикрыла тяжелую дверь.
Чем старше становилась Ксения, тем нежнее относился к ней отец, когда-то называвший свое дитя «куском мяса». Теперь он называл ее Кесенька и призывно хлопал по коленке, когда та появлялась в его кабинете:
– Пойдешь?
Девочка не отвечала ни слова и тараном шла на отцовские коленки. Забравшись, она заглядывала ему в глаза и пыталась трепать его за уши. Уши почему-то ей нравились больше всего остального. Возможно, потому, что всегда были бархатистые и прохладные на ощупь.
– Нельзя! – строго говорил Адрастос, а потом не выдерживал и начинал щекотать Кесеньке упругое пузо. Та смеялась взахлеб и выгибалась на коленках дугой для того, чтобы увидеть комнату в перевернутом состоянии.
Олимпиада всячески поощряла свидания отца с дочерью, каждый раз отмечая, как же они похожи: сросшиеся третий и четвертый пальцы на ногах, круглые животы и короткие рахитичные ноги.
Тем не менее Ксения выросла волоокой красавицей с тонкими дугами бровей. У нее был манящий материнский рот, глядя на который даже изрядно постаревший Адик предавался мучительным воспоминаниям и краснел. От Олимпиады ей досталась способность красиво есть и затейливо сервировать стол. Больше ничего в ней не напоминало ее приемную мать. Вот если только фамилия.
Имени Адрастос Вергопуло Ксения стыдилась, невзирая на заслуги отца перед отечеством, а потому в девятом классе взяла фамилию Серафимова, о чем даже не поставила родителей в известность. Когда тайна оказалась раскрыта, Адик пришел в бешенство и избил дочь портупеей, оставшейся на память почетному пенсионеру Советского Союза со времен службы в НКВД. Ксения не проронила ни слова и только попыталась схватить отца за волосатые руки, чтобы приостановить побои.
Олимпиада вмешиваться в генеральное сражение за право носить ее фамилию не стала и плотно закрыла у себя дверь, чтобы не слышать отвратительных звуков хлопающего по телу ремня. Такого предательства Ксения от матери не ожидала и долго не могла простить ту, благодаря которой осталась в живых, да и еще при таком родителе.
– Ты мне не мать! – прошипела она в Липину сторону, вырвавшись из отцовского кабинета. Так близко к истине она еще никогда не была.
Впрочем, Антошина жена эту дистанцию сократила в одночасье, поведав уже замужней Ксении в один из своих приездов в Москву занимательную историю в духе рождественских сказок.
– В общем, если бы не Липа, неизвестно, кем бы ты стала. Может, такой же беспутной, как твоя родная мать.
