Не выдержав мучившей его жажды, Пашка судорожно вздохнул и полез из норы. Но не сразу, а сперва лишь высунул голову и долго оглядывался и прислушивался. Однако в лесу, уже почти освободившемуся от тумана, было тихо, так тихо, будто он, Пашка, остался на всем белом свете один одинешенек. Он вылез и спустился на самое дно оврага, где туман еще держался отдельными прядями. Со всех сторон слышался звонкий перестук капели, и Пашка стал слизывать с листьев орешника капли тумана, постепенно выбираясь из оврага. Затем он принялся за заячью капусту, густо растущую среди елок, иногда находил землянику и чернику, но от них есть хотелось еще больше.
Пашке казалось, что он попал в какое-то дикое и неведомое никому место, может, даже на другую планету, незаметно миновав невидимую черту, как в каком-нибудь фантастическом фильме, и вот-вот среди деревьев покажутся страшные чудовища, лес огласится громким рычанием и воплями. Ему не верилось, что в том мире, который он покинул, ходят или ездят люди, и те дядька и тетка, что схватили его возле гаражей, что там все заняты какими-то делами, в том числе Серый, Костян и другие ребята, и только он один бродит по лесу, боясь далеко отходить от своего логова, всеми покинутый и никому не нужный. Даже Светке. Если бы она находилась рядом, ему не так было бы страшно и одиноко.
И Пашка, размазывая по лицу комаров и слезы, представил себе Светку на даче у озера Долгого, саму дачу, похожую на сказочный дворец, где ему доводилось побывать раза два просто так, а один раз на Светкином дне рождения, и как раз в этом году, в самом начале мая. Он вспомнил, как поразила его Светка своей неожиданной взрослостью: на ней было розовое платье, но не обычное, а такое, что оставляло открытыми плечи, спину и часть груди с выпирающими ключицами, и не поймешь, на чем оно держалось и почему не падало. А еще на Светке было понавешено всяких украшений, которые блестели и сверкали в ее ушах, на груди, на руках и даже на голове, точно она какая-нибудь манекенщица или артистка. Ему даже дотрагиваться до Светки было боязно: так неприступно белела ее кожа, так свысока смотрела она на всех. Он вспомнил, что они там пили много всяких соков и морсов, и даже красное вино, ели мороженое разных сортов, всякие салаты, потом жареного гуся, которого есть уже не хотелось, и от воспоминаний о еде и питье у Пашки начало противно сосать в животе. Он сделал над собой усилие и стал вспоминать совсем другое, не менее приятное: танцы под музыку тяжелого рока, Светкины блестящие глаза, прикосновение ее острых грудей к его груди, от чего его бросало в жар. Потом, когда уже ни есть, ни пить не хотелось, и танцевать тоже, они вдвоем убежали в дальнюю беседку, и Светка, точно у них уже никогда не будет для этого другого времени, стала торопливо целовать его лицо, впиваясь в его губы своими губами, как какая-нибудь вампирша, так что Пашке стало смешно, и он даже поперхнулся смехом, но тут же и сам последовал ее примеру. Так они терзали друг друга, а затем Светка взяла его руку и сунула в разрез своего платья, где Пашкины пальцы нащупали ее грудь с твердым соском, а его снова всего обдало жаром. Он вспомнил, как легко соскользнуло вниз Светкино платье, обнажив ее молочно-белые груди с острыми сосками, вспомнил ее прерывистое дыхание, когда он целовал эти груди, брал в рот соски и проводил по ним языком. И не то чтобы Пашка не знал, что прячется у девчонок под платьями и трусиками, не то чтобы он не испытывал желания заглянуть в эти потаенные места и потрогать их, тем более что его сестренка, еще когда училась в школе, не очень-то Пашку стеснялась, но лишь до тех пор, пока у нее не стали пробиваться на груди забавные бугорочки; однако, когда они устраивали возню между собой, то как бы забывали, кто она, а кто он, Пашка, и в пылу этой возни за что только ни хватали друг друга, а, опомнившись, стыдились своей забывчивости, и сестра по нескольку дней дулась на Пашку, будто он был в чем-то виноват. Но поведение Светки было совсем другим, необычным, она будто подслушала его тайные желания и почему-то спешила их удовлетворить. Ему было и страшно, и неловко, и в то же самое время он чувствовал, что и сам хочет этих прикосновений и поцелуев, и чего-то там еще, но когда он сделал какое-то нечаянное движение, Светка вдруг отпрянула и воскликнула с удивлением: «Ты чо, дурак, что ли?», чем очень Пашку смутила и отрезвила. Она отвернулась и стала натягивать повисшее на бедрах платье, и Пашке пришлось помогать ей, чтобы вернуть его на свое место, застегивать какие-то кнопки и пуговицы, которые он не расстегивал. И пока он все это делал, в нем возникло вдруг подозрение, что Светка вот так вот, как в кино, целуется уже не впервой, что она понабралась всего этого за границей, куда каждый год ездит отдыхать со своими отцом и матерью. Иначе чего бы вдруг ни с того ни с сего? Тем более что до этого они целовались всего один раз, и было это нынешней зимой, после катка, на морозе, когда он провожал ее домой, в «Ручеек», где она жила в одном из самых шикарных домов, в котором жили всякие местные шишки. И хотя Светка была дочерью самой главной в Угорске шишки – мэра этого города Андрея Сергеевича Чебакова, училась она в старой школе, и многие дети шишек тоже учились в ней, потому что это была самая лучшая школа не только в районе, но и в области, а лучшей она была потому, что директором в ней был Филипп Афанасьевич Лукашин, родной Пашкин дядя.
Увы, все эти воспоминания, приятные и не очень, куска хлеба с колбасой или еще с чем-нибудь существенным не заменяли. Да и Светка – где она? Небось в Турции загорает на пляже. Или в Испании. Она за свои четырнадцать лет пол-Европы объездила, а Пашка из Угорска уезжал один лишь раз, и то в Москву, на экскурсию, со всем классом. Конечно, хотелось бы посмотреть сейчас на Светку, какая она стала. Небось и не вспоминает о нем, о Пашке. И чего о нем вспоминать? Кто он такой, чтобы о нем вспоминать? Да и как бы он показался на глаза Светки в таком виде? Да еще весь провонявший собственной мочой. Просто удивительно и стыдно, что с ним такое случилось.
И Пашке от охватившего его горячей волной стыда захотелось вернуться куда-нибудь в прошлое, в котором ничего подобного не было и не могло быть. Он даже готов согласиться, чтобы и надписей никаких не было, а было бы что-нибудь такое, что приятно вспомнить. Но ничего приятного не вспоминалось. Зато пришло на память, что он назвал тем дядьке и тетке адрес начальника городской мили… полиции, и как эти дурачки туда попрутся проверять или даже искать там Пашку, и что из всего этого может получиться. От одного этого настроение Пашки несколько улучшилось, он даже тихонько рассмеялся и тут же решил: чем так вот ждать ночи, лучше как-нибудь незаметно пробраться к ручью, прозываемому Холодным, который протекает через город по трубам, а за городом течет сам по себе, как ему вздумается, и там есть плотина, где можно не только купаться, но и ловить рыбу, и есть глухие места, где можно постираться и помыться. Правда, вода в Холодном действительно холодная даже летом, но это ничего не значит: холодно только поначалу, а потом привыкаешь – и ничего.
И Пашка пошел на север, то есть держа солнце у себя за спиной, а собственную тень перед своим носом. Он не знал, сколько сейчас времени, но если даже и не полдень, то все равно он выйдет к шоссе, идущему на Москву, в километре-двух от Угорска, хорошенько оглядится, перебежит это шоссе, и тогда уж никто ему не страшен: он знает в этом лесу, простирающемуся до самого озера Долгое и дальше, до лесничества, каждую тропинку, каждую полянку, исхоженные им с ребятами вдоль и поперек.
Принятое решение подбодрило Пашку, и он теперь шагал уверенно и споро, позабыв обо всем, даже о своих болячках.
Через какое-то время издалека до него донесся гул проносящегося мимо Угорска поезда, а еще через несколько минут протяжный стон электрички из Москвы – и он, привыкший к этим звукам, как иные привыкают к бою часов, точно определил, что сейчас одиннадцать часов тридцать пять минут. И ускорил шаги, иногда переходя на бег. Постепенно в ровный шум ветра в верхушках сосен, елей и берез, в деловитое попискивание синичек, шорох опавших листьев, в которых возились молодые дрозды, кукование кукушки, стук дятла по сухому дереву начали вплетаться назойливые звуки машин. Они становились все громче и отчетливее, а вскоре среди деревьев замелькали проносящиеся в обе стороны серые тени. Пашка протиснулся сквозь густые заросли ивняка, опалив свои ноги крапивой, сместился чуть влево, где подъем на шоссе был не так крут, а канаву пересекала тропинка, и стал ждать, когда на шоссе станет потише. Ждать пришлось довольно долго, однако Пашка был терпелив и дождался-таки, что на шоссе в обе стороны машины были едва видны. Он быстро вскарабкался наверх из канавы и со всех ног бросился к лесу на той стороне. Никто ему не помешал, никто его, похоже, не заметил, разве что какой-то дядька, ехавший на велосипеде по обочине, но и тот был слишком далеко от него и вряд ли смог сказать, кто так стремительно перебежал дорогу.
