Приподнимался я медленно, стараясь не напрягать тело, опираясь только на правую руку, свесил ноги с кровати, сел, носком одного ботинка зацепил другой, сбросил его. Потом стащил и второй. Пока я проделывал эти манипуляции, медленно, осторожно, Таня уже оказалась рядом – я и не заметил, когда она соскочила с кровати, настолько был поглощен своим потерявшим привычную надежность телом.
– Давай, я помогу тебе свитер снять. – Она пригнулась ко мне, я едва смог сдержаться, чтобы заново не затащить ее в свой пылающий, пещерный, первобытный шаманский костер. Но все же сдержался, она ведь попросила, чтобы все было по-людски, вот я и старался побороть в себе зверя.
Со свитером мы возились долго – сначала надо было вытащить из него руку со стороны здорового бока, затем освободить голову, а затем уже медленно стягивать с левой руки. Удивляло то, что мое тело, еще два часа назад переполненное самоуверенностью, не знающее ограничений, сейчас само, без понуканий стало сдержанным, осторожным, мне приходилось заставлять его делать даже самое малейшее, ничтожнейшее движение. Видимо, тело перешло на какой-то резервный, заложенный в него природой режим, о существовании которого я даже не догадывался.
Под подобные занимательные мысли мы справились с рубашкой. Потом Танины руки потянули меня вверх и вперед, я приподнялся, она тут же сдвинулась, теперь поддерживая меня сбоку, движения выверены, будто она получила мастера спорта не в гимнастике, а в больничном, сестринском деле.
Ремень я расстегивал одной правой рукой, она вызвалась мне помочь, но я пообещал, что справлюсь сам. Брюки соскочили, сползли на пол, мне оставалось только высвободить ноги. Я стоял и думал, что делать с трусами – остаться в них или все-таки снять. Решил не снимать. Во-первых, постеснялся предстать перед пока еще одетой девушкой неуклюже голым, к тому же снять трусы сейчас, после всех этих поцелуев, всех касаний было не такой уж простой задачей. Я так и застыл, не двигаясь, пока Таня быстрыми, привычными движениями снимала покрывало. Потом она помогла мне сесть на край кровати, смотрела, как я медленно укладывал свое трусливое тело на постель, укрыла меня одеялом.
Собственно, все это время мы почти не разговаривали, лишь общие указания, типа: «подними руку», «опусти голову» (это когда мы трудились над свитером), – все со знанием дела, профессионально, словно разыгрывали сценку «Санитарка и раненый боец». И вот сейчас, вытянувшись под одеялом, я мог только гадать, что же произойдет дальше – ляжет она со мной или уйдет спать в другую комнату? Вроде бы подразумевалось, что со мной… но ведь мной же и подразумевалось.
Я лежал, закинув правую руку за голову, и смотрел, молча, пристально, пытаясь по движениям угадать ее намерения. А Таня неторопливо обогнула кровать, подошла к окну, задернула шторы; они так и не сошлись до конца, но желтое пятно на потолке все же обрезалось с двух сторон, будто по нему прошлись ножницами. Потом, не обращая на меня никакого внимания, словно меня и не было в комнате, стала неспешно расстегивать застежки юбки – я не мог различить в темноте, не то пуговицы, не то молнию. Когда выяснилось, что юбка расстегнута, я, взвесив шансы, догадался, что спать мне сегодня одному не придется. Да и вряд ли придется спать вообще.
Такая перспектива меня не только обрадовала, но и, если честно, привела в некоторое замешательство – события развивались как-то слишком простовато, без слов, без уговоров, как-то чересчур по-деловому, будто по разработанному плану, по одобренной инструкции, будто так происходило вчера и позавчера, а значит, произойдет и сегодня, и завтра. Вот если бы она, например, во время недавних поцелуев стала судорожно стягивать с меня штаны, если бы, теряясь от страсти, сама задрала юбку, я бы разделил ее порыв и даже не подумал бы заморачиваться ненужными сомнениями. А вот сейчас, лежа, молча разглядывая ее внимательную, деловую сосредоточенность, я задавался всякими глупыми вопросами. Например, перед сколькими мужиками она вот так же деловито снимала юбку, как снимает сейчас передо мной?
– Отвернись, – наконец она подняла голову, взглянула на меня, но мимоходом, будто я тоже часть рутинной процедуры.
– Зачем? – возразил я. – Ты обалденная. Меня возбуждает, как ты раздеваешься. – В моем голосе, в отличие от мыслей, сомнениям места не было.
– Все равно отвернись.
Я, конечно, послушался, потерся о подушку затылком, но только для вида, по-прежнему продолжая подглядывать. Не знаю, раскусила ли она мою простую хитрость, но вскоре юбка упала на пол тяжелым, сбивчивым, неровным кольцом. И тут выяснилось, что черная водолазка и не водолазка вовсе, а скорее обтягивающее трико, в самом укромном низу застегивающееся на одинокую, сиротливую пуговку. Теперь стало понятно, почему я не смог вытащить его наружу.
Таня двинула бедрами, расставила чуть шире ноги, рука скользнула между ними, будто выполняла упражнение с булавами, но никаких булав не было – трико разошлось снизу на фалды, как у фрака, но не с одной стороны, а с двух, спереди и сзади. Раздался треск стягиваемой синтетики, сначала исчезла Танина голова, потом вслед за ней уползла и коса, а потом они одна за другой вынырнули, уже освобожденные от водолазки.
Я больше не скрывал, что подглядываю, я не просто смотрел, я пожирал ее глазами. Что сказать… она была совершенна. Если существовал идеал женской фигуры, то не в музеях на полотнах мастеров Возрождения, а прямо передо мной, и скоро, насколько я полагал, он должен был забраться ко мне под одеяло.
– Ты идеальна, – произнес я вслух. – Я такого не видел ни в Третьяковке, ни даже в Эрмитаже.
Таня ничего не ответила, мне показалось, лишь улыбнулась, но возможно, мне показалось. Она не спешила, повернулась боком, подняла руки, стала расплетать косу. Я постепенно начинал терять себя от ее медлительности.
– Сними лифчик, – попросил я, когда треть косы перестала быть косой.
– Ты вправду хочешь? – зачем-то спросила она.
Я ничего не ответил, бессмысленный вопрос, она наверняка чувствовала на себе мой сверлящий темноту, липнущий к ее телу взгляд.
Ах, как она закидывала руку назад, за спину, как другой поддерживала грудь, такой грации и изящества без долгой тренировки добиться невозможно.
Мысль насторожила, я вдруг представил, что передо мной разворачивается показательная программа, подготовленная, отрепетированная и, возможно, не раз уже прокатанная перед зрителями. Мне сразу стало неуютно под одеялом, я даже напряг тело, поджал немного коленки, чтобы не дать подобной ереси перекинуться с головы на остальные части тела. Но тут чашечки лифчика отделились, и в полумраке проступили очертания, будто тушью по серому мелованному полотну. Так, под напором очертаний, ересь и сгинула.
– От тебя дух захватывает. – Мне хотелось говорить именно то, что я чувствовал. – Тебя невозможно выразить словами. Это я как разбирающийся в словах человек говорю. Тебя, наверное, даже нарисовать невозможно.
– Почему? – спросила она и наконец взглянула на меня долгим, протяжным взглядом, словно только сейчас обнаружила, что в ее комнате на кровати под одеялом лежит практически голый мужчина.
– Нет такого мастера, который смог бы тебя изобразить, – ответил я. – Подожди, постой так еще минутку.
Она и не спешила намеренно, знала, какое производит впечатление, я же говорю, я нарвался на заготовку. Но мне было плевать и на «заготовку», и на «нарвался», передо мной предстала совершенная красота – пусть сейчас, в полумраке лишь черно-белая, без красок, мне не требовалось красок, я же знаю, видел в музеях, гуашь может поразить не меньше масла.
– Ну что, нагляделся? – Она закончила расплетать косу, тряхнула головой, тоже изящным движением, тоже заготовленным, волосы рассыпались по спине.
– На тебя невозможно смотреть, – проговорил я. – Но и не смотреть тоже невозможно. Я просто изнемогаю от тебя. – Я покачал головой. – Но в этом изнеможении есть какое-то извращенное удовольствие. Понимаешь, умирать от тебя, умирать от желания и даже почти владеть, ты же рядом, протяни руку – дотянешься… Но не протягивать, не владеть, даже не пытаться. Просто смотреть и мучиться недоступностью. Знаешь, такая сладостная пытка.
– Ты что, мазохист? – Ей стало смешно, и она рассмеялась.
– Ты даже не представляешь… – заверил я девушку. – Полный набор, все, что тебе потребуется.
– Надо же, – произнесла она и плавно, по-змеиному (я уже и без того перегрузил слова «грациозно» и «изящно»), стала вползать под одеяло.
Задачи передо мной стояло две – первая: перевернуться на правый бок и вот так, лежа на боку, подстроить поудобнее под себя ее тело, потому что свое я ни подо что подстроить сейчас не мог. Вторая задача была куда более деликатная, хотя и не менее сложная, – не кончить от первого же ее прикосновения. Понимаю, многим это может показаться забавным, но от меня в девятнадцать лет особенно после всех этих бесконечных касаний и поцелуев можно было ожидать чего угодно. Не знаю, как бывает у других в таком возрасте, никогда никого не расспрашивал, но со мной, сознаюсь честно, случалось всякое. Иными словами, практикой не раз было доказано, что хладнокровием в подобных экстренных ситуациях я не отличался.
