Мы прошли в большую комнату, где я села на диван, на котором когда-то прыгала. Чувствовалось, что он весь продавлен. Женя и мужчина продолжали стоять.
– Ланочка, – сказала Женя, – мы пришли обсудить твой переезд.
Я молчала, поскольку привыкла ей не отвечать: она часто подолгу говорила без перерыва, рассказывая о неинтересном своем. Она редко говорила интересные вещи.
– Я тебя не хочу торопить, но процесс пора начинать, – сказала Женя. – У тебя есть что-нибудь на примете?
– Что на примете? – не поняла я. – Вы про что?
Мне было пора в училище, и я уже хотела извиниться, когда мужчина открыл папку и протянул мне документы с печатями. Он ничего не сказал, а просто дал документы. Я на них посмотрела, попыталась читать, но не поняла. Сверху крупным толстым шрифтом было напечатано: ПОСТАНОВЛЕНИЕ ПО ДЕЛУ ОБ УСТАНОВЛЕНИИ ПРАВОНАСЛЕДИЯ.
Я мало что поняла из постановления, но запомнила одно выражение, оно мне понравилось: правообразующий документ. Там говорилось, что в связи с отсутствием правообразующего документа суд по заявлению Бельской Евгении Максимовны, действующей на основании генеральной доверенности от своего отца, Бельского Максима Леонидовича, установил факт отсутствия заявлений от других наследников и постановил, что заявитель Бельский может вступить в права наследования после смерти своей мачехи Бельской Веры Павловны.
Я боялась опоздать на экзамен и все равно не понимала, о чем идет речь. Я не хотела обижать Женю: она говорила, что я ей как родная, у нее своих детей не было. Она мне часто давала деньги – просто так, пойти в кафе.
– Это о чем, Женя? – спросила я. – Какое наследование?
Я протянула бумагу обратно. Женя посмотрела на мужчину.
Тот сморгнул и сказал:
– Коротков Валерий Николаевич, судебный исполнитель. У меня имеется копия судебного решения об освобождении вами жилплощади. Ознакомьтесь, пожалуйста.
Он дал мне еще одну бумагу, я ее даже читать не стала. Я боялась опоздать на экзамен.
– Какой жилплощади? – Я уже начинала понимать. – Почему освободить? Я здесь прописана.
– Ланочка, – сказала Женя, – ты здесь не прописана. Ты прописана в Дегунине, в маминой старой квартире. У нас имеется выписка из домоуправления.
Она хотела мне ее показать, но я не стала смотреть. Это была правда – бабушка Вера часто говорила, что меня нужно оттуда выписать и прописать на Покровском, но этим должна была заниматься мама, а ее никогда не было в Москве. Так мы и тянули, потому что было не важно. Никто ж не думал, что бабушка умрет.
– Я тебя не тороплю, – пояснила Женя, когда они уходили, – но процесс надо начинать. У нас на эту квартиру уже есть покупатель.
За этюд мне поставили пятерку.
– Отлично, Бельская, – низким бархатным голосом сказала Анна Константиновна, – все понятно, и эмоции хорошо донесены. Очень убедительно сыграла радость от встречи с любимым человеком. Растешь.
На самом деле я играла, что воображаемый он меня бросает. Играла отчаяние. Анне Константиновне я решила об этом не говорить.
Через две недели я поселилась в Дегунине. Две маленькие смежные комнаты, кухня пять метров. Мы с Митей до сих пор там живем.
Квартира долго пустовала: мама когда-то ее сдавала, а потом прекратила, потому что боялась, что после жильцов ремонт обойдется дороже. Квартира стояла пустой много лет и отвыкла от людей. Пол скрипел, словно не хотел, чтобы по нему ходили, горячая вода выплескивалась из крана, будто пыталась обжечь. Квартира меня не любила и старалась выгнать, чтобы остаться наедине со своей пустотой. Я обживала ее, узнавая ее секреты: трещина в стене коридора, мышиное гнездо за плинтусом в кухне, ночной перестук батарей. Ветер всегда дул в балконную дверь и никогда – в окна. Отчего? Кто знает. Я решила принять в ней все как есть, чтобы она приняла меня.
Бланш потеряла свое поместье,
Мечту , я потеряла бабушкину квартиру. Словно готовилась к роли – школа переживания, жить на сцене по правде, как учил Станиславский. Вот и получилось по правде.
Все бы стало настоящим,
Если б верил ты в меня.
Когда я уезжала с Покровского, Женя стояла в большой комнате и ждала. Она отчего-то не хотела садиться и стояла все три часа, пока я собирала вещи. Она дала мне тридцать тысяч рублей – начать взрослую жизнь – и копию постановления суда. До сих пор не понимаю зачем.
– Женя, – вспомнила я, – а что такое “правообразующий документ”? Который отсутствует?
– Это завещание, Ланочка, – пояснила Женя. – Вера Павловна не оставила завещания. А после ее смерти твоя мама не подала заявления о вступлении в права наследства. Если хочешь знать мое мнение, это вопиющая юридическая безграмотность. И легкомыслие: если самой не нужно, хотя бы подумала о тебе. Говорю это, потому что ты мне не чужая.
Не чужая. А раньше была как родная.
Я обживу свое тело изнутри. Я стану ему как родная.
После инсульта дедушка Бельский уже не вставал. У него парализовало левую сторону, и он не мог говорить – только мычал и брызгал слюной. С ним стало неприятно, и я его разлюбила. Мне было шесть, ему – на восемьдесят лет больше. Вернувшись из больницы, он поселился в кабинете, а меня перевели на диван в большой комнате. Мне нравилось: перед тем как заснуть – когда бабушка уходила в спальню, а Оля к себе на кухню, – я долго прыгала, слушая цоканье пружин под обшивкой и представляя себя цирковой гимнасткой; я думала, они так тренируются для выступлений.
Первое время после инсульта раз в неделю приезжала докторша из Кремлевки: дедушка был старый коммунист, персональный пенсионер и бывший министр. Когда дедушка еще говорил, он любил повторять, что был последним наркомом в СССР: его назначили в 46-м и в том же году наркоматы преобразовали в министерства. Ему удалось пережить все сталинские чистки, потому что в тридцатых годах дедушка Бельский занимался индустриализацией и никуда не лез. Во время войны он отвечал за снабжение фронта, и у него в специальной папке лежали телеграммы от Жукова и Малиновского с благодарностью за “своевременные поставки”. Он знал Сталина в конце двадцатых годов и даже бывал у него в гостях. К счастью, в тридцатых дедушку перевели на Урал. Потому что все остальные гости до войны не дожили.
Бабушка и он часто спорили о Советской власти, и я не понимала, о чем они говорят. Никакой Советской власти я не знала. Что за власть? Над кем она власть? Все, что я усвоила из их споров, что бабушка не любит Советскую власть, а дедушка ее любит. Кроме Советской власти, дедушка очень любил меня и боялся за меня до безумия, заставляя бабушку мерить мне температуру по нескольку раз в день. Зачем?
Бабушка уставала спорить и пожимала плечами:
– Леня, это шизофрения. Ши-зо-фре-ни-я.
Ей нравилось это слово. Она его часто повторяла. Прочтет что-нибудь в газете или услышит по телевизору и скажет, вытягивая в трубочку красивые пухлые губы (у меня такие же):
– Ши-зо-фре-ни-я. Сплошная шизофрения.
Она всегда разговаривала с дедушкой покровительственно, словно он младше и неразумнее, хотя он был почти на сорок лет старше. Его первая жена, революционерка Аронович, бросила дедушку и двухлетнего Максима в 36-м и ушла к красному командиру Парфенову, которого через год расстреляли по делу Тухачевского. Ее арестовали, и она пропала, затерявшись в неразберихе лагерей. Дедушка ее не искал, знал – бесполезно: никаких ответов никто никому тогда не давал. Он продолжал работать на страну, а потом на победу.
– Конечно, были ошибки, Вера, кто спорит, – признавал дедушка. – Но время было историческое, масштаб преобразований совершенно небывалый. Задним числом легко судить, а мы с нуля, Вера, буквально с нуля строили страну. Энтузиазм необыкновенный, верили в общее дело. Где это сейчас? Легко все охаять, а сколько было хорошего, сколько сделано – что, забыли?
Дальше они начинали называть незнакомые имена – всегда одни и те же – и ругаться. Было неинтересно их слушать. Иногда на ругань приходила Оля и, закусив край платка, стояла в дверях, не вступая в разговор. Она никогда не дослушивала до конца, как никогда до конца не досматривала телеспектакли: повернется и уйдет. Я ее не любила: мне казалось, она все про меня знает.
Раз в неделю нам полагалась машина из ведомственного гаража. Я не знала, что это, но машина мне нравилась – черная, большая, внутри бархатные сиденья. Бабушка и дедушка задолго обсуждали, куда меня повезти. Бабушка просматривала газеты и обзванивала детские театры.
– Ничего хорошего не идет для ребенка, – вздыхала она. – Сплошная шизофрения.
Все обычно заканчивалось цирком.
Я хорошо помню дачу: сосны, сосны, сосны. Дача называлась “правительственная” и полагалась дедушке как персональному пенсионеру. Когда он был министром, у него была другая дача – в Малаховке, – гектар леса, а нынешнюю, небольшую, дедушка делил с бывшим работником ЦК Лиховидько. Тот был моложе дедушки и звал его Леонид Самуилович , а дедушка его просто Степа . Лиховидько, вдовец, жил на даче один круглый год и ждал нашего приезда. Он приходил к нам каждый день и приносил газеты. Они с дедушкой подолгу читали газеты на веранде, а потом обсуждали, ругая нынешнее правительство. Им все нынешнее не нравилось, и они начинали вспоминать, как было, осыпая друг друга именами из прошлой жизни. Бабушка слушала их разговоры, но вскоре уходила на улицу, где я играла, и говорила соснам:
