Так вот рыжий красавец решил взять себе в холопы белого уродца – то ли из куража, то ли из психической блажи, или научного интереса. Может, из всего вместе. Не родись Борис Владимирович у маманьки Варвары Ниловны неведомо от кого альбиносом, Роберт Иосифович на него б и не глянул. Остался бы Борис Владимирович тем, кем был изначально – выблядком почтарки, а также ненавидимым всеми надзирателем каталажки, и не попал бы волшебным образом в Москву…
Борис Владимирович впервые проникся благодарностью к своей внешности и к маманьке. Белый да рыжий, цирк да и только, но над гаерской наружностью Роберта Иосифовича не рисковали потешаться даже за глаза. Борис Владимирович, на что внимательный, ухмылок не примечал. Все-таки Роберт Иосифович был гигантом мысли в своей науке и на короткой ноге с главными начальниками в главном ведомстве страны. От своего вида он не страдал. Напротив, посмеивался, когда на него пялились те, кто не привык. С легким презрением посматривал на подкрашенную смесью хны и басмы шевелюру профессора с выразительной фамилией Рабинович. Коллега по «цеху» предпринимал жалкие потуги сравняться с молоденькой новой женой если не в темпераменте, то в юных красках. У Роберта Иосифовича случались стычки с профессором. Не из-за жены, конечно, по научной области.
Сам Роберт Иосифович был убежденным холостяком и женщин сторонился. О, нет, не из склонности к каким-нибудь поганым извращениям, просто времени не хватало, потому что любил женщин изысканных, красиво одетых и вкусно пахнущих, а они любили время и деньги Роберта Иосифовича. С такими женщинами за десять минут не управишься, им всю ночь подавай и не жадничай хорошо потратиться. Всего-то раз-два в месяц отсылал хозяин Бориса Владимировича ночевать к охранникам в лабораторию – глянь-ка, Борька, как они там, не дрыхнут ли. После Борис Владимирович принюхивался к ароматам, оставленным надушенным женским телом на постельном белье, исследовал волоски в ванне, каемки на окурках в пепельнице, то красные, то перламутрово-розовые, пытаясь угадать, какая была нынче – блондо или чернявая?
Да, еще приключилась у Роберта Иосифовича однажды внеплановая связь, страсть короткая, но огненная к одной цыганке из экспериментального лагеря, в чем Борис Владимирович осуждал (мысленно, конечно) неразборчивого в том единственном случае хозяина. Правда, цыганка была очень недурна собой, просто удивительно хороша для человека в крайней степени истощения. Но с изъянцем – глаза разные. Одно око мерцало агатом, второе сыпало драгоценные золотые искры, как кипящее в колдовском котле приворотное зелье… Человеческие дефекты всегда живо интересовали Роберта Иосифовича.
Через несколько лет денщицкой службы в просветленной голове Бориса Владимировича беспокойными мушками зароились вопросы: с кем Варвара Ниловна его прижила? как залучила в постель, тоже невзрачная, мужчину явно благородных кровей? похож ли Борис Владимирович на отца? кто он, отец, – житель маманькиного города или заезжий?
Борис Владимирович не считал родным город, в котором явился на свет и вырос. Он ведь там по-настоящему и не жил. Не мог назвать жизнью то мерзкое, засасывающее в безнадежную трясину бытье. Подлинно жить и чувствовать себя человеком хватким, удачливым Борис Владимирович начал только в Москве. Полюбил ее как огромное, теплое сердце страны с вечным пульсом башенного Кремля, прильнул к хлебосольной столице с благодарностью безродного отщепенца.
Раньше, в неприкаянности и покорности судьбе, мысли о собственном происхождении не посещали Бориса Владимировича, теперь же зашевелились из-за того, что пристрастился он к чтению и Мамаем прошел по изрядной хозяйской библиотеке. Не по научной, понятно, а по художественной ее части. И как-то раз Роберт Иосифович зацепился за книжное словцо, слетевшее нежданно с плебейского языка, устроил экзамен и с изумлением отметил семимильные шаги в неофициальном образовании простолюдина: «Да ты молодцом, братец мой Борька! Скоро меня догонишь». Незавершенную учебу в провинциальной гимназии, довольно-таки качественную, между прочим, хозяин в расчет не брал.
Необычное в его устах обращение и шутливая опаска «меня догонишь» ласкали Бориса Владимировича всю ночь. До себя, почудилось, приподнял Роберт Иосифович. Ан нет, так и остались в мечтах дальнейшая духовная близость и интеллектуальные беседы на равных. Сохранилось привычное «подотри, принеси, подай», посылки на три буквы, а то и похуже, если настроение ученого не блистало. Матерщинник был еще тот. Борис Владимирович расстраивался, но огорчения не выказывал. У всех гениев, в книгах подтверждается, полно причуд.
И было так: вся художественная литература в доме Роберта Иосифовича обласкалась в руках его верного слуги: километры строчек пробежали перед глазами, а некоторые накрепко впечатались в бойкую память. Особенно хорошо запомнились строки из старой, поданной ему хозяином книги. Сообразно своему ветхому виду она называлась Ветхий Завет. «Поймешь ли, Борька, не знаю, – сказал Роберт Иосифович не без сомнения, – но прочти».
Борис Владимирович прочел, и в восторг привела его Песнь песней Соломона, непохожая на остальные религиозные сказки, местами известные по маманькиным рассказам, и про то, кто кого от кого родил. Не стихи это были, к которым исподволь потянулся и впоследствии нечаянно пристрастился Борис Владимирович, а впрямь песнь. Гимн любви, о любви. Несколько дней ходил, будто в тумане, повторял, как заведенный: «Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежд твоих подобно благоуханию Ливана!»
Частные события происходили на фоне суматошных ведомственных, общественных и военных. В системе закрутились непонятные передвижки, наркомат расчленился, затем, едва грянула война, случилось новое объединение. «Туда-сюда-обратно, – тихо ругался Роберт Иосифович, – заеб… эти комиссарские фрикции!» Суперсекретная лаборатория тем не менее стояла на месте, ученый по-прежнему ездил в командировки на север страны, где в засекреченных лагерных зонах продолжал исследование кое-каких экономических показателей, связанных с антропологией. Сопровождая хозяина, Борис Владимирович безмерно рад был, что передвигались по тылу, за тысячи километров от передовой… Превыше всего инстинкт самосохранения.
По завершении войны Роберт Иосифович отправил адъютанта учиться в Ленинград. На прощание сказал: «Иди, Борька, в жизнь. Будь, как я». А сам исчез вместе с лабораторией. Сколько бы потом, годы и годы спустя, Борис Владимирович ни пытался раскопать – в распыл пустили? в лагере? за границей? – ничего не смог найти. Органы госбезопасности всегда отлично заметали следы независимо от того, куда отправлялся исполнитель – на неведомое местожительство или в мир иной.
В квартире Роберта Иосифовича жили незнакомые люди, получившие на нее ордер. «Нет, не знаем. Библиотека? Не было здесь никакой библиотеки». Сосед тоже не прояснил ситуацию. Оглянулся боязливо: «Он же не маленький пост занимал сам знаешь где… ой, что я в прошедшем-то времени говорю! Живет где-то Роберт Иосифович, обязательно живет, такие люди на дороге не валяются…»
Время словно напрочь откусило основательный ломоть биографии Бориса Владимировича. Он слегка растерялся, как язычник, не взявший с собою идола на охоту, – вернулся домой, а божка-то и нету. Ни в одной газете не нашел некролога об ученом колоссальных заслуг и знаний, о человеке кристальной честности, верности партии и народу, и немногочисленные знакомые, помалкивая, отводили глаза… Но все пошло точно по маслу. Борис Владимирович вплотную занялся своими делами и преуспел, и не раз являлась мысль, что пламенный след Роберта Иосифовича пометил его ареалы высоким покровительством. Постигая возню карьерного закулисья, Борис Владимирович не лез активно в травли, но и не отсиживался в стороне. Совершенствуя в себе предвидение, развил в себе глубокий нюх на опасности. Когда доводилось благополучно выскользнуть из неудачной игры, будто чувствовал на плече одобрительную руку хозяина: молодцом, братец мой Борька…
В знак признательности, осторожно обойдя дорогое имя, Борис Владимирович написал докладную о явном сионисте и космополите профессоре Рабиновиче. Внес личную патриотическую лепту в начавшийся из-за заговора врачей сыр-бор. А нечего было молодящемуся сластолюбцу корчить из себя равного Роберту Иосифовичу. Не имелось ему равных, и Борис Владимирович не пытался догнать. Гения не догонишь. Правда, одолевали порой сомнения насчет пятой графы Роберта Иосифовича. Судя по редкой, нигде не встречавшейся фамилии, был он немец. Или еврей. Похожие же у немцев и ашкеназов фамилии. Картавил к тому же подозрительно, букву «р» произносил, как бы смачивая для мягкости, с булькающей трелью. В бытность первого года адъютантской службы Борис Владимирович заглянул в его паспорт и с удивлением прочел: русский. Пришло на ум, что отчество Роберту Иосифовичу дали в какой-нибудь детской коммуне в знак уважения Сталину, ведь ни одного родственника вокруг ученого не наблюдалось. Маманька Варвара Ниловна вон тоже пожаловала Бориса Владимировича именем сгинувшего актеришки из периферийного театра… Но по летам не выходило. Когда Роберт Иосифович родился, Иосиф Джугашвили носил партийную кличку Коба и Сталиным еще не был. Ученый как-то обмолвился: имя его отца на самом деле не Иосиф, а Йозеф, что все равно загадки генезиса не раскрыло.
