Игорь Соколов - Мое волшебное чудовище

А все-таки Кант прав! – торжественно провозгласил Иван Матвеевич, отпуская Леллямера. – Тело никогда не позволит разуму возвыситься над собой.

Еще немного, Матвеич, и ты свихнешься от этой философии, – усмехнулся Леллямер, с болезненной гримасой дотрагиваясь до шеи.

Больше не буду, – пробормотал Иван Матвеевич.

Ну, то-то, пойдем скорее, а то всю водку распродадут! – весело крикнул Леллямер и мы пошли.

Буквально через несколько минут нам повстречался Юрий Владимирович Пончаков. Эскулап был явно не в духе, потому что его очки в золотой оправе запотели от слез.

Доктор, да что это с вами?! – удивленно воскликнул я.

Все зло только от женщин, – грустно вздохнул Юрий Владимирович.

Жена, что ли?! – прошептал Иван Матвеевич, ближе подойдя к Юрию Владимировичу.

Она самая, – еще глубже вздохнул Юрий Владимирович.

Так гони ее в шею, – с улыбкой шепнул Иван Матвеевич.

Она сама меня куда хочешь, загонит, – тоже перешел на шепот Юрий Владимирович.

Загонит или не загонит, ты сам случайно не загнись, – опять тоненьким голоском пропел Леллямер, сорвав с клумбы желтые гвоздики и размахивая ими как дирижерской палочкой, но я наступил ему на ногу и Леллямер смущенно замолчал.

А может быть и я с ней поговорю, – неожиданно проговорил Иван Матвеевич.

Нет, ни в коем случае, – замотал головой Юрий Владимирович, и в тот же миг его глаза испуганно заморгали, потому что из-за дерева вышла симпатичная, двухметрового роста брюнетка в спортивном костюме.

Ну, что, Юрик, кто тут хотел со мной поговорить?! – спросила она, одновременно одной рукой подтягиваясь всем телом на ветке.

Иван Матвеевич сразу весь съежился, как-то неестественно сгорбился и вытянул к земле свою шею.

Мадам, позвольте вам вручить гвоздички, в прелестный час, когда воркуют птички, – Леллямер протянул жене Юрия Владимировича букет желтых гвоздик, но тут же охнул, оседая.

Я едва успел заметить, как правая нога жены Юрия Владимировича промелькнула между ног несчастного Леллямера.

Ну, Галатея, ну ты же всем моим приятелям жизненно необходимые органы перепортишь! – залился краской Юрий Владимирович.

Хорошо, больше не буду, – хитро улыбнулась Галатея, – но чтоб через два часа был уже дома!

Хорошо, хорошо, – закивал головой Юрий Владимирович и несколько сконфуженный отправился с нами за водкой.

Это не жена, а амазонка какая-то, – шептал по дороге перепуганный Иван Матвеевич.

Да уж, Юрий Владимирович, – поддержал Ивана Матвеевича Леллямер, – вы бы уж провели с ней курс самой элементарной этики!

А может курс молодого бойца?! – пошутил Юрий Владимирович и все дружно рассмеялись.

А потом мы купили водку в магазине и все вместе пили ее на лавочке возле нашего особняка, закусывая свежей майской крапивой. Крапива обжигала, впиваясь своими невидимыми иглами нам в десны и в нёбо, но нам все равно было хорошо, мы ощущали себя счастливыми, потому что были вместе, и потому что никто никому не капал на мозги. За горизонтом уже садилось солнце, но очарованные цветением трав и деревьев, мы пели все вместе как весенние птицы.

И даже моя Клара стала тихо подпевать нам с балкона.

Так однажды вечером, затянув со всеми «Рябину кудрявую», я вдруг всего лишь на одно крохотное мгновенье ощутил глубину и бесконечную перспективу нашего подлинного счастья…

Таким образом, перспектива нашего подлинного счастья в моей голове сложилась из нескольких моментов бытия:

Когда мы все вместе.

Когда мы ищем и уверены в том, что найдем Иду.

Когда никто никому не капает на мозги.

Когда всех объединяет одно священнодействие: любовь и дружба как водка и песня.

И 5. Когда все объединены ожиданием подлинного счастья (ибо счастье чаще всего спрятано в самом ожидании).

И 6. Когда в ожидании есть предчувствие самого бессмертия, даже если ты в него и не веришь…

Ой, Тихон, ты раскрыл во мне такие глубины, о которых я в себе даже не подозревала! – говорила моя Рыжуха, обнимая меня в постельке.

Угу! – говорю я, а сам ее, родимую, то в шейку, то в носик целую.

Пережитое в оргазме, Тихон, подобно шоку запечатленного конца, и возможно конца всей нашей Вселенной.

Угу, – опять согласился я, хотя и не понял, о чем это кисонька моя сейчас такое сказала.

Наверное, Богу было угодно, чтобы мы трахались как зверьки, редко о чем-то задумываясь!

Угу!

Ты такой смешной, Тихон, – крепко обняла меня Рыжуха, – но я в ответ только сладко замычал, целуя ее уже в ушко.

Вечерами мы ходили в деревенский клуб смотреть кино. Обычно мы сидели с ней на последнем ряду, где можно было без особых напрягов целоваться взасос.

Между поцелуями Рыжуха громко хохотала, курила и сплевывала под ноги семечки. Временами мне казалось, что она нарочно прикидывается простушкой, этакой «дурочкой с переулочка», но для чего, я понять не мог, и вообще когда я что-то не понимаю, то я об этом шибко и не думаю.

Я и сам с радостью целую ее, кисоньку мою, грызу с ней семечки, хохочу, когда смешное кино показывают, и курю с ней потихоньку, поскольку те, что впереди сидят, всегда чего-то ругаются, особенно, когда нашего дыма нюхнут! Подумаешь дым, люди же сюда отдыхать пришли! Отдыхать, не подыхать!

А после сеанса теплой весенней ноченькой, да под кустиком распустившейся сирени мы такой срасной и упоительной любовью занимались, что и дохнуть некогда, любви аж по самое горло! То я ее ротик взаймы возьму, то она мои губки позаимствует!

Правда, один разок за коровником в темноте залегли, так в навозе все перепачкались, как черти вымазались и совершенно голые, одежу-то впопыхах сорвали, и легли наобум, а как идти деревней назад-то и не знаем, это хорошо еще, что Рыжуха моя догадалась полями деревеньку обойти.

А дома нас чуть Альма не загрызла, навоз наш унюхала и обозналась! С чужими спутала! Мы ее насилу успокоили! Альма меня даже раза два за яйца укусила! Хорошо еще, что только укусила, могло быть и похуже! Я ведь Рыжуху своим телом прикрывал! А потом Альма поняла, что обозналась, и в угол убежала, заскулила, дура, вину, значит, свою учуяла! А я стою посреди избы весь зареванный, в навозе весь перепачканный, и с опухшими яйцами, а Рыжуха, моя кисонька нежная, своей перепачканной в навозе ручкой, гладит меня бедного по головке, и тоже плачет!

Ну, потом я в себя прихожу, и пошел баню затапливать, а Рыжуха с колодца воду носить! Такую баньку протопили! Любо-дорого! Потом я из цветущей сирени веник нарвал и хлещу по ягодичкам свою Рыжушку! Хлещу и хлещу, а дух от сирени идет такой чудный, такой заманчивый, что я надышавшись этого аромату, раздвинул ей ягодички-то и сам туды вошел!

Ах, стыдоба моя, стыдобинушка!

– Бабахни, бабахни меня в задик, дубинушка! – это уже Рыжуха моя упаренная бормочет.

А я ее раз и в кадку с холодной водичкой, а она визжит, моя родная, видно, значит, радость вселенскую распробовала, и опять меня обнимает, а я ее опять из кадки вынимаю, и опять веничком уже березовым по ягодичкам хлещу, а Альма так потешно за дверью скулит, вроде как тоже подмыться просится!

Ну, мы ее и впустили, да и в кадку с холодной водой, а она бедная насилу оттуда выскочила, а потом как начала трястись всей шерстью, и шерсть-то коротенькая, а как из душа нас облила, и бегом из бани. А мы с Рыжухой ржем, как лошади, то есть, как конь с лошадкою, и глядим друг на дружку, и никак не налюбуемся!

А то другой раз, было и так! Вышли мы как-то раз вечером из клуба, с последнего сеансу, и за коровник сразу пошли, а чтоб в навозе больше не пачкаться, приглядели для себя трактор с тележкой, а в тележке той соломы накидано будто специально кто-то для нас постарался!

Рыжуха с радостью легла в сено, распахнула старую телогрейку Ивана Кузьмича, а я свою, и нежно так, мягко упал на нее, родимую!

И зарылись мы в соломе как две мышки, и никто нас не видит, а нам хорошо, и так благостно, что ни о чем-то мы кроме как себя-то и не думаем, а только плаваем друг в дружке, как два солнышка.

А потом кто-то трактор завел и поехал среди ночи-то, и стало как нас трясти, трясет-то, трясет, а только застрял я от волнения в Рыжухе, а выйти назад никак не могу! И мне, и ей больно, а поделать ничего не можем! Лежим, трепыхаемся, как два воробышка под ястребом, что углядел нас, бедных!

Я уж и так, и сяк, да только защемило меня как клещами какими, и у нее бедняжки слезки на глазах! Вот оказия-то какая! А тут трактор этот останавливается, и слышим чей-то голос мужской, басовитый :

Ты уж, Иван, вилами-то пособи солому с телеги покидать!

И сразу зашуршало что-то в сене, да как в жопу мне воткнется, тут я и выскочил из Рыжухи, да заорал как оглашенный! Мужики со страху разбежались, кто куды, а мы с Рыжухой быстрей вылезли из соломы, да тоже бежать скорей! Бежим в темноте, вроде как домой, но даже в темноте видно, что не наша это деревня.