– А што?! – говорил папа. – Брэнчает и пригает как нэнармални. Во-о-т!
Мама мило улыбалась. Ей иногда нравилось, как папа шутит.
Ещё у тёти Ани всегда было что стащить. Это было так приятно…
Сперва выбираешь себе вещь. Хоть какую! Хоть большую конфету из вазы в серванте. Хоть карандаш с письменного стола. Можно даже прекрасное перо от попугая в клетке, висевшего всё время вниз головой, как дурак. Вещи эти, конечно, никакой ценности не представляли, но было так щекотно внутри сперва наметить себе цель, потом выжидать мгновенье, чтоб остаться незамеченной, потом, прикусив зубы и удерживая во рту выскакивающее сердце, прятать трофей в карман. Так никто ж карманы обшаривать всё равно не будет! Мы ж в гостях! Дома все эти вещички можно спокойно достать, красиво разложить и любоваться на них сколько хочешь! Дома точно никто не поймёт, где ты их взяла. И вообще, можно их так рассматривать хоть несколько дней кряду, вспоминая, как было в гостях весело, уютно. Значит, мама права, всё-таки дома хорошо!
До чего же должно быть страшно жить у кого-то из родственников, которые вообще чужие?! Точно, хуже смерти! И тёте и дяде явно хочется, чтоб им не мешали, не мотались под ногами, и тем более – они не могут дать чужому ребёнку всё то, что ему необходимо, что могут для него сделать родители! В принципе, родственникам-то должно быть всё равно, что из этого ребёнка вырастет. У них же свои дети есть! Вот папу абсолютно не интересует, какие дети у Яниса, у Йоргоса. Детей Йоргоса папа в лицо не знает. Яниса знает, но «нэнавидит». Каждого человека интересует только то, что принадлежит исключительно ему. Вот если дяди Яниса жена заболеет, да или он сам – почему папа должен переживать? У него своя семья есть!
Папа по этому поводу очень любил рассказывать притчу, как «адын мущина» (один мужчина) приехал к своей родне. В первый день все очень обрадовались. Накрыли столы, стали угощать гостя. На следующий день уже меньше угощали. Ещё через день перестали для него на стол накрывать, только один раз дали «кусочек хлэба».
Он ужэ всэм надоэл, панимаэш? – улыбаясь, говорил папа.
По сути беседы получалось, что в самом-самом конце родня человеку перестала давать даже хлеб! И это понятно! Потому что к вечеру, по-хорошему, чужой человек в доме уже всем замылил глаз, он начинает действовать хозяевам на нервы, потому что у каждого свои дела, а приход или тем более приезд родственника отвлекает их от чего-то серьёзного и личного. Так сказать, «выбивает из колеи»! «Поо-омнишь рассказ Чехова про Ваньку Жукова? – говорила мама. – Его же отдали к дальним родственникам. Поо-о-омнишь, чем это закончилось? Ванька написал дедушке, что если он его не заберёт, то он умрёт! Вот она – жизнь с роднёй! Это тебе не мама с папой, которые и обуют, и приласкают. Вот умру я – найдутся какие-нибудь родственники, и тебя им отдадут. Или им, или в детдом. Вот тогда ты будешь знать! Поэтому, пока мы живы – цени нас! И Сёмочка, конечно, единственный человек на свете, которому ты нужна. Мы уйдём – останетесь вы вдвоём на целом свете!»
Мама заводилась с полоборота, просто так, для души. В последнее время она могла это делать прямо на улице. Папе, в принципе, на всё было наплевать, но когда он чувствовал, что жена «разнервировывалась», то есть – начинала сопеть громче обычного, у неё бегали глаза, губы сжимались в курью попку, она тяжело переминалась с ноги на ногу, движения её становились порывистыми и почти спазматическими. Именно тогда раздражение перекидывалось и на папу, и причём гораздо быстрее, чем коклюш в детском саду. Папа тоже начинал ёрзать, слух его обострялся до тигриного. Он крутил головой по сторонам, внимательно, с пристрастием высматривая: кто же или что могло нарушить такой хрупкий покой дражайшей «Наны»?!
Что это за глупость – поселить Кети у родственников? Ага! Нужна она там сто лет! А вдруг ещё «што-та слючится»?! Кетькины родители должны будут родственников убить, потому что папа сказал – родители больше всего на свете любят своих детей, а не родственников, и они – родственники скорее всего «спецално» от зависти за ней плохо смотрели, потому что у них «свая дочка балшая и э-э-э-э… нэ хатели ево, ну!»
Пройдя такие жизненные уроки, Аделаида хорошо усвоила, что человек человеку волк, крокодил и медведь! И только их «дружная, крепкая семья» достойна любви и уважения, как во внешних, так и во внутрисемейных связях. Поэтому в семье все должны друг другу соответствовать. То есть – стоять на высочайшем уровне. Они – мама, папа и Семён – стояли. Мама и папа – само собой стояли, и очень давно. Сёма был талантливым спортсменом, но самое главное – хорошо учился. Одна Аделаида несколько портила картину. Поэтому её надо было всё время «держать в ежовых рукавицах», как любила повторять мама.
Никто на светэ твой ногта не стоит! (Никто на свете твоего ногтя не стоит!) – любил говорить папа, принося фронтовые сводки со школы. – Кто такой этот быйвол?! Я эго за чэловека не считаю толко пасматри как учица!
– Не «быйвол», а Буйнов! Это фамилия такая. Буй-нов!
– Какая разница?! Разница в то, что у него «пиат», у тебия – «четире»!
– Чего удивляться? – так Аделаида позволяла себе говорить только с папой. – Так он с первого класса хорошо учится! Он же всегда был отличником!
– Ну что! Всэ равно дурак! У тэбя матэматычэская галава, разве ти не понимаэшь?!
«Интересно, – с тоской, доходящей до тошноты, думала Аделаида, – если б к нам приехал папиного брата сын, что бы папа говорил? Он учится уже на первом курсе института. Он – студент. Или, несмотря на то, что он отличник, тоже её „нагта нэ стоит“? Да, папа может его не любить, но ведь надо же рассуждать честно – „не люблю, но он не дурак“! Ведь всё-таки сын старшего брата! Или всё-таки „дурак, не дурак“ – не играет роли, всё равно нечего приезжать». Мама почему-то мгновенно «устаёт», раздражается и нервничает от того, что надо «уделять внимание» ещё и племяннику, наблюдать, кормить, следить, ухаживать.
Да… – иногда задумчиво вглядываясь внутрь себя, с нотками ущемлённого достоинства жаловалась она, – я в вашем доме стала и прачкой, и кухаркой, и уборщицей. Прислуга, одним словом. Не хватало мне ещё кого-то на шею вешать!
Правда, мама никогда и ничего не делала самостоятельно, то есть одна. Она начинала стирать – папа таскал кипящие выварки, крутил в них палкой и выжимал бельё; она начинала убирать – папа лазил под шкафы, стулья, кровати; она начинала готовить – папа чистил картошку, перебирал рис. Мама надевала на нос очки и внимательно смотрела, чтоб папа не халтурил. Шил и вязал тоже папа.
Но родители, видимо, и в этом были правы: значит, если приедет двоюродный брат, им обоим придётся больше стирать, готовить и убирать. Так чего ради? У каждого есть свой дом и свои родители! И, естественно, чужие дети не могут быть хорошими, потому что, во-первых: они неизвестно в какой семье воспитывались, вот даже пусть дядя Янис – папин брат, так ведь у него же есть ещё и жена! Он же не один родил своих детей. А кто его жена? Необразованная, деревенская дура, которая вместо росписи ставит крестик. Да, дядя Янис «нэплахой», как говорит папа, а «жинаа-а?!» Во-вторых – все дети вообще, если и воспитывались общественными организациями типа школы, то всё равно не известно, что «они впитали с молоком матери»?! Мама обожала пользоваться этим выражением: «впитать с молоком матери». Она его произносила то с небывалой нежностью, то агрессивно, то насмешливо, в зависимости от ситуации. «Молоком» называлось то, что позже стало зваться «генофондом». Мама хотела сказать: может у них дед шизофреник, или бабушка с гемофилией?! То, что гемофилией женщина не может болеть, мама не желала запомнить. В её голосе было столько омерзения именно к «женщине», которая «передаёт гемофилию», как будто это не несвёртываемостъ крови, а цветущий сифилис.
В Городе, в принципе, никто к чужим детям слабости не питал. Даже родные отцы старались как можно меньше обращать на них внимания, никогда не хвалить и не ласкать, особенно на людях. А то вполне можно было прослыть «слюнтяем» и «бабой». Они, конечно, гордились наличием в семье «продолжателей рода», но исключительно в рамках поголовья, часто даже не ведая, какой класс посещает его персональный отрок. Любой взрослый по доброте душевной, так сказать, в воспитательных целях вполне мог влепить чужому ребёнку оплеуху, обругать, но не матерно! Матерно считалось величайшим позором, ибо если принять дословно, то реально получается, что кто-то «имел интимную связь с матерью младенца»! А кто такая мать сего младенца? Законная супружница сего отца! Стало быть, эту супружницу кто-то имел! Значит – она испорченная?! Воо-о-от! Это уже позор и для мужа и для всей семьи, от которого не отмыться вовек, то есть – смертельная обида. Поэтому побить соседского ребёнка для его же блага можно. Хорошие родители за это ещё и «спасибо» скажут! Дескать, спасибо, что вы не прошли мимо и сделали моему ребёнку замечание, когда он был неправ и вёл себя нехорошо. Значит, он вам не безразличен. Но «маму заругать»! Хотя слова об интимной связи очень даже употреблялись, когда кто-то давал честное слово. То есть, он не говорит: «Клянусь честью!» или «Даю слово!». Он говорил просто и понятно: «Если я совру – я свою маму е. л!». И все в Городе понимали, что человек этот честный и порядочный и говорит правду. На английском это звучит как «мазафака».
