Вера Михайловна, приехавшая в Москву «в свите» британского профессора, не стала заходить в палату к Эмке. Поняла молчаливый посыл Полины Сергеевны: ему вредны лишние эмоции, волнения, хотя ты и примчалась издалека… Вера Михайловна осталась в вестибюле, а Ксюшу не могли остановить никакие силы. Эмкино отношение к Ксюше точнее всего описало бы слово «зависть». Искрит не меньше его самого, но ей все можно, потому что взрослая.
— Привет, Эмка! — весело поздоровалась Ксюша. — Ты похож на мистера Питкина в больнице. Видел этот фильм? Нет? Я тебе скачаю. Киношка допотопная, черно-белая, но отпадно смешная. Так, что у нас тут? Гипс? Белый как снег, на который не помочился эскимос. Не феншуйно! А у меня! Вот! Фломастеры! — вытащила из кармана пачку фломастеров Ксюша. — Сейчас мы твой гипс распишем. Прилично или хулигански?
— Прилично! — сказала Полина Сергеевна.
— Хулигански, — тихо попросил Эмка.
И несколько минут радостно наблюдал, как Ксюша разрисовывает его загипсованные конечности улыбающимися рожицами и пишет неприличные слова на английском. В итоге Эмка стал походить на маленького мистера Питкина в больнице, до которого дорвался бешеный татуировщик.
— Вот теперь ты наш человек, — осталась довольна своими художествами Ксюша.
— А как девки? — спросил Эмка. — Заговорили?
Дочери Ксюши к трем годам не разговаривали. Всё понимали, между собой общались с помощью придуманных жестов, которые расшифровывать могли только Ксюша и Вера Михайловна, но не говорили. Их окружала русская и английская речь — в корне отличные по словарю и принципам словообразования.
— Заговорили, чертовки, по-русски и по-английски, — похвасталась Ксюша. — Как мама Вера и обещала. Ты ведь знаешь ее, бабушку Веру, она перелопатила гору литературы. Эмка, оцени! Если ребенок с рождения слышит несколько языков, то, как правило, начинает говорить поздно, но сразу на этих самых языках! Случаев билингвы описано много, но есть и такие детки, что на четырех языках лопочут. Эх, я не знала! Надо было девкам нанять французскую и китайскую гувернанток.
— И они бы заговорили к семи годам, — заметила Полина Сергеевна. — Эксперименты на детях до добра не доводят.
— Согласна, — вздохнула Ксюша. — С девками не очень-то поэкспериментируешь, все в меня. Английские лорды в ауте. Эмка, ты знаешь, примороженные англичане слово с несколькими согласными подряд произнести не могут. Эндрю уже пять лет тренируется говорить «взбзднул». А у девок — влет!
— Ксюша! — строго сказала Полина Сергеевна.
— А что? Эмка, — подмигнула Ксюша мальчику, — упал, разбился, очнулся — гипс, взбзднул — и забыл!
Потом, как рассказывала Лея, которая вместе с Верой Михайловной находилась в вестибюле, Ксюша, вернувшись из палаты, долго плакала на груди у мамы Веры и ругалась неприлично по-русски и по-английски. Ревность Леи растворилась без остатка.
Организация консилиума с участием британского светила отвлекла Олега Арсеньевича, Сеньку и Лею. Они суетились и потому не терзали Полину Сергеевну немыми вопросами: «Как? Что? Есть надежда? Есть хорошие новости?» Ей самой казалось, что наблюдаются сдвиги в лучшую сторону: Эмка стал шире открывать глаза, попросил мороженое, спрашивал, можно ли ему играть в компьютерные игры. Особенно радостно было услышать от него: «Папа даст мне айпад», — что демонстрировало его прежние уловки: мол, я такой больной, слабенький, самое время требовать заветное.
Полина Сергеевна не могла сказать внуку, что ему запрещены любые острые эмоции, что о компьютерных играх не может быть и речи.
Она изображала хмурое раздумье:
— Некоторые мальчики, не будем показывать пальцами на лежащих тут отроков, пытаются воспользоваться ситуацией, в которой папа и дедушка готовы не то что айпад — мумию египетскую принести. Зачем тебе мумия? Пользоваться своим болезненным состоянием — некрасиво, неблагородно, неинтеллигентно. Хотя при такой раскраске гипса говорить об интеллигентности и благородстве не приходится. Медсестры застывают, рассматривая эту живопись. Эмочка, у тебя все будет! И даже больше, чем ты можешь представить. Потом. А сейчас ты должен настроиться на выздоровление, говорить себе: «Я выздоровею, я смогу!»
— Взбзднул и поправился?
— О-окр! — крякнула Полина Сергеевна. — Можно и так пока сформулировать. Ты устал? Закрывай глаза, я тебе почитаю прекрасную книгу, чудные стихи моего любимого поэта.
— Пушкина? — в полудреме спросил Эмка. — Пушкин у всех главный.
— Заслуженно. Но это сонеты Шекспира.
* * *
Ухудшение наступило необъяснимо, внезапно, через десять дней после отъезда английского профессора, когда все пребывали в благостном ожидании положительной динамики.
Эмка опять начал приспускать веки, путался в словах. Полина Сергеевна призвала врачей. Сделали томографию, она не показала изменений. Но Полина Сергеевна их, изменения, видела, злилась на себя, потому что не могла описать доктору конкретные симптомы. У ребенка, который большей частью спит, при пробуждении могут быть какие угодно реакции. Полина Сергеевна хотела остаться на ночь, но испугалась того, что завтра будет вареной курицей. Уехала домой.
На следующее утро лечащий врач остановил ее около палаты, попросил не входить, сказал, что Эмку готовят к экстренной операции. Развился новый отек мозга.
— Как вы сами? — спросил доктор.
— Я в полном порядке.
— Вижу… да… Преклоняюсь. Есть женщины в русских селеньях. Часа через два-три. Он будет в реанимации…
— Благодарю, я приеду через два часа.
Полина Сергеевна вышла на улицу, за территорию больницы. Там был мир, который она давно, передвигаясь исключительно в автомобилях мужа или сына, не замечала. Дома, люди, автобусы, троллейбусы, машины, вывески магазинов, реклама на столбах, над проезжей частью — все жило, крутилось и вертелось. А ее ненаглядного мальчика, ее сокровище, отраду и смысл жизни, сейчас везли в операционную. И оставалось только молиться… «Молиться!» — точно белая молния пронзила черно-лиловый небосвод…
Полина Сергеевна подошла к трассе и подняла руку, голосуя. Вместо приличного такси с шашечками подъехали старые раздолбанные «Жигули» с водителем, который вполне мог приходиться братом Зафару.
Полина Сергеевна открыла дверь, села рядом с водителем.
— В храм, — попросила она. — Отвезите меня в церковь.
— Адэрэс не знаэте?
— В любую церковь.
— Мечеть знаю, а храм… Новодэвычка годиться?
— Новодевичий монастырь годится.
Водитель о чем-то с ней разговаривал, что-то спрашивал, кажется… она отвечала невпопад.
В другой ситуации ей, привыкшей к комфортабельным автомобилям, показалось бы страшным передвигаться в ржавой консервной банке на колесах. Полина Сергеевна ничего не замечала.
— Приехали, — сказал молодой мусульманин и остановил машину.
— Спасибо, сколько я вам должна?
— Мать, ты мне ничего не должна. К богу ездят бэзплатно.
— Очень афористично. Возьмите. — Полина Сергеевна вытащила из кошелька деньги, не считая, не глядя сколько, положила на приборную доску: — Берегите себя! Без вас вашим родным придется тяжело.
Она не запомнила дорогу от ограды к храму, точно пролетела ее во сне. В церкви пахло по-особому.
Старые храмы, посещаемые во время экскурсий, пахли забвением — мокрой пылью и кирпичом, многолетним холодом, выстуженностью стен, которые не отогревались за короткое русское лето. Полина Сергеевна с мужем во время отпусков бывала во многих исторических храмах. И каждый раз ей хотелось скорее уйти, не дослушав про сгинувшие фрески. Возникало ощущение, что происходит нечто кощунственное: место, где двести лет назад люди молились, просили бога о спасении, теперь мы рассматриваем лишь как архитектурный памятник, давно нуждающийся в реставрации. И главным раздражителем был именно запах, который наводил на мысль, что залезла в древнюю могилу, где уже не осталось следов погребенных.
В церкви Новодевичьего монастыря пахло иначе: теплом свечей, ладаном, старым деревом, обработанным маслом, — аромат русских намоленных церквей, плохо проветриваемых. В них будто специально задумано, чтобы человек дышал не полной грудью, а мелко-мелко, входил в особое состояние духа, в транс.
Полина Сергеевна на секунду задержалась у порога, втянула вязкий густой запах, от которого голова стала тяжелой, улетучились все мысли, кроме страстного желания каяться и умолять. Она прошла по церкви и остановилась у одной из икон. Кто изображен на ней, Полина Сергеевна не знала. Мужчина средних лет с лицом утомленным и стоическим. За десятки, а возможно, сотни лет он видел столько страдающих и молящихся людей, на него постоянным потоком лилось человеческое горе — выдержать подобное мог только святой.
