Он снял плащ и остался в темно-синем костюме и голубой сорочке в мелкую серебристую полоску.
Увидев голубой Еленин наряд, рассмеялся:
– А мы с вами в тон, Елена Сергеевна! Что бы это значило?
«Пошло», – подумала Елена. И, дернув плечом, ответила:
– Ровным счетом ничего, Владимир Дмитриевич. Ну в крайнем случае: вы – любитель оттенков небесного цвета. А со мной и того проще – купила то, что смогла достать. Вот и все, ничего мистического.
Он, надо сказать, смутился и, видимо, оценил свой промах и Еленин ответ.
Сели за стол. Он снял пиджак и ослабил узел яркого полосатого галстука – тоже заморского, разумеется.
Ел он с аппетитом, надо сказать, отменным. И нахваливал все бурно и, кажется, вполне искренне. Блинам обрадовался, как Машка жевательной резинке.
– Вот это угодили, Еленочка! – повторял он и, неодобрительно качая головой в свой адрес, со вздохом прихватывал новый блинок.
Ей не понравилось все – и эта «Еленочка», и чрезмерное, слишком жадное чревоугодие, и частота поднятия водочных рюмок. Хотя, надо сказать, в выпивке, судя по всему, он был настоящий стоик. А вот незакаленного Бориса через два часа развезло окончательно.
Ей были неинтересны их пьяные разговоры – воспоминания, сплетни про бывших однокурсников, загадочные истории, какие-то незнакомые имена, – она устала.
А глядя на мужа, совсем расстроилась. Борис икал, пару раз непотребно рыгнул, опрокинул на себя салат, без конца ронял то вилку, то нож. Хватал Елену за руку и держал больно и цепко. С чем-то прицепился к Машке, и она обиделась и расплакалась. Словом…
Стол был порушен, впечатление от пьяного мужа отвратительно. Стыд Елену душил, и она мечтала только об одном: чтобы этот хлыщ – так она назвала важного гостя – скорее покинул пределы квартиры.
А он, казалось, и не собирался. Осоловело оглядывался, пытался завести разговоры с Машкой – видя, что Елена общаться не намерена, раздражена и откровенно зла.
Елена резко приказала Машке идти спать. Потом попыталась отконвоировать Бориса в спальню. Генералов бросился ей помогать.
Они уложили одетого Бориса и вышли из комнаты. Елена в изнеможении опустилась на стул и уронила голову в ладони. Почему-то хотелось кричать, выть, ругаться всеми известными непотребными словами. Хотелось разбить посуду и сдернуть со стола белую парадную скатерть, усеянную, словно контурная карта, пятнами.
И еще очень хотелось дать по сытой и лощеной физиономии товарищу Генералову Владимиру Дмитриевичу. Со всей силы, смачно, хлестко и громко.
Вот тут бы она получила удовольствие!
Потом часто вспоминала этот срыв, так несвойственный ей. Предчувствие? Или просто нервы, усталость, злость на Бориса, ощущение инородного тела в родном доме? Стеснение? Или все-таки предчувствие?
Предчувствие того самого страшного и ужасного, что она сотворила в своей жизни?
А у этого наглеца хватило совести попросить сварить кофе! Она замерла, а потом очнулась – разве откажешь? Человек в ее доме! Придется пережить и это. И она отправилась на кухню, повторяя про себя с удивлением: «Ну надо же, каков наглец! Подумать только!»
Хотя при чем тут этот довольный и сытый наглец? Виноват только Борис. Это его дурацкая затея! Его, так сказать, «гениальный» план. «Подружиться» с этим чинушей, с этим чужаком. Позвать в дом, в семью, открыть двери в самое сокровенное – и опозориться. Перед всеми – женой, внучкой и, собственно, самим важным гостем. Старый дурак! Как можно не видеть и не понимать, что этому, с позволения сказать, гостю нужно всего лишь покрасоваться, поделиться своими успехами, попить, поесть и «умыть» старого приятеля своей значимостью и успешностью.
И еще поиграть в либерала – ничего, потрачу и на тебя, дружище, свои драгоценные пару часов! Потрачу на тебя, неудачник! Молодость и дружба – вещи святые!
А внизу ждет шофер в черной «Волге».
Какая все чушь – Генералов поможет ему с аппаратурой! На морде у этого Генералова написано, что никому и никогда, если ему это не нужно, он не поможет!
«Дурак Луконин и дура я», – от злости и бессилия она расплакалась.
Но – кофе был сварен, и густая пенка с радостным шипением выплеснулась на плиту.
Она налила кофе в чашку, поставила на блюдце и повернулась к двери. В дверном проеме, загораживая пространство, стоял Генералов и смотрел на нее абсолютно трезвым взором.
Ясным, трезвым и внимательным!
От неожиданности она вздрогнула и отпрянула назад. Горячий кофе плеснул на блюдце и капнул на руку.
Она поставила чашку на край стола и рассматривала, как набухает и краснеет волдырь на обожженной руке.
Генералов подошел к ней, взял ее обожженную руку и, словно ребенку, стал дуть.
Она вздрогнула и от неожиданности замерла.
Через несколько секунд, словно очнувшись, руку выдернула.
Он пил кофе, а она стояла у окна и молча смотрела на темную улицу. По стеклу монотонно стучали толстые капли редкого дождя.
– Болит? – спросил он.
– Что? – усмехнулась она.
– Рука, – уточнил он, – про остальное я не спрашиваю.
Она резко повернулась к нему и четко произнесла:
– Нет. Ничего не болит. Можете не беспокоиться. Все замечательно. И спасибо за заботу.
Он грустно усмехнулся:
– Не беспокоиться предлагаете? Вот это вряд ли. Ведь все из-за меня!
Она удивленно вскинула брови.
– Ну, разумеется, – подтвердил он. – Свалился вам на голову – совершенно посторонний и чужой человек. Напоил вашего мужа – правда, не желая того! В квартире беспорядок, девочка, – он кивнул в коридор, имея в виду Машку, – обижена и расстроена. И самое главное – ваша рука! И тоже, заметьте, из-за меня! Короче говоря, виноват по всем статьям – нарушил ваш покой и внес беспорядок и хаос.
– Ну, – Елене вдруг стало весело, – уж моя рука – точно не главное! А с беспорядком мы завтра разберемся! Вот с Машкой, правда, сложнее. Дедулю в таком виде она еще не видела! Боюсь, что реабилитироваться ему будет непросто!
– Валите все на меня! – махнул рукой Генералов и засмеялся. – Как на мертвого!
Елена кивнула:
– Разберемся.
– И еще – спасибо вам за все, – сказал он, глядя ей в глаза. – И за блины ваши прекрасные, и за кофе замечательный! Спасибо и извините, бога ради! – Он встал со стула, прижал руку к груди и слегка наклонил голову.
Вот тут она и рассмеялась. Злость как рукой сняло.
Он покраснел и тоже улыбнулся:
– Мир, Еленочка? Прощен?
– Неужели вам это важно? – удивилась она.
Он посмотрел на нее и тихо сказал:
– Вы даже не представляете, КАК.
Они помолчали, потом она осторожно спросила:
– Домой не торопитесь, Владимир Дмитриевич? Извините за прямоту!
Он, казалось, не обиделся и спокойно ответил:
– Не тороплюсь, Еленочка. Не к кому. Я, видите ли, один. И проживаю, и в целом. Глобально, так сказать. Хотя – не вдовец. Но это по статусу. А по факту – один. Жена подолгу гостит по больницам. И в данный момент тоже. Домой не хочется, вот и злоупотребляю вашим терпением. Эгоистично, но факт. Прощает то, что честно признался.
Она смутилась:
– Простите.
– Да ерунда. Просто так спокойно возле вас, так спокойно…
Она окончательно растерялась и махнула рукой:
– Да сидите, бога ради! Хотите, кофе еще сварю?
– Вот это – ни за что! И так на моей совести, – он кивнул на ее руку.
Она поднялась и сказала:
– Значит, так. Я иду разбирать разруху в столовой. Там, – она покачала головой, – словно не два приличных столичных медика погуляли, а рота солдат. Вы можете отдыхать. Варить кофе, читать газету и даже слушать радио. Сидите хоть до утра. А хотите – ложитесь. В Борином кабинете. Там плед и подушка. Да, и еще! – она внимательно на него посмотрела. – И никаких «Еленочек», понятно? Вот это я не переношу ка-те-го-ри-чес-ки!
– А как можно?
– Я подумаю. – Она вздохнула.
В кабинет бывшего «однополчанина» он не пошел, отправился в столовую – помогать хозяйке. Без лишних вопросов и лишних движений, свойственных мужчинам в хозяйственных делах, помог ей здорово. И главное – четко и быстро. Она, не привыкшая к «мущинской» руке, про себя удивлялась – и это при таком-то чине и при таком внешнем антураже!
Когда объедки и бутылки были сметены, а посуда – им, кстати! – перемыта, она в абсолютном изнеможении опустилась на стул, а теперь вот он заваривал и подавал ей крепкий чай.
Она перевела наконец дух и внимательно посмотрела на него. С интересом, надо сказать, посмотрела.
Он перехватил ее взгляд и объяснил:
– Удивляться, Леночка, нечему. Я парень простой, можно сказать от сохи, деревенский.
Она вскинула брови.
– Да, да! Ну, не совсем, – смущенно улыбнулся он. – Но почти. Родом я из Ярославля, с окраины. Рос в частном доме, никаких квартир и удобств. При доме огород, куры, коза, поросята. Удобства, извините, во дворе. Мылись в городской бане – по воскресеньям, с батей. Батя пришел с войны инвалидом – без руки и без легкого. Кроме меня в семье три сестры, все младшие. И с девяти лет я за хозяина. И в доме, и в огороде, и за скотиной. Через четыре года после войны батя помер. Ну а я – единственный в доме мужик на четырех женщин. Так что умею все: и прополоть, и подоить, и печь растопить, и сена накосить. И навыков этих не растерял. Жизнь была тяжелая, полуголодная, что говорить. Потом сорвался в столицу. Поступил с первого раза. Дали койку в общежитии. Подрабатывал, где мог. И вагоны по ночам разгружал, и грузчиком в булочной – там сердобольные тетки после смены давали пару теплых батонов. И это здорово выручало. Посылал деньги своим – иначе они бы не справились.
