Закурили, а Элька стояла поодаль с отрешенным видом и смотрела на реку. Они стояли примерно в том месте, где Серый с белобрысым напали на троих малолеток из-за командирских часов.
Робик говорил без эмоций, только хмурил брови. Все эмоции были им, наверное, множество раз пережиты.
Серый разглядывал Эльку очень откровенно. И вдруг громко сказал: «Клевая шикса выросла. Что, приятно арийцу трахать жидовку?»
Робик поперхнулся от неожиданности, а Серый продолжил: «…с особым садизмом. Я бы тоже не прочь».
Элька повернулась и тихо пошла. Потом сняла туфли и понеслась босиком. Робик бросил недокуренную сигарету и побежал за ней. Бежал и слышал, как сзади хохочет Серый.
Элька летела во весь дух. Она и в детстве всегда обгоняла мальчишек. Робик кричал: «Эля, Эля!» Она не слышала. Она вообще его больше не слышала.
Элька иногда так быстро делала какие-то поступки, что судьба за ней просто не успевала. Матвей переваривал рассказ и чувствовал, что гневается на друга, хотя тот вроде не был виноват перед Элькой. Просто вдруг обнаружилось, что Робик – свинья. «Мерседес», блин. Бенц-бенц-бенц. А Серый… Что – Серый? Волк-оборотень. Таких выходцев из Бомжовок, полных тщательно скрываемого комплекса неполноценности и презрения к тем, кто не разделяет их мнений, со временем почему-то стало больше. Жаль Великанову.
Робик словно прочел мысли Матвея.
– Я – свинья?
– Элементарно, Ватсон.
– Но что я… не мог же я дать ему в морду.
– Почему?
– Я не догнал бы Эльку…
– Ты и так ее не догнал.
– И, кажется, не догоню, – пробормотал он. На ветру его светлый хохол трепетал флажком капитуляции.
Молчали, и Матвей думал о том родственнике седьмой воды, который занимается ресторанным бизнесом в итальянском городе с очень русским названием Пьяченца. Этот молодец водит дружбу с семьей китайцев, в его ресторане поют цыгане, у его матери в предках есть итальянцы и французы, а себя он считает русским. Жуткий патриот России и, хотя жить предпочитает не здесь, ревниво следит за всем происходящим на исторической родине. Двоюродная сестра Нина гостила у него и уверена, что он, если придется, не задумываясь отдаст за Россию последнюю каплю своей макаронно-лягушатной недорусской крови. Ну вот… а ведь Матвей говорил Робику, будто итальянского родственника ничего не интересует, кроме изготовления соусов и вин.
Робик сидел унылый и пьяченца. Хотел, видимо, облегчить душу, но стало еще горше.
– Не переживай, – сказал Матвей. – Элька не умерла.
– Бог с тобой, – вздрогнул Робик.
– Все можно исправить, кроме смерти. Ты же доктор, сам знаешь.
– Думаешь, когда-нибудь простит?
– Когда-нибудь. Если ты писал с девочкой в одном дворе и тебе нравится, как ее ноги пахнут морскими гребешками, это очень главное.
Робик засмеялся. На скулах проступили красные пятна. Теперь Матвей думал о том, что мужчине не нужна идеальная женщина. Ему нужна любимая со всеми ее недостатками. Любовь – это средоточие всех чувств, добрых и злых. Декарт ошибся в одном слове. Я люблю, следовательно, существую. Если человек – существо мыслящее и чувствующее – никого не любит, он не человек, а машина.
Матвей позвонил Снегирям. Отлучаясь из города, всегда сильнее тревожился за них.
– Костя травит меня лекарствами, – пожаловался папа.
– Ему было плохо, – пропыхтел дядя Костя. Похоже, они рвали друг у друга трубку.
– Не волнуйся! – закричал папа. – Теперь нормально!
– Матиуш, ты ему скажи, чтобы пил все прописанные таблетки, а то он вредничает! На, возьми трубку, осел Насреддина!
– Папа, пей все прописанные таблетки. Прошу тебя.
– Ладно, – буркнул он. – Хотя эти дозы, честное слово, убийственны для ослов.
– Не вздумай откинуть копыта!
– Не откинет, – ввернул дядя Костя.
– Как давление?
– Стабилизировалось. Элька бдит. Завтра начнет систему ставить. Ты, главное, не волнуйся…
Через полчаса Матвей опять позвонил.
– Точно все нормально?
– Да точно, точно, – проворчал папа. – У тебя что?
– Отлично. Не доехал пока.
– Как «доехаешь», звякни.
Матвей побрызгал на розы водой из распылителя. Покурил, глядя на закат, раскидавший по краю неба розовые и красные букеты. В смуглых сумерках кротко пахло талой землей. Запах был вязкий, теплый, земля собралась рожать. Скоро вспыхнут звезды и фонари. Мечты и женщины станут доступнее. Ночь что-то меняет в человеке, и одиночество чувствуешь резче. Одиночества нужно столько, чтобы понять, что оно совершенно не нужно. Если, конечно, ты обычный человек, а не мизантроп и не представитель семьи Буэндиа[5].
Выспавшийся, взбодренный кружкой кофе, Робик сел за руль. Утром в дорожном кафе между столиками, вытирая их после посетителей, сновала девушка лет семнадцати. У нее было детское лицо, а глаза пронырливые и плутоватые. Глупая девочка, подумал Матвей, не смотри на меня так, я тебе в отцы гожусь.
Настил поступающей трассы скользил под шины с послушным шелестом. Матвей запоздало рассказал Робику о Марине. О том, как Снегири собирались женить его на Эльке, потому что Робик – Петрарка и любит издалека, а Валерке нужен отец. Луна смотрела вполоборота, блестя перламутровым боком, – так с портрета Вермеера смотрит девушка с жемчужной сережкой.
– Элька меня ненавидит.
– Неправда.
– Ты думаешь, правда, что неправда? – устало улыбнулся Робик.
– Она любит тебя на самом деле. – (Иногда человек лжет не потому, что не может сказать правду, а потому, что не может не солгать.)
– Врешь.
– Любит, – снова солгал Матвей… А может, не солгал.
– Ты всегда врешь, но все равно спасибо.
– Верь – мы с тобой везучие.
Матвей не нашел дерева, о которое мог бы постучать костяшками пальцев, и легонько тюкнул Робика по лбу, чтобы не сглазить.
Добрались до города вместе с солнцем. Лавируя в плотных автомобильных шеренгах, «Шкода» побежала по проспекту с булыжным променадом, утонувшим в пестрых каскадах щитов, растяжек и электронных табло. Потребительская мозаика забила собой старую архитектуру центра, но разбегающиеся улочки были живописны, сплошь в тополях с канделябрами веток, готовых к зеленым свечам. Старик на автобусной остановке подсказал дорогу: напрямик до леса и направо к пустырю. Меньше чем через полчаса машина свернула с шоссе на грунт, в микрорайон с частной застройкой. Нужная улица тянулась через дорогу от пустыря. Дом, еще дом, домик-сторожка. На крыльце курил охранник. В глубине просторной усадьбы открывался вид на грандиозное сооружение со стрельчатыми башнями, словно перенесенное сюда из старинных английских романов, но еще недостроенное. Рядом возвышались стройные кубы кирпича, у ворот рычал экскаватор.
– Ого, я управлял таким! – обрадовался Робик.
Величие готического бегхауза, способного впечатлить кого угодно, подпортил соседский особняк – двухэтажный, когда-то беленый, а теперь весь в бурых потеках и струпьях облезшей краски. В палисаднике стоял железный короб, полный мусора и залитый помоями. Дом был похож на бобыля, о котором некому стало заботиться.
Матвей дернул железное кольцо на калитке – заперто. За воротами откликнулся пес – огромный, судя по бухающему, как в бочку, лаю. В окне показалось щекастое лицо, чуть погодя хлопнула дверь. Грубый мужской голос приструнил собаку:
– Годзилла, ша!
Послышались шаги двух пар ног, и тот же голос неприветливо осведомился за калиткой:
– Кому чё надо?
– Добрый день, – сипло сказал Матвей и прокашлялся. – Извините, здесь живет Марина Крайнова?
Калитка распахнулась, за ней стояли двое. Грузный мужчина, примерно ровесник друзей, в тельняшке и грязных резиновых сапогах, и тощий хмырь неопределенных лет.
– Н-ну, – толстяк пробуравил гостей голубыми глазками, неожиданно яркими на испитом лице. – Зачем вам Марина?
– Мы хотели посмотреть на картины, – заторопился Матвей. – Видите ли… господин из Германии купил картину Марины и заинтересовался ее творчеством.
– Где купил?
– У художника… Вермеерского.
– Аtrovent, canesten, trasilol, ospamox[6] Крайнова, – сказал Робик.
Хмырь вытянул шею из-за плеча толстяка:
– Чего он шпрехает?
– Надеется, что у Крайновой есть еще что-нибудь на продажу. Яа, херр Ватсон? – повернулся Матвей к Робику.
– Wenn auch nicht sehr teuer[7], – подтвердил тот.
– Хер Ватсон, – хохотнул хмырь, стыдливо прикрыв ладонью ущербный рот. Это был явно блатарь, из тех смолоду порченых особей, чья сознательная жизнь начинается в колонии для малолетних. На его безымянном пальце синела наколка-перстень со знаком «Х».
– Сам-то кто будешь? – мрачно выпялился на Матвея толстяк.
– Михаил Васильевич Куприянов, компаньон немецкого гостя (Матвей был уверен, что они не знают имени художника из Кукрыниксов). – Я когда-то учился с Мариной у Вермеерского.
