Мужика с полчаса не было. Смотрю – народ расступился. Милиционер входит. А за ним тот мужичок с ножовкой, на цирлах. Угодник ментовской!
– Пили! – говорит милиционер. – Мы его обыскались – кивает на меня. – Он у нас по бумагам проходит! – и наручниками перед носом трясёт, мол, никуда теперь не убежишь!
А мне уже и бежать расхотелось. В слезах сижу, как в говне.
Замочек маленький, а хитрый. Дужку пришлось с двух концов перепиливать. Мужик неловкий какой-то. Может, нарочно так долго возился? Чёрт его знает! Чуть мошонку не перепилил. Искровенил всю. Потом в милицейском накопителе, обезьянник такой, пришлось йодом прижигать, чтоб заражения не было. Условия-то антисанитарные. Какая там гигиена, когда я полмесяца в бане не мылся!
Когда меня отняли от замка, милиционер тут же наручники прицепил и – в воронок, на участок. А там никакой вины мне не предъявляют. «Сиди, – говорят, – чего тебе шляться? Сиди!». Вот и сидел в камере предварительного заключения. Нас там человек десять набралось. Тоже бездомники. Кто бомж, а кто по пьянке, как и я, залетел. Во дела какие! От одного берега отплыл, а к другому не причалил. Судьба, что ль, такая!
– А как же капитан тот, Кальмар твой? – спрашиваю.
– Вот и на меня интерес напал. Спрашиваю у своих бедолаг-сидельцев про бывшего капитана подводной лодки. А те – в один голос, мол, как же такого большого человека не знать? Хороший малый, только справедливый очень, и на кулак не сдержанный. Знаем, слышали про него! Хороший человек! Ой, какой хороший! Лучше не бывает! Мы прошлую зиму, – это они мне говорят, – в теплотрассе кантовались. Он учил нас балыки на паровых трубах делать. Пальчики проглотишь, как вкусно! Голова у него вроде Дома Советов! Как у Горбача, только красного архипелага на лбу нет, а так – башковит. Да, – качают головами. А где он теперь? – у меня спрашивают.
Так и не узнал я ничего про своего нежданного друга. Пришёл – не поздоровкался, и ушёл – не попрощался…
Валёк по-мальчишески подпёр голову руками и уставился в одну точку за моей спиной. Оглянулся туда и я, но по голубому кафелю только одни блики отсвечивают.
– За что тебя в милиции держали? Ты бы заяву на имя начальника написал, про пропажу документов, – говорю в простоте своей.
Валёк смеётся:
– А то как же! Кто мы для них? Рабсила бесплатная. За баланду в порту на разгрузке американской пшеницы по двенадцать часов вкалывали, в обход таможни. Контрабанда. Левый груз. К начальству бабки, как лосось икру метать, шли. Мешками по пятьдесят кг крестились, а потом на нарах горбы выпрямляли до утра. Жизнь – каторга! Я стал прокурора требовать за незаконное задержание. Меня в пресс-хату отвели к уголовникам. А те – два раза подбросили на руках, а один раз поймали. «Мы тебе, твою маму, и адвокаты, и прокурор с судьёй вместе, – смеются. – Жить хочешь – паши на легавых. Сюда больше не попадайся. Второго счастливого раза не будет». А второго раза и быть не могло.
Однажды, после утренней побудки, весь наш отстойник повели в баню. Мужики радуются: – Ну, всё! Вошь – зверь маленький, да кусучий. Воды с мылом страсть как боится! Всех повыведем, а то чесаться лень! Радуются в недоумении: чтой-то на легавых нашло? Никак, закон вышел с послаблением для нас?
А тут – ещё чище. В бане котёл топился паровой. Сержант велел всем раздеться до основания.
«Какой вопрос? Мы и так знаем, что в шубе в бане не моются!» – смеются, поскидали свои посконки, подначивают друг друга. А кочегар ихний, в бане который, собрал всю одежду, кто в чём был – и в топку. Только пламя полыхнуло. Закагакала братва, заголосила:
– Что такое? По какому праву? Что мы, туземцы, что ли? Срамоту чем прикроем? Набедренной повязкой?
А сержант похаживает, похохатывает:
– Мы – говорит – вас в газовой камере всех спишем. На том свете зачем одежда? В аду и так жарко. Там только грехом укрыться, да время до Страшного Суда переждать. Всего и делов-то! Давай-давай! Заходи!
– Голые стоим. Куда пойдёшь? – Валёк зябко поёжился, словно он теперь стоит передо мной голый. И мне даже показалось, он вот-вот начнёт дуть в ладони и потирать ногой ногу, как делают все раздетые донага в стылом помещении. – Вот мы и нырнули в парилку. А в парилке тоже холод собачий, как в раздевалке. Топчемся на цементном полу и боимся кран открыть: а вдруг оттуда газ отравляющий пойдёт, иприт какой-нибудь, как в душегубках холокостных. Жмёмся. А! Была-не-была! Подхожу, открываю кран, а оттуда, действительно, вместо воды шипенье какое-то. Все сразу в дверь шарахнулись. Чуть сержанта с ног не сбили. А рядом сантехник с ключом разводным: – Дайте пройти! – говорит. – Воздух с труб спустить. Баню уже три месяца, как не топят. Сегодня пробный помывочный день.
Сантехник что-то там постучал, покрутил, и вода изо всех кранов горячая хлынула. Мы сразу за шайки. Благодать какая! Теперь хоть руки свободными будут, а то всё чешешься, чешешься…
– Эх, Валёк, Валёк! Мужик взрослый уже, а всё в пацана играешь! – я с улыбкой посмотрел на друга.
– Чего лыбишься! Попрел бы сам, не моясь месячишка два-три, тогда бы понял, с каким остервенением мы друг другу рукавицей спины тёрли.
– Какая рукавица в бане? У вас что, мочалки не было? – потянулся я прикурить от его сигареты.
Валёк отстранил руку:
– Одну козу, – показал он на сигарету, – два раза не обыгрывают. Вон зажигалка лежит! Чего ты к рукавице пристал? Откуда я знаю, чья в бане оказалась рукавица. Лежала на полке какая-то брезентовая. Может, сантехник оставил. Рукавица, правда, уже рваная была, а тёрла – я те дам! Как наждак какой! Попариться – попарились, отскоблились, а дальше что делать – не знаем. Ладошкой разве один голяк только можно прикрыть. Топчемся у входа в предбанник, жмёмся перед сержантом, как цыплята возле наседки. Сержант нас успокаивает: «Граждане тунеядцы и алкоголики, прошу всех не волноваться! По решению властей вам выдадут новую одежду, чтобы вы своими лохмотьями не портили славный облик нашего города, и учтите, всё это выдаётся авансом в счёт ваших будущих трудовых будней. Закон социализма здесь пока никто не отменял: от каждого по способностям и каждому – по его умению обходить начальство сзади, а кобылу спереди». – У нас уже мандраж начался, холодно всё-таки, а гусь этот всё талдычит о каких-то трудовых достижениях на далёком севере, где один белый медведь начальник.
А тут вплотную к дверям предбанника фургон подкатил, тот же самый газгольдер-душегубка, но водитель другой, хотя тоже мент.
Сержант, который нас сторожил, залез в кузов и начал оттуда швырять на мокрый заплёванный пол разное солдатское обмундирование: бельё нижнее фланелевое, зимнее, гимнастёрки, галифе, которых в армии уже не носят, шапки-ушанки и стёганые бушлаты времён Отечественной войны. К сему прилагались двупалые из толстой байки рукавицы. А на улице духота стоит влажная, несусветная, город-то приморский – муссоны, а тут всё для зимней рыбалки. Да, валенки ещё были здоровые, тяжёлые такие говнодавы. Мои новые товарищи бродяги, бичи-алкоголики радуются, как дети. Как же, на барахолке такой товар можно хорошо оприходовать на водку! «Эт-та сколько же бутылок можно выручить? С ума сойти! Спасибо той советской власти! Дай Бог ей здесь дольше продержаться!» – подсчитывали бичёвники.
– Надо ж такому случиться! – сокрушался друг. – Опять в капкан попал, как лох последний. А куда убежишь? В дверях фургон застрял, а рядом сержант, бык здоровенный, нос в тёртую морковь расшибёт в один мах и не задумается.
Напялили мы доспехи на себя, и сержант приказал всем залезать в эту сыто урчащую душегубку. А ты представь себе, влажность – девяносто процентов, в кузове – гарь от выхлопных газов, и нас понабито, как махорки у дурака за пазухой. Слава Богу, потрясло нас недолго, часика с полтора, не более. «Станция Отходная! – кричит сержант, раскрыв в кузове дверь. – Вымётывайся все до одного!»
Вышли, повысыпались из фургона. Стоим – поле кругом. Какая станция? Крутим головами во все стороны. Ничего и никого. Пустошь. Одни мы. А душегубка, коротко просигналив, тронулась вместе с нашими провожатыми по лысой целине. И мы – одни!
– Когда машина отъехала, – продолжал мой неутомимый друг – на пустом пространстве вдруг вырос, раскинув широкие, как деревенский навес, крылья, грузовой самолёт.
Сразу загороженного широким кузовом милицейской машины, мы его не заметили.
То, что самолёт грузовой, было видно по отсутствию окон на фюзеляже, да и посадка у него была низкой, как раз для удобства складирования этих самых грузов.
Самолёт был винтовой, двухмоторный, с обтекаемыми гондолами двигателей на крыльях, что тоже говорило о внушительной дальности перелёта. Зачем находится здесь эта окрылённая громадина, мы сразу и не поняли, только с удивлением глядели на раскидистую махину, рассуждая о её предназначении.
Но вот из подпузины крылатого дракона, как из клоаки, вывалились двое в гражданской одежде, но с короткоствольными автоматами наперевес, и побежали, пригибаясь как в атаке, к нам, что-то крича на ходу. Самолёт уже начал раскручивать винты и громко кашлять, выплёвывая из широких выхлопных труб жёлтое короткое пламя. «Давай, давай, грузись!» – кричали бежавшие, загребая воздух и показывая автоматами в сторону самолёта.
