Ей не хотелось думать, что Великий Педагог стал бы размениваться на такие дешевые мстительные выходки.
– После такого-то письма?! В лепешку, что ли, стоило разбиться ради них, по твоему мнению? Не понравилось им, что по именам их не называл никогда. Но ты сама посуди, сколько их через меня прошло, толпы вот таких же, как ты, черноглазеньких, мордашек смазливеньких… Где уж тут имена-то упомнить, я первые два курса по лицам-то их различить не мог!
Знаешь, почему я тогда, на вручении этим стервецам дипломов, сразу же ушел со сцены и из зала тоже? Помню, как дверь нашего актового зала ухнула… Представляю, как у них, стоящих на сцене и очень торжественных, лица вытянулись… Так вот, не потому я вышел, что меня обида вдруг взяла на этих поганцев, не потому, что на вручение собственной премии опаздывал, а потому, что там не было среди них той моей студентки.
И Катя вновь забыла о покоробивших ее, мстительных, обиженных нотках в голосе заслуженного мэтра. «Вот сейчас! – сказала она себе. – Сейчас он расскажет мне о НЕЙ!» Девушка затаила дыхание и подалась вперед.
– Ну, Мася, вот мы и подобрались с тобой к ключевой теме нашей беседы. Вспомнил я, – вздохнул Всеволод Игоревич, – вспомнил и ее, стоит она перед глазами у меня сейчас, совсем как тебя, наяву ее вижу. Как я уже говорил, старовата она была для актрисы, когда я ее все-таки на курс принял, хотя, заметь, вся кафедра была против, особенно этот, как его, из Щуки… Но чувствовалась в ней порода, что ли. Какая-то особая бабья стать, чего, конечно, ни в одной другой абитуриентке не было и в помине. Все как на подбор, ссыкухи в коротких юбочках, не было за ними ни прошлого, ничего, пошлость юности, вот и все. А в этой, Светочке, видно было, что с непростой судьбой она, и глаза у нее были глубокие, знаешь, зеленющие такие, манящие, русалочьи. Смотрела она ими прямо, с укором как будто. Скажу я тебе, Мася, красивая была женщина, яркая, и одета с достоинством, и держала себя гордо, но не вызывающе. Я этих чересчур размалеванных шалав вообще терпеть не могу – ни в кино, ни в жизни.
А Света… нет, конечно, правы были наши с кафедры, и Синичкин, дурак старый, тоже был прав, что маловато у нее данных для актрисы, а вот зацепила она меня, и все тут. Я подумал, что, если даже и голосок у нее слабый и малоорганичная она, все равно ведь ей не на сцене играть, кто ее возьмет, когда закончит, ведь тридцать два уже стукнет. А вот для кино, для сериалов наших мыльных… Кто знает, может, такую красавицу и снимать бы начали, чем черт не шутит. Дал я ей шанс, Мась, и даже сейчас ни о чем не жалею.
– И она оправдала ваши надежды? – спросила Катя, мысленно пытаясь предположить, о ком из известных ей актрис может идти речь.
– Погоди, не забегай вперед, – с отеческой улыбкой остановил ее Замешаев. – Первый курс, к стыду моему, она совершенно была серая, я, конечно, понял, что надо ее из института исключать, но дело-то вот в чем… Понравилась она мне очень. По-женски понравилась. И подумай, Мась, сама она пошла на сближение. Видно, почувствовала мое к ней особенное отношение, а может, узнала, что это я ее на курс протолкнул, не знаю. Я ее первой по имени запомнил, этюды ее, заметь, довольно-таки бездарные, отдельно с ней часами разбирал. Думал вытянуть из нее хотя бы что-нибудь дельное. И вытянул. Жена как раз отправилась с дочерью в Карловы Вары, я один-одинешенек вот в этой самой квартире. Вечер был, как сейчас помню, за окном метелица, даже звезд не видно. И вдруг звонок в дверь. Открываю – Света стоит. И совсем, между прочим, не смущается, как будто к себе домой пришла. В глазах зеленых ее бесенята плещутся.
Впустил ее в квартиру, она шубу свою роскошную скинула мне на руки и прошла в гостиную. Я за ней. Присела она, длинные ноги скрестила, лукаво так на меня посмотрела и говорит: «Что же, вы думаете, я не понимаю, зачем вы со мной так возитесь, почему из всего остального курса так выделяете?» Потом помолчала и добавила низким, хриплым голосом, у меня от него аж мурашки по спине забегали: «Я люблю вас, Всеволод Игоревич. Я люблю вас и пришла выразить свои чувства, вы уж не обессудьте, что узнала ваш адрес».
Сделав паузу, он принялся заново разжигать потухшую трубку. Катя сидела как на иголках.
– И что? Что было дальше? – нетерпеливо спросила она.
Всеволод Игоревич улыбнулся, довольный, что его история вызвала такой интерес у юной журналистки:
– И, Мася моя, выразила, ох, как она выразила свои чувства! Была у меня, конечно, ханжеская мысль эту смоковницу греческую выгнать вон, но вот ведь нет, слаб человек, поддался я. И об этом я тоже совсем не жалею. Мне тогда уже семьдесят три года минуло, ей тридцать всего, вся жизнь впереди у нее была, у меня – на закате. Но, не для женских ушей будет сказано, я не оплошал, ни в тот самый первый вечер, ни потом. Я думал, что для нее это очередная маленькая женская победа, или же она всегда так благодарила, не знаю. Но был уверен: поиграет и забудется. А спектакли на нее я и без того собирался ставить и Синичкину еще в начале второго курса дал указание: она – главная наша героиня, и больше никто.
Выходит, Мась, вот к чему все эти наши долгие с ней репетиции и разговоры вели. Стала Светлана моей любовницей, и в середине второго курса я ее с платного места перевел на бюджетное. Мы продолжали тайно встречаться, даже на Ладожское озеро ездили. Ты пойми, девочка, я ведь человек очень узнаваемый, и мне с ней видеться было нелегко. Для этого требовалось прикладывать массу усилий, чтобы все не было шито белыми нитками. Это же скандал бы случился неописуемый, если бы пронюхал о нас кто-то.
– А вы не думали, – осторожно начала Катя, – скрепить ваши отношения? Все-таки такая страсть может перевернуть всю жизнь…
– Господь с тобой! – подавился дымом Всеволод Игоревич. – Я год этой свистопляски выдержал, целый год, понимаешь? И устал порядочно от всех этих тайных свиданий, и не то чтобы я не был в нее влюблен, но, поверь мне, за всю жизнь сколько у меня красавиц перебывало. Самых известных… Самые прекрасные актрисы просыпались утром в моей постели. Сотни их было, сотни. Без лишнего бахвальства скажу.
Нравилась мне она, не спорю, но, ты знаешь, даже к концу третьего курса, когда вовсю уже стали репетироваться дипломные спектакли, ничего толком из нее так и не вышло. Светочка моя оказалась полнейшей бездарностью, я это понял и был крайне раздосадован. К тому же этот бес из Щуки начал меня теснить: зачем, говорит, отдавать главные роли самой тяжелой студентке, когда у нас перспективные на подтанцовках сидят? И прав он был, конечно, прав.
– Господи, неужели вы ее выгнали? – ужаснулась Катя. Ей отчего-то стало вдруг страшно. Страшно, что седовласый, интеллигентный, так ей понравившийся Всеволод Игоревич сейчас подтвердит ее догадку – что выставил из института свою любовницу, как только пресытился ею, – и тем самым перечеркнет все, что она успела себе о нем вообразить.
– Когда я осознал свой промах, – прикрыл пергаментные веки Замешаев, – Светочка стала раздражать меня безумно. Я начал избегать свиданий с ней. А она, на удивление, – вот чего-чего, а этого я от нее никак не ожидал – истерики визгливые, отвратительные принялась закатывать, спрашивать, почему я к ней охладел и что между нами происходит. К тому же и внешний вид у нее изменился не в лучшую сторону, одним словом, плохо выглядеть стала моя молодая любовница, на редкость плохо. Перестала краситься, а это ей очень, как выяснилось, не шло. Когда я ее впервые ненакрашенной увидел, даже не признал сначала. Весь лоск дамы полусвета с нее сошел, она начала дурно одеваться, продала все свои шубы и драгоценности. Оказалось, она разошлась со своим богатым любовником.
– Любовник? Так у нее был любовник? – поразилась Катя. – Все это время? И вы знали?
– Конечно, знал, – пожал плечами Замешаев. – Что я, ханжа, что ли, какой, своей студентке запрещать строить жизнь? Ну а ее хахаль, видимо, оказался не столь широких взглядов – узнал, что она в кого-то влюблена, и порвал с ней. И, как назло, именно в этот момент Света, теперь несчастная и потерянная, не отходила от меня ни на один шаг. Я боялся, что однокурсники ее, эти лошади смышленые, заметят. Ходила всегда с каким-то отсутствующим видом, вся такая бедненькая, стареющая дурнушка. Если у меня и был к ней мужской интерес, то он давно остался в прошлом, особенно уже в начале четвертого курса, но по-человечески мне было ее жаль безмерно. В конце концов, не скотина же я какая-то. И с ролей я ее не снял, она их репетировала и должна была играть. Я ограничился вводом второго состава на ее роли, и все. Но, ты сама понимаешь, второй состав на актерском курсе – это же почти ноль, огромное зеро. Второй состав играет только тогда, когда первый срывается.
– А вы не чувствовали перед ней… – Катя сбилась, все еще не в состоянии сформулировать своего отношения к услышанному. – Ну… какой-то своей вины, что ли, перед ней? Все-таки это по вашему настоянию ее взяли на курс – может быть, она бы свою судьбу как-то иначе построила, если бы не поступила. И потом – ведь ее личная жизнь развалилась из-за ваших отношений?
