– Там Регунда, она справится, – проворчала женщина, однако, повернулась и пошла из Сторожевой пещеры в коридор, ведущий к шести общественным кухням. Там были устроены очаги с вертелами для мяса и крюками для котлов, а самое главное, с дымоходами. Но поскольку население Холма Фей было довольно велико – без малого две сотни человек, – то для пользования кухнями устанавливалась строгая очередь, и ни одна приличная хозяйка не хотела ее пропустить. По пути Вальтруда несколько раз оглядывалась на пленных, будто хотела пронзить их ненавидящим взглядом.
– А ты что-то задумала, Хайлике16? – Отец Мартин поднял глаза на Бертальду.
– Хайлике! – воскликнул дядюшка Хумберт. – Тебе, церковному человеку, не годится называть ее этим прозвищем. Мало ли чего невежественное простонародье болтает! Вот узнает епископ, что ты живую женщину в святые произвел – увидишь тогда!
– Да ладно тебе! – Отец Мартин сморщился и посмотрел на Бертальду, ища сочувствия. – Ну ни единого часа не может без того, чтобы спорить!
Хумберт был одним из самых богатых и уважаемых, хотя и не знатных, жителей деревни Наур. Мартину он приходился родным отцом. Эти двое искренне любили друг друга, но всю жизнь провели в непрерывных жестоких спорах: ни единого предмета, даже самого невинного, не могли они обсудить мирно, ни по одному вопросу они не могли прийти к согласию, и что бы Мартин ни сказал, отец немедленно опровергал его слова и доказывал, что его ученый сын, окончивший школу для мальчиков в монастыре Сен-Рикье и заслуживший место священника, ничего-то в жизни не понимает.
– Я думаю о Бертране, – ответила Мартину Бертальда. – Нам же надо как-то его выручать.
– А чем нам помогут эти трое?
– Вот этот, похоже, знатного рода. Мы можем предложить им обмен.
– Обмен! Что ты говоришь, Хайлике? – Тьерри всплеснул руками. – Чтобы они потом рассказали своим о нашей горе? Ты хочешь погубить нас всех? Видит Бог, мы очень любим сеньора Бертрана, но мы не можем ради него жертвовать всей деревней!
– Но ведь можно завязать им глаза. Прямо сейчас, пока они не очнулись, – предложил отец Мартин. – И они ничего не смогут рассказать.
– Лучше бы отрезать им языки, – проворчал Вульфрам. – Прямо по самые по плечи.
– Что толку завязывать глаза! – воскликнул Хумберт. – Они ведь помнят, куда они пришли и где с ними все это случилось! Они приведут своих к нашей горе, и где мы все будем?
На этот раз Мартин промолчал: отец его был прав, даже если возражал из любви к спорам.
– Все равно пока следует сохранить им жизнь, – сказала Бертальда. – Не хотелось бы убивать беспомощных людей, но если придется, это сделать никогда не поздно. Может быть, они нам живыми еще пригодятся.
– И куда их девать?
– Заприте их в какую-нибудь из пустых комнат.
– Лучше в тюрьму, – предложил Тьерри.
– Я думала об этом, но не стоит. Ведь там нельзя ни лечь, ни встать, а можно только сидеть. Они очнутся, не поймут, где находятся, и от ужаса разобьют себе головы о камень или сойдут с ума. Тогда обмен не пройдет. Я ведь хочу, чтобы и Бертрана мне вернули целым и здоровым. Насколько он еще здоров… – с горечью добавила она.
– Не отчаивайся раньше времени, Хайлике! – Отец Мартин подошел ближе и сжал ее руку. – Господь милосерден. Годо ведь говорил, что Берто всего лишь ранен в плечо и рана сама по себе не должна быть опасной.
– Говорят, что норманны добивают раненых, – пробурчал Вульфрам, в душе надеясь, что госпожа все-таки разозлится и прикажет перерезать горло этим троим. Любой норманн в глазах честного франка был не человеком, а жутким опасным зверем, на которого христианские заветы добра и милосердия никак не распространяются.
– Не сразу, – уверенно осадил его отец Мартин. – Они приезжают за добычей. Легкораненым они позволяют выздороветь, если те годятся в рабы, а за знатных людей предпочитают получить выкуп. Так что мы должны беречь этих троих, как собственных детей, если хотим получить назад нашего сеньора.
– Пойдем, я посмотрю, куда их поместить, – сказала Бертальда. – Несите их за мной.
Она первой вышла из Сторожевой пещеры и направилась по длинному темному коридору. Отец Мартин шел за ней, и бронзовые бубенчики, прикрепленные к поясу его верхней туники-оба, позванивали на ходу. Этот зеленый об Мартин, как и шерстяные накидки-шазюбли и нарядные шелковые облачения, унаследовал от отца Бальдвина; предыдущий наурский священник был толст, зато невысок, и Мартину его одежды были широки, зато коротки. За исключением одной, самой дорогой далматики из синего самита с золотой каймой, которую отец Бальдвин в свою очередь унаследовал от отца Вилибода, и она была Мартину как раз впору. Жаль, что надевать ее приходилось реже всего, по самым большим праздникам. Ту далматику отцу Вилибоду преподнес дед Бертальды, сеньор Бернар, а он получил его в дар от самого короля Хлодвига Благочестивого, при дворе которого бывал. По крайней мере, так утверждало семейное предание.
Тьму разгоняли факелы на стенах, укрепленные через равные промежутки. На углах, где пересекалось несколько подземных улиц, возле факела, где падал свет, были высечены особые знаки – изображения звезды, месяца, солнца, кабана, медведя, стрел, копий, мечей. Для жителей селения Наур эти знаки служили указателями, благодаря которым знающий человек никогда не заблудился бы здесь, в этом лабиринте коридоров и пещер, расположенных на страшной глубине в толще холма. Холм образовывала известняковая порода, перемежаемая слоями прочного кремня, который служил естественной опорой сводов, когда мягкий известняк вынули. Высота сводов была так велика, что даже самый рослый человек не мог дотянуться до каменного потолка.
Никто уже не мог точно сказать, в какое время возникло это таинственное подземное убежище под Холмом Фей, но уже деды нынешних наурцев спасались в нем от врагов – причем вместе со скотиной. Для стада имелись особые выходы, по которым темной ночью коров и овец выводили на водопой к речке Наурд, текущей под холмом. Известняк, вынутый из холма, шел на постройки, и в самом Науре и окрестностях было немало домов из него. Вся усадьба Аутберта, наурского сеньора, была построена из этого камня. Возможно, когда-то мысль прятаться в каменоломнях пришла к наурцам стихийно, но потом их стали расширять и нарочно приспосабливать под убежище – и теперь здесь все было устроено так, чтобы дать людям и скоту укрытие на несколько дней, недель, даже месяцев.
Бертальда проходила мимо многочисленных деревянных дверей, закрывавших вход в пещеры, служившие жильем наурским семьям. В некоторых местах такими же воротами были перегорожены главные улицы. Входы в подземелье, поначалу такие низкие, что пройти можно было только согнувшись, были прикрыта такими же воротами в том месте, где начинали расширяться – а протащить в тесноту подземелья какое-либо осадное орудие было бы решительно невозможно. Даже простым топором работать в полусогнутом состоянии никому не удалось бы, поэтому жители горы оставались бы в относительной безопасности, даже если бы норманны и нашли эти входы. Но все же свое убежище наурцы предпочитали держать в тайне даже от жителей соседних деревень. Иначе столько желающих набежит, что никому места не хватит. По округе уже давно ходили слухи, что-де наурцы умеют исчезать мгновенно и бесследно, и весть об этом попала даже в хроники соседнего аббатства Корби.
Проходя через Пещеру Марии, Бертальда преклонила колени перед каменным изображением Богоматери, выбитым прямо в скале. Спутники последовали ее примеру – кроме бесчувственных язычников, разумеется. Святая Дева, довольно искусно вырезанная в камне рукой неизвестного древнего мастера, была представлена в виде довольно зрелой женщины в римском платье, с покрывалом на голове. Смущало благочестивых наурцев то, что ее чересчур полная грудь была обнажена, но переделать рельеф ни один каменотес не брался, и даже отец Бальдвин, хоть и крутил сокрущенно головой, не решился поднять руку на изображение Святой Девы. Эта пещера служила наурцам церковью на время их невольного заточения. Правда, еще в детстве Бертальда и Бертран однажды случайно подслушали, как отец Бальдвин говорил их отцу: эта женщина – не Святая Дева вовсе, а какая-то из языческих богинь, оставшаяся еще с тех времен, пока здесь жили галлы, не знавшие Христа. Но сеньор Аутберт ему не слишком-то поверил, да и заметил, что в любом случае эти догадки лучше хранить при себе, дабы не смущать народ. Это Дева Мария, просто язычники изобразили ее так, как сумели.
Бертальда никому об этом не рассказывала, но в душе полагала, что отец Бальдвин был прав. В других местах пещер и коридоров имелось довольно много изображений – медведи, кабаны, лошади, – которые едва ли изобразила рука христианского резчика. Особенно это касалось фигурки мужчины, который сидит со скрещенными ногами, а на голове у него рога вроде оленьих. Конечно, это дьявол, которому язычники поклонялись. К счастью, человек-олень был изображен в самом дальнем углу Галереи Кабана, расположенной дальше остальных и мало посещаемой. Вероятно, о нем вовсе никто не знал, кроме Бертальды и Бертрана.
