– А не пошла бы ты, Ханночка, к себе в комнату и с куколкой поиграла.
– Не хочу с куколкой – она сидит и молчит, а Ханна хочет прыгать и танцевать.
– Давай, танцуй! Нет, подожди, сейчас поставим музыку. Потрясающую музыку! Слушай – это танго Пяццолы. Чувствуешь, как музыка стонет, словно ей чего-то очень хочется.
– Конфетку?
– Почти. Я буду показывать тебе, как танцевать, а ты повторяй. Давай расплетем твои косички – у тебя ведь очень красивые волосики – черные, шелковые. Воткнем в них цветочек. Вот эту розу. Теперь ты не Ханна, а Донна Анна – моя маленькая испанка! Давай, танцуй!
Потом он рассказывал маме, как они с Ханной танцевали. Она тогда даже не обиделась, что папа, изображая Ханкин танец, топтался на месте, как медвежонок. Главное – целовал ее и гладил по волосам. Цветок Ханка спрятала под подушку, а на следующий день устроила истерику. Она не давала причесать себя, заплести косички. Она дралась, кусалась и, рыдая, требовала прицепить к волосам смятую розу. Папа разозлился и сказал, что такое чучело он любить не будет. Ее наказали, но гораздо большим наказанием стало то, что после этого папа никогда с ней не танцевал, хоть она его очень просила.
Теперь, глядя в свое отражение в темном стекле, Ханна потянула резинку и распустила свои густые, черные локоны.
– Может, у Илонки и хорошая фигура, но зато три волосины на голове, и те зеленые, а ему мои нравятся.
Идея перевода Ханны в другую школу казалась Мусе дикой.
– Еще чего! – кричала она. – Не стану я ей в этом потакать! Ты посмотри, как эта девица выглядит! – обращалась она к Паше.
– А по-моему, совсем не плохо. Ультрасовременно! У них это готикой зовется.
– Как чучело! Хочешь, чтобы твоя дочь тоже так ходила?
– Да пусть хоть так, но не с постной рожей.
– Ханку как подменили, только и слышу: «Илона то, Илона это». Я однажды к ним в комнату заглянула, когда эта чума в гости приходила, и, знаешь, чем они там занимались?
Заинтригованный Паша вопросительно посмотрел на Мусю.
– Неужели сексом?
– Идиот! Они слушали музыку, но как! Лежали в обнимку, поделив наушники, и орали от экстаза, как драные кошки. Раньше такого с Ханкой не было.
– А с тобой было. Я помню, как тебе дали послушать «роллингов» в «ушах». Что ты вытворяла, забыла? Джаггеру – делать нечего! Он так бы не смог. Успокойся и не превращайся в наседку. Растишь из нее свое подобие. Сзади уже и не разберешь, где кто.
– Опять! Совесть имей, она, как и я, – мученица!
– Жрать меньше надо.
– Какая же ты скотина!
Хлопнув дверью, Паша уходил в свою комнату и выползал, заметно оживляясь, когда Ханка приглашала Илонку заночевать. Это часто практиковалось у канадских подростков. Девочки всю ночь хихикали и шептались, а Паша не спал. Он подходил к роялю и старался поймать в себе потерянное состояние легкого парения, когда кажется, что зависаешь над землей вместе со звуком, родившимся где-то внутри, между ухом и горлом, и растекающимся по телу веселящим газом, выталкивающим к небесам. Он ненадолго взлетал, слушая внутри себя постепенно наполняющуюся невнятными звуками пустоту, как вдруг падал, сбитый, как картечью, звонким хохотом, доносящимся из дочкиной комнаты. Тихонько подкрадывался к двери и подсматривал за девочками.
Когда Илонка стала появляться в их доме, он придумал, как изловчиться, чтобы наблюдать бесконечные переодевания девочек у себя в комнате. Вынув из двери старый, якобы сломанный замок, он поставил новый, который купил на «блошином рынке». Его особенность была в скважине для ключа, но обзор все равно был недостаточным, и он мечтал о скрытой камере. Но кое-что ему все-таки удавалось рассмотреть. Когда девчонки готовились ко сну, обычно это происходило далеко за полночь в субботние и воскресные дни, Муся уходила в свою спальную и с храпом засыпала, тогда Паша немного выжидал, надевал на голое тело просторный махровый халат и приникал к маленькой дырочке – источнику его наслаждения и, как считал, вдохновения. Девчачья кровать находилась напротив двери, и последнее переодевание Илонки перед сном было сказочным действом, приводившим его в исступление. Она сбрасывала со своего кукольного тельца одежду и, перед тем как облачиться в пестренькую пижамку, обязательно разглядывала себя в зеркало и демонстрировала Ханке густоту волос на лобке, приставая с расспросами, насколько выросла ее грудь за последнюю неделю. Они, конечно же, не знали, что за ними наблюдают, но Паша иногда не был в этом уверен. Илонка, диким глазом зыркала в сторону двери и принимала такие позы, что Паша отскакивал, боясь себя выдать. После этого он к роялю возвращался редко. Состояние творческого подъема, которое должно было наступить, заканчивалось, как правило, не у рояля, а под струями душа. Потом он складывался калачиком в углу дивана, как нагадивший промокший пес, и напряженно, до слез размышлял о мучительных, опасных желаниях, преследующих его всю жизнь.
Много раз перечитывая «Лолиту», он поражался дерзости Гумберта. В Пашиной системе представлений о добре и зле Гумберт был преступник, но невольный. Паша оправдывал его и заодно себя в том, что оба стали жертвами малолетних искусительниц. После грешка с Лизой он ни разу не переступил эту опасную черту, но то, что его сексуальная природа от рождения была другой, не такой, как у миллионов нормальных мужчин, знал наверняка.
«Существует же природа гомосексуальная, – думал он. – Ну не могут эти ребята хотеть женщин – на здоровье, но я тоже не хочу, но по-другому. А может, тут дело не в природе вовсе, а в том, что первый раз это произошло как бы невзначай, в момент игры с тринадцатилетней Муськой. С тех пор в башке, как спусковой крючок, – обветренные руки в цыпках, коленки в зеленке, розовые трусики на толстой резинке и плоская грудка с острыми шишечками сосков. А если бы на месте вечного подростка оказалась классическая «гувернантка» с полным набором женских прелестей – от полной груди до широких бедер, то, может, в голове все сложилось бы иначе. Тогда, в то дремучее советское время не попадались ему глянцевые порножурналы, а жаль. Теперь-то он понимает, что это полезно для здоровья. Может, если бы картинки с арбузоподобными сиськами и задами вызывали непроизвольное семяизвержение в юности, то сейчас не пришлось бы загонять себя в угол. Надо же, – думал Паша. – Как мы похожи с Гумбертом, но он маньяк, а я себя контролирую. Лиза не в счет, она сама хотела. А если любила? Скорее – влюбилась, а это несколько другой оттенок. Хотя, может, и это неправда. Судя по рассказу Шейниных, она стала чуть ли не уличной проституткой. Жила с каким-то уродом – продавцом бутылок, музыку бросила. Такое не может произойти на пустом месте. Что ее толкнуло? Ну не одна же ночь со мной? В ней, как в закупоренной бутылке, бешеная сексуальность сидела, я только откупорил. Столько раз хотел ей написать, рассказать, что она значила для меня тогда, попросить прощения. Может, это ее как-то удержало бы, хотя – вряд ли… А теперь, что теперь? Появилась новая Ло, как у Гумберта. Была маленькая Ли-за, а теперь малютка Ило-на. А вместе, на языке, как карамелька на палочке, – Ли-Ло, Ло-Ли… Вкусный сладенький шарик лоли-поп – так его тут называют. Он бывает с разными ароматами, разных цветов – ванильный и клубничный, а мне по вкусу – зеленое яблоко. Неужели я опять испытаю это яркое, невероятное удовольствие?!»
После рождения Ханны секс между Пашей и Мусей вообще прекратился за ненадобностью. Сначала Муся болела всеми немыслимыми женскими болезнями, а потом растолстела, и Паша не мог преодолеть в себе чувство неприязни, граничащей с брезгливостью. Ее горячая, влажная потливость проступала через одежду, и, сидя рядом, он старался отодвинуться подальше. Приходилось отводить глаза от ног, покрытых паутиной фиолетовых капилляров и веточками разбухших вен, от широкой, со складками жира спины, похожей на перевязанный бечевкой батон колбасы, чтобы не обижать ее неприязнью.
«Вот если бы она удержалась в том детском размере, что была всегда, – убеждал себя Паша, – то, может, у нас еще что-то получалось бы, а так живи как знаешь – с теми, кого хочешь, – нельзя, а с теми, кого можно, – не хочешь». Но самое печальное, что все это приводит, как считал Паша, к полной творческой импотенции. Он не мог забыть, как фонтанировал идеями, как звучал и пел внутри, когда сладкое наваждение по имени Лиза вошло в его жизнь. Лучшее из того, что написал, было сделано именно тогда и еще во времена их юношеского романа с Мусей. Удивительно то, что больше никогда он не испытывал подобного, а ведь были ученицы и прехорошенькие. Сидел рядом, разглядывал, запоминал, а потом выуживал из памяти их мяконькие завитушки на шеях, детскую округлость щечек и локотков, их сладкие запахи и свои прикосновения к их бархатным ручкам, но это все помогало только в постели. Ни с одной из них он не воспарил, потому что ни одна из них не захотела увидеть в нем мужчину. Они видели перед собой лысеющего дядьку с мешками под глазами, не похожего на их сказочных принцев, занудство которого приходилось терпеть по нескольку раз в неделю. Постарел он, конечно, что говорить, но не только в этом дело. Не попадались ему среди них те самые, особенные – Гумберту привет, – и вот наконец такая появилась.
