Сомнительная поэзия очень раздражала лектора Трудомира Николаевича. Его вообще многое раздражало, включая, кажется, собственное имя. Он скромно предпочитал рекомендовать себя Т. Н. Воскобойниковым. Лектор пропагандировал передовой социалистический опыт и разоблачал ужасы капитализма. Иллюстрациями докладам служили три фанерных плаката, рисованных масляными красками на случай дождя. На первом плакате поверх многоэтажных зданий в синем-синем небе дымили заводские трубы; на втором доярка с лицом завуча по воспитательной работе рекламировала новый доильный аппарат; на третьем толпа в белых балахонах с прорезями для глаз, размахивая факелами, гналась за негром.
Неровные шеренги домишек разглядывали проплывающие суда, щурясь щелями притворенных по летнему времени ставен. На далеких сопках кучились анфилады лабазов, куда жители приречных долин поднимают детей и скот во время большой воды. Улицы казались необитаемыми, но едва катерок причаливал к берегу, народ шумно, с сумками-кошелками скатывался с взгорий. Товары торговой палатки были поделены по пунктам следования, и лимитированные коробки пустели с космической быстротой. Пережидая очередь на консультацию к врачу, пожилой люд усаживался на скамейки, молодые шутили: «Пешком постоим». Считали залетающих в рот лектора мошек. После пылкой его речи о всеобщей индустриализации вежливо интересовались, проведут ли в их глубинке электричество. Т. Н. Воскобойников обещал лампочку Ильича в каждый дом не далее чем в пятилетке и, убедившись, что реклама нового доильного аппарата не вызывает у доярок подъема ожидаемого воодушевления, разворачивал картиной к зрителям третий плакат. Лектор избегал высокого тона в обличении поджигательницы войн Америки: были случаи, когда впечатлительные колхозники срывались в сельпо скупать соль, мыло и спички.
Во время концерта старушки в первом ряду обсуждали драматическое сопрано певицы.
– Писчит и писчит, да тонко как… Чисто комариный песнь…
– Поди, голосу мало у ей?
– Выдь-ка, Фадеевна, покажи имям! Ты ж как загудишь, ажно кубыки[14] скочут.
Инструктор помечал в блокноте: «Поменять оперу на фольклор».
Сервантес много чего знал, о чем догадывался вплоть до кукишей за спиной в ответ на его замечания. Успел прозондировать нравы новых подчиненных. Бдительное око примечало все: спекулятивные махинации продавщицы с косметикой, рогатки в карманах бутузов баянистки Риммы Осиповны, охотницу за птицами кошку Фундо на крыше кухни.
Скрепя сердце разрешил он взять в плавание детей и кошку. Не любил уговоров и конфликтов, а тут всей компанией налегли, – понял, что не отстанут. Кошка принадлежала артисту Дмитрию Неустроеву, известному басу профундо и оригиналу номер один. Дмитрий Филиппович в очередной раз вылечился от алкоголизма, но в любой момент мог «развязаться» и что-нибудь отчебучить. Вторым оригиналом был тенор Нарышкин, о рассеянности которого ходили легенды и эпиграмма:
Вышел к зрителям Нарышкин
в пиджаке, но без манишки,
если в ней – наверняка
вышел он без пиджака.
А как-то раз во время загрузки дров потерялась в лесу ведущая Иза Готлиб. Еле дозвались, Сервантес чуть не поседел. Одинокий променад по звериным тропам девушка объяснила просто: «Люблю тайгу». Одна из лучших двуязычных ведущих, Иза была незаменима в гастрольных поездках, но о такой ее «оригинальности» инструктора не предупреждали. Потом Яков Натанович сказал, что ребенком Иза воспитывалась в якутской семье, отсюда и знание языка. Якуты верят в лесных духов, тайги не боятся, и новые места им всегда интересны.
Между прочим, кое-кто предписывал Сервантесу вести особое наблюдение за самим Штейнером: «Ненавязчиво порасспросите доктора об его отношении к политике, о темах бесед с сельской интеллигенцией…» Инструктор беспокоился, зная о привычке Т. Н. Воскобойникова докладывать в соответствующие органы о событиях и людях в пути, кажущихся ему подозрительными в советском обществе. Спорить с лектором было опасно, он считался одним из лучших распространителей политико-этических и научных знаний в несознательной народной среде. Его ораторское искусство оплачивалось в обкомовских штатах.
Косари в островных сенокосных звеньях охотно разбирали бесплатные номера журнала «Агитатор» на всякие нужды, но слушали чтеца без эмоций и не удивлялись суду Линча. Ку-клукс-клан с неграми далеко… солнце высоко… Покос торопил драгоценные рабочие часы. По мере удаления баржи от берега меркла постановочная лекторская улыбка. Т. Н. Воскобойников нудно препирался с уполномоченным Сидоровым, обвиняя того в организационных огрехах. Брюзга страшно надоел спутникам хроническим нытьем и замучил доктора жалобами на колики в прямой кишке. В качестве доказательства нездоровья лектор всюду носил с собой пуховую подушечку и садился на нее, выпятив зад и растопырив руки крыльями, как птица на яйца. Бутузы выводили страдальца из себя. Мальчишки без всякого сочувствия к его мигрени гоняли по барже с «тра-та-та» из игрушечных автоматов. К ужину он выходил из палатки пахнущий валерьянкой, с перевязанной влажным полотенцем головой.
Вскоре катерок из-за технической неполадки встал на длительный прикол. Ближнее село посмотрело концерт и закупило свою долю товаров. Ветхий старик, глуховатый, с бородой, как заснеженный шиповниковый куст, взял у аптекарши двадцать последних «резинок против детей». Громко поинтересовался, когда аптека приедет с новыми резинками.
– Силен дедок, – удивился Яков Натанович.
– Большинство у нас в этом деле сильное, председатель с ними извелся, – вздохнув, туманно пояснила местная фельдшерица. – Ничего доказать не может…
По ее просьбе доктор с Дмитрием Филипповичем отправились в село к больному, предположительно подвергшемуся укусу энцефалитного клеща.
Труппа купалась и загорала. На мелкоте взбивали фонтаны бутузы и не умеющий плавать Нарышкин. Детское поведение тенора, радостного пупса пятьдесят восьмого размера, облепленного сатином огромных «семейных» трусов, возмущало эстетическое эго Т. Н. Воскобойникова. Сидя в шезлонге с тентом, он снял очки и осуждающе разглядывал нескромные купальники артисток в бинокль. Сервантес томился недобрым предчувствием: доктор с Неустроевым все не возвращались. Не было видно и кошки.
Уполномоченный Сидоров тоже заволновался:
– Мало ли что могло с ними случиться… Вы бы, Константин Святославович, в деревню сходили с лектором. А я за остальными присмотрю.
– Спасибо, – поблагодарил инструктор. – Вам с лектором легче будет вдвоем в бинокль присматривать за остальными, я как-нибудь один поищу наших олухов.
На дверях медпункта висел замок. Фельдшерица поливала огурцы у себя в огороде.
– Вроде к Евсеичу собирались, – замялась и покраснела она, как девочка. – Федор Евсеич – это дедушка, который про презервативы спрашивал. Вы плохого не думайте, он их купил не из-за осеменения, извините, женщин… Женщины и девушки у нас все порядочные… Просто несколько месяцев назад спутник с космоса возле села упал, вот из-за него… Евсеич в конце улицы живет, крайний дом справа, прямо шагайте, не сворачивайте.
По дороге заинтригованному инструктору встретились два подвыпивших мужика. Вели под руки третьего.
Дом у Евсеича был старый, но добротный, и приструнивший собаку хозяин уже не казался ветхим – крепенький и румяный дед-боровик, с благообразной, надвое расчесанной серебристой бородой.
– Ушли они с кошкой, ага! Разминулся ты с имями. Тебя фершалица ко мне послала? Сам-то кто будешь, из лекарей или из артистов?
– За концертной программой слежу, – уклонился Сервантес.
– Ну, лишь бы не с обкома, – заговорщицки подмигнул Евсеич. – Имя-то назови.
– Костей зовут. Скажите, Федор Евсеевич, это правда, что спутник…
– Ага, ага, свалился чуть нам не на голову средь бела дня, – закивал дед, обрадованный возможностью побеседовать с умным человеком. – А то давай чайку попьем?
Сервантес согласился. Любопытно было узнать о космическом объекте и, в частности, о том, откуда колхозники берут спиртное. Сельсоветчики уверяли, что на время сенокоса в деревнях повсеместно учреждается сухой закон.
– Ты ступай, ступай в дом, мы в баню, – подтолкнул Евсеич к сенцам выглянувшую старуху.
– Лишнего не болтай, Федька! – крикнула она.
– Я что, дурень тебе? – вздернулся он. – Вишь – свой человек, из артистов! Поет! Трепаться не станет! Ведь не станешь, а? – повернулся к Сервантесу. – Я в бане кумыс держу. Лечебный! Не на кобыльем молоке – на коровьем, такой кумыс у нас быппахом называется. Петьку Колягина заразный клещ ужалил, так Петька три дня у меня кумысом лечился, теперь не помрет! Врач в медпункте его смотрел, здоров, сказал. Братья вот тока-тока Петьку отсюдова утартали. Как бык, упирался!
