Родители нашли меня с полицией через два дня. Та же полиция не захотела открывать дела, сказали: «Нет свидетелей. Ваш сын принимал участие в пьяной драке». И тогда я произнес главное слово: «Израиль». Здесь я и к Торе вернулся – как понимаешь, было с чего – и спортом начал заниматься, но дело вот в чем. Иногда думаю, не случись этой истории, так вот и смотрел бы я из-за океана, как народ мой сражается за свое существование. Смотрел бы и прятался.
– А так оказался в эпицентре борьбы за приход Машиаха, – усмехнулся я.
– Уже не в эпицентре, – серьезно ответил Шалом. – Эпицентр немного сместился.
– То есть?
– Рувен, – сказал Шалом. – Ты работаешь в «Шомроне», у тебя перед глазами дети. С другой стороны тебе под пятьдесят.
– Мне со всех сторон под пятьдесят, – вставил я.
– Со всех сторон, – согласился Шалом и продолжал. – Тебе под пятьдесят, следовательно, в шестидесятых-семидесятых тебе было…
– Мы заложим эти данные в компьютер, – сказал я. – Дальше, пожалуйста.
– Так вот дальше. Чем объяснить, что ребята в «Шомроне», да и другие юные поселенцы, носят длинные волосы точь-в-точь по моде шестидесятых-семидесятых. Харейдим – ни в коем случае. Светские, правда, отпускают иногда волосы, но, как правило, они либо оквадрачивают себе голову, либо изображают из них щетку зубьями вверх. Ну, еще косички носят. А вот когда я гляжу на наших ребят, чувствую себя опять семилетним – как будто передо мной компания моих старших братьев с друзьями.
– Понятно, – ответил я и достал сигарету. – Можно закурить?
– Нет, – кивнул он. – Продолжай.
– Спасибо, – сказал я, щелкнул зажигалкой и сладко затянулся.
– Пошли на улицу. Я тоже покурю, – заявил Шалом, и мы, взяв автоматы, вышли под свечение ракет, под рокотание вертолетов, под мифические или реальные пули террористов.
– Скажи, кто у вас в Америке в те времена носил длинные волосы?
– Да кто только не носил – и хиппи, и анархисты, и просто левые всех мастей, а еще те, кто были против войны во Вьетнаме, пацифисты всякие, короче, все.
– Не все, а все, кто был против. Причем, учти, что таких плюс им сочувствующих в стране было большинство, а революции так и не произошло.
– Потому, что все знали, чего они не хотят, а вот чего хотят…
– Именно. Ответы были разные, но это не важно. Длинные волосы это не униформа ответа, это униформа вопроса. Почему мы так живем? Зачем мы так живем? Правильно ли мы живем? Понятно, что неправильно – люди никогда не жили правильно – может, только в годы царствования Шломо. Отсюда – вопрос – всегда протест.
– Ну, а сейчас?
– А сейчас… Знаешь, я плохо знаком и со светской молодежью и с харейдимной. Но, похоже, и там и там с вопросами туго. А у наших ребят… у них есть Вера с большой буквы, но нет веры с маленькой.
Этого бедняга не понял, и мне пришлось пояснить, что я имею в виду не иврит, где все буквы равны, и нет таких, которые равнее, а русский или, скажем, английский, в котором, насколько мне, убогому, известно, существует понятие «big letter».
– Capital letter, – поправил меня Шалом, и я продолжал:
– Так вот, эти ребята верят своим отцам и не верят – и в плане религии, и в плане человеческих отношений, и в плане поселенчества. А знаешь, почему не верят? Потому, что мы сами себе не верим. Жизнь нас пообтесала.
– И это поселенцы, – задумчиво сказал Шалом, – Что же говорить об остальном мире?
– Понимаешь, «иври» означает «перешедший» от «лаавор», «перейти». Обычно это понимают, так, что, дескать, весь мир на одном берегу, на одном краю пропасти, а еврейский народ – на другом. Но ведь еврейский народ это не «иври», это «ам исраэль». А «иври» – это индивидуальный еврей. Вот и получается, что настоящий еврей должен в чем-то встать в оппозицию не только ко всему миру, но и к своей общине. В определенном смысле он должен быть по одну сторону пропасти, а весь мир, включая его отца с матерью, по другую. Так что в наших поселениях растут настоящие евреи.
– Похоже, что так, – согласился Шалом. – Но уже не в поселениях. Поэтому я и говорю, что эпицентр переместился.
– Что значит «не в поселениях»?
– Понимаешь, я тут побывал на свадьбе на гиве .
– Ну и что?
– А то, что не гива это, а писга . Не холм, а вершина. Вершина духа.
– Красивые стихи пишешь…
– Да перестань, я серьезно. Там ребята, ну вот только-только с армии вернулись, а некоторые вообще возраста ваших «шомронцев». Так они всё бросили, землю возделывают, сложили себе дом из камней и живут в нем без всякой охраны. Ночью трое в дозоре, трое спят. Потом меняются. До свадьбы там жило шесть человек – четыре одиночки и молодая семья. Теперь семь человек – три одиночки и две пары. Сейчас еще один дом строят – для семейных. Слушай,
– Да они же халуцим , первопроходцы! Они в прямом смысле обживают землю.
Я понял, что это, говорится для меня. Объект для подражания.
В этот момент в последний раз со всей силы бабахнуло, и наступила тишина. Только ветер как-то осязаемо грохотал, будто хлопал в ладоши облаков.
Шалом вскинул голову с пингвиньим клювом и направил свой взгляд куда-то к звездам.
– Знаешь, – сказал он, – от нас здесь зависит всё. Что будет с нами, то и со всем миром. Эти ребята – будущее Израиля.
– А ну как сбудется мечта наших левых? Приедут солдатики, те, за которых мы так красиво молимся по субботам, побросают этих бесстрашных мальчиков и девочек в грузовички и покончат с «гваот» в двадцать четыре часа, как уже обещал Пересу Шарон.
– Значит, Израиль останется без будущего.
– Перспективно.
Шалом развел руками.
– Давай надеяться на лучшее.
Я мысленно перевел эти слова на русский и подумал, что слово «лучшее» происходит от слова «луч». Шалом меж тем продолжал:
– Не может народ раздавить собственное будущее! Люди должны чем-то жить. «Не хлебом единым…» Если бы ты видел этих ребят! Если бы ты видел их свадьбу, их танцы – этот огонь! У нас и отдаленно ничего похожего не бывает. Если бы ты слышал, как они поют под гитару! Если бы поговорил с ними! Знаешь, смотришь на них, и жить хочется.
Восемнадцатое тамуза. 16.40
Хочется закрыть глаза и оказаться на кухне у Шалома и попивать с ним кофе, он – «боц», я – «нес» с молоком. Но ничего этого больше уже не будет. Никогда. Шалом лежит поодаль, уткнувшись в землю птичьим носом и кровь стекает из дырки во лбу, точь-в-точь, как у моего араба.
А виноват я. Надо же – схватить пустой рожок вместо полного! И как он там оказался?!
Передо мной начинают проплывать наши встречи с Шаломом, начиная с самой первой, когда он подхватил меня на тремпе. Тогда он потряс меня тем, что, уже доехав до поворота на наш Ишув, вдруг развернулся и поехал обратно. Зачем? Оказывается, минуты три назад он посреди шоссе увидел черепаху, остановиться не успел или возможности не было, и теперь срочно нужно возвращаться, чтобы убрать бедняжку с дороги, пока не раздавили. Видения сменяют друг друга, пока не возникает последнее из них – здоровенный пингвин, тая от нежности, за субботним столом возлагает своим крохам руки на голову, и, закрыв, подобно глухарю, глаза, «Чик-чик» – раздается где-то рядом. Это переговариваются шафанчики.
Шалома нет. До меня это еще не дошло. Иначе, наверно, я бы и сам умер. А умирать мне нельзя. Сначала надо пришить этого мерзавца. Легко сказать – «пришить»! Пока больше шансов, что он меня пришьет. По крайней мере, он вооружен, а от моего «эм-шестнадцать» проку теперь немногим больше, чем от рулона туалетной бумаги. Что же делать? Сидеть, ждать темноты? Так он мне это и позволит! Он-то понимает, что я безоружен. Значит, сейчас вылезет из своего укрытия и… Не дожидаясь этого «и» я сам резко выпрыгиваю из своего «окопа» и, скрючившись в три погибели, бросаюсь в сторону Шалома. Очередь проходит надо мной – или рядом, не разобрать – я падаю, перекатываюсь и начинаю ползти. Вот и камень! Я спасен! Хватаю шаломовский «галиль». Ну и туша! После моего «эм-шестнадцать» он кажется мне рессорой от трактора «Беларусь». Ну да, оружие танкистов. Спасибо еще Шалому, что когда-то показал мне, как с «галилем обращаться. На наших-то тренировках для охранников «галиль» не учат. Вот и получается, что своими тогдашними объяснениями он сегодня мне жизнь спас.
Я в темпе осматриваю последний подарок Шалома и даю первую очередь. Неплохо. Лежа, из него стрелять даже удобно. Тяжелый, зато устойчивый. Опять же легко переводить с одиночных выстрелов на очереди. У «эм-шестнадцать» этот рычажок слева, а здесь – справа. Когда палец на спусковом крючке, чик – и готово.
Секира солнца, залитая алой с оттенком золота кровью, вонзается, как в плаху, в гору Проклятия, начинает погружаться в нее, утопает в ней.
Похоже, я все-таки своей стрельбой прижал к земле этого выродка. На какие-то доли секунды наступает затишье, и я, сам не понимая зачем, протягиваю левую руку и пальцами на ощупь прикасаюсь к руке Шалома. Она не холодная и не теплая. Она мертвая. О том, что мой друг погиб, она сообщает точнее, чем дырка во лбу. Мир рухнул.
