Она отложила свою сумочку, глянула на часы, было без одной минуты пять, и сказала:
– Давайте уж… – Потом добавила: – Только учтите, в другой раз не возьму!
– Конечно! Конечно! – заверещал, забулькал, затренькал благодарно я, издавая самые нежные любовные звуки. – В другой раз не опоздаю. Честное слово! В другой раз я… Но такое спасибо! И вам! И вам! И всем!
О господи, какой там танец утят в круизе, когда по сто раз передумывал, переживал все это, и, представляя, как я выглядел, я ненавидел себя за себя же такого.
Да, конечно, чудо свершилось. Я сдал деньги, собрал вещи, попал на поезд – тоже проблема, но не такая, не такая – и на теплоход… И целый месяц (ах, видела бы кассирша теперь мое лицо!) я плыву вокруг Европы… Той самой, недоступной, потусторонней, запредельной и навсегда от меня отрезанной, которая в одночасье стала моей.
И хоть плыли мы больше, чем стояли, и, даже когда стояли, мы видели Европу со своей палубы, а не с берега, на который нас выпускали организованно и не очень охотно… Но… Но… Но…
Небо, воздух, солнце и вода Европы. Это ощущалось кожей души.
– Почему не танцуешь? Ну, тебе хорошо?
– Спасибо. Любуюсь. Мне хорошо.
Дима не зря подходил: он был нештатный стукач и любил выпить на халяву, и мы ему ставили. Пусть за эту поездку, в отличие от нас, он заплатил лишь треть цены именно потому, что руководитель. Но мы знали, что в конце круиза он будет писать на нас так называемые характеристики, по сути, доносы, от которых зависит многое другое. И дальнейшие поездки….
Поселили нашу писательскую группу, впрочем, как и литовцев, и братву из Союза журналистов, в каютах четвертого класса. Что это означает, мы узнали лишь на теплоходе, когда спустились на четыре этажа вниз и увидели железные каютки-пеналы без всяких там иллюминаторов и других удобств. Днем мы еще могли пребывать на палубе, ночи же превращались в сплошную пытку.
Мы задыхались в наших жаровнях, четыре человека, всунутых в духовку размером с кузов легковушки, хотя спали, распахнув двери в такой же душный коридор.
А вскоре мы стали хранителями одной из самых строжайших тайн, о которых обычно знает весь мир, кроме нас самих. Тайна была такая: судно наше хоть и туристическое, но построено так, что в случае войны могло сразу стать десантным кораблем, а самая нижняя его палуба, якобы предназначенная для автомашин, на самом деле должна доставлять танки. А это значит, что и наши железные коробки-каюты создавались вовсе не для путешествий писателей, а для десантников, которым окошки и впрямь ни к чему. Меньше пуль залетит!
А вот к нам сюда залетал звук радио… И долетал. И был здесь всегда. И не было от него спасения. Я говорю о трансляции радио. Родившись на свет не без божьей помощи (первым было СЛОВО, и это было звучащее слово: ЛОГОС), звук скоро заполнил собой наш довольно емкий мир и как бы зажил в нем своей собственной жизнью. Улицы, машины, самолеты и, наконец, радио во всем своем многообразии терзают наш слух, где бы мы ни находились. Даже на таком теплоходе, как этот, посреди океана. Здесь радиофицирована каждая каюта, каждый коридор, ресторан, палубы… И где бы ни пребывал, ты не можешь не знать обо всем, что тебе воткнут насильно в мозги: последние известия, музыку, распоряжения по судну, приходящие радиограммы и тому подобное.
И нет этому звучанию (зз-в-у-у-уччч-а-ннн-и-ю-ю-ю!) конца.
В один из дней, когда смотреть с палубы было не на что, а пить водку уже не хотелось, я потратил время, от сна до сна, чтобы обойти все закоулки нашей громадины, нашего чудовища и попытаться найти любое помещение, куда бы не проникал ЗВУК. Скоро я понял, что это бессмысленная работа: ЗВУК был ВЕЗДЕ. И лишь к вечеру, вымотанный пустыми поисками, я таки нашел один-единственный уголок, комнатку для пинг-понга, куда ЗВУК проникал, но проникал не так громко.
Я прилег прямо на пинг-понговый стол, и лежал, наслаждаясь почти тишиной. Какое это было блаженство – ничего ни слышать.
«Ну, тебе хорошо?» – «Спасибо. Мне хорошо».
Правда, из-за этого я пропустил запрет, переданный в одном из приказов по судну, на приготовление чая в помещениях и каютах при помощи кипятильника. Мы все ими тут пользовались. Я не говорю, что это несправедливо: как раз в это же время на Дальнем Востоке от такого кипятильника сгорел какой-то корабль.
Но и тут все было сделано не по-человечески: воспользовавшись отсутствием пассажиров, которые были на берегу, у нас обшарили багаж и изъяли из сумок и чемоданов все огнеопасное, с их точки зрения.
Практически же это был давно мне знакомый лагерный шмон в самой что ни на есть грубой форме. На международном языке это, кажется, называют насилием над личностью. Но никто, представьте, ни один из пятисот пассажиров, среди которых, наверное, были «личности», не запротестовал, не устроил скандала. Привыкли. Хоть и теплоход, но крошечный островок родины… А как на родине без лагерных привычек и без шмона?
Да и круиз, если посудить, каждому из этих пятисот, в том числе и мне, был дан как некая милость сверху. Захотят – еще дадут, но могут ведь и не захотеть…
Руководителем круиза числился какой-то казах из алмаатинского «Интуриста», этакий породистый хряк с манерами уличного шашлычника. Впрочем, национальность тут ни при чем. Скотов хватает и среди русских. И я согласен с определением моей жены, утверждающей, что у торгашей, как и мафиози, национальности не бывает… Все они практически международные уголовники, которых разыскивает (или не разыскивает) Интерпол.
Но хоть нам и представили казаха как руководителя круиза, мы быстро доперли, что на самом-то деле руководит вовсе не казах, а полковник органов безопасности, моложавый и улыбчивый мужчина в спортивной одежде.
Вот вам, кстати, и ключ к загадке, почему нас так шмонали.
А сидел полковник за отдельным столиком и был как бы от всех в стороне. До поры, конечно, пока не случилась накладка с казахом, когда тот во время переговоров с фирмой (а переговоры происходили почему-то при каждом нашем прибытии в порт и подолгу) надрался до беспамятства за счет той фирмы и его на глазах пятисот человек, прозябавших на палубе в ожидании берега, стали поднимать на борт при помощи всяких механических средств: кранов и лебедок. Сам он был, как говорят, нетранспортабелен.
Это произошло в испанском порту Валенсия. И было понятно, что руководитель круиза ведет себя не так, как должен вести советский человек – представитель великой державы в этом чужом и буржуазном мире… Он рыгал, будучи подвешенным на тросах, и все порывался прыгнуть из люльки в воду. А под конец стал грязно материться и грозить нам, смотревшим на него сверху, кулаком. Впрочем, досталось и испанцам, и порту, и Валенсии… Которых он тоже обматюкал.
После этого случая казах словно испарился, некоторые утверждали, будто его ссадили в ближайшем же порту и отправили в родной Казахстан авиабагажом. На самом же деле он сидел под домашним арестом весь круиз, и одно это доказывало, что на судне есть некто, кто имел власть куда большую, чем наш провинившийся.
Руководство круизом, как и полагалось, взял в свои железные руки полковник и довел теплоход до конца, то есть до Риги. И никто, представьте, не сбежал, никто нигде не попросил убежища, даже непутевые литовцы, которые как бы заранее подозревались, причем все сразу, в потенциальной измене родине. Их в Одессе шмонали особенно тщательно.
Вот только о какой родине идет речь?
Кстати, в Гамбурге у них оказалась масса родственников и земляков, которые собрались на пристани и громко приветствовали, а потом волокли им подарки. Я еще тогда подумал, что, наверное, несладко быть в Советском Союзе литовцем, но совсем при этом неплохо иметь родню за кордоном. У нас же никого нигде не было. Но были выходы на чужеземный берег.
В основном же судовые чудо-винты добросовестно перемалывали океанскую воду, и где-то в десятке всего километров, так хорошо просматриваемая, миновала Греция, а мы, как мыши в консервной банке, жили вполне советской жизнью.
И если отрешиться от того, как должно на самом деле быть, если бы все делалось, как надо, мы оставались даже довольными нашей круизной жизнью.
И на вопрос: «Ну, тебе хорошо?» – я мог бы с чистой совестью ответить: «Спасибо. Мне хорошо».
Нам хватало впечатлений и без разных там стран. Плывешь себе, а тут по курсу натовские военные корабли, и все мы высыпаем на палубу, чтобы увидеть лицом к лицу своего, как нам внушали, потенциального врага.
Или в Стамбуле: стоим полдня у причала, пока казах (это было самое начало плавания) торгуется и пьет горькую. А делает он это не торопясь, потому что ждет от фирмы подарков… Так вот мы ждем и торчим на палубе, а на берегу дом высотой как раз с наш многоэтажный корабль. Оттуда, из окон, выглядывают ихние люди, турки, и смотрят на нас, а мы смотрим на них. Так и пялим друг на друга глаза, пока им первым не надоедает. А может, у них рабочий день закончился. Они закрывают окошки и идут по своим турецким семьям. А нас наконец-то выводят на берег, чтобы мы посмотрели Турцию.
