Модельер двигался вдоль раскрываемых печей, слыша, как вылетает из каждой огненный дух, целует его жаркими устами, устремляется ввысь… Созданное им производство было вершиной отечественной экономики, не требовало зарубежных инвестиций, работало на отечественном сырье, поддерживало отечественного товаропроизводителя. Здесь сотворялась новая эстетика, созвучная исканиям русских космистов – сохраненные от тления скульптуры в час Великого Воскрешения оживут, облекутся в новую плоть. Здесь же творилась новая социальная политика, навсегда избавлявшая Россию от восстаний и революций. Именно здесь, перед рядами хромированных печей, мог бы произнести свою знаменитую фразу Столыпин, адресуя ее Мэру и Плинтусу: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!»
В опустевшие печи, где слабо мерцали последние сгоравшие частицы, загружали новую партию гробов. Деревянные, обитые тканью бруски уютно размещались в керамических нишах. За ними закрывались автоматические двери. Пышущее пламя вырывалось из газовых форсунок. Сначала легким воздушным огнем одевалась материя. Затем жар накалял смоляной тес, который начинал кипеть, охватывался летучим нежным сиянием. Прогорали доски, выпадали угольки, и в распавшихся гробах открывались лежащие навытяжку тела. Чадила ткань, мутно дымили волосы, жар проникал в холодную плоть, накаляя суставы костей и мускулов.
Модельер наблюдал величественную картину аутодафе, где предавались огню еретики и смутьяны, не поместившиеся в «Черный квадрат» бытия, не сумевшие принять заветы новой жизни, цеплявшиеся за смешные рудименты навсегда исчезнувших эпох. Несостоявшиеся революционеры, повстанцы и бунтари. Это их последняя баррикада, красный пикет, монархическая белая сходка. Их фашистский путч. Красно-коричневая диктатура.
В печах сгорала неосуществившаяся революция. Испепелялись Пугачевы и Разины, Ленины и Сталины. Вместо них в окрестных теплицах вызревали вкусные помидоры и огурцы…
Сквозь жароупорное стекло он увидел, как в огне зашевелился покойник. Стал выгибаться, роняя из тучного стариковского тела жирные комья пламени. Запузырился, закипел лицом, страшно набух. Перевернувшись, встал, согбенный, занимая всю камеру. Касался горящей головой накаленного свода. Тянул к Модельеру стиснутые кулаки, выдыхая из растворенного зева шумное пламя, брызгая из глаз огненными слезами. Старик-ветеран очнулся от смерти и кинулся в атаку, желая схватиться врукопашную со своим убийцей и мучителем. Бежал навстречу, красные языки трепетали за спиной, как плащ-палатка. Добежал до керамической стены, ударяясь в нее, распадаясь на рыхлые ломти, которые горели как торф, окружая голый скелет.
Модельер отпрянул от ужаса. Перешел к другой печи. Там шевелилась горящая женщина, поворачивалась со спины на живот, поднималась на худых руках. Баррикадница размахивала намотанным на руку алым пламенем, которое струилось как знамя. Беззвучно кричала, посылая проклятия. Из ее кипящих выпученных глаз били разноцветные лучи ненависти.
В третьей печи уже поджидал его пожилой рабочий, весь в косматом огне. Нагнулся, подцепив мускулистой рукой накаленный добела булыжник. Швырнул в лицо Модельеру. Плевал в него красной слюной. Силился дотянуться до него из печи охваченной пламенем пятерней.
Рядом, покинув обугленный гробик, вставал мальчик, худенький, с горящими русыми волосами. Размахнулся и кинул в Модельера свою собственную, пылающую, как маленькая головня, руку.
Модельер в ужасе бежал вдоль печей, хоронясь за спины истопников. В каждом хромированном боксе бился восставший мертвец, беззвучно ревел проклятия, тащил к себе в огонь, царапал о стенки горящими ногтями. Неслучившаяся революция сгорала в печах, силилась вырваться в русскую жизнь…
Потрясенный, задыхаясь, Модельер выскочил из крематория на свежий воздух. Побрел подальше от бесконечно длинного здания, над которым воздух стеклянно трепетал от теплых распавшихся молекул. Осеннее солнце, отекавшее, словно раздавленный желток, плавало в стеклянном воздухе.
Плужников проснулся в прохладной утренней комнате, в незнакомой постели, накрытый теплым душистым пледом. Он чувствовал себя здоровым, не ощущая боли от ожогов и ссадин, но не помнил и не понимал, кто он такой и как здесь очутился. Его мысли появлялись на один только краткий миг, существовали в тончайшем слое между прошлым и будущим и тут же исчезали, словно промелькнувшие искорки. В них не было ни боли, ни радости, ни целей, ни воспоминаний. Вокруг почти не было звуков и оттенков цвета, а была лишь тонкая пленка бытия, которая перемещалась вместе с его жизнью, тут же исчезая с каждой прожитой секундой.
Он встал из постели. Двинулся к занавешенному окну, из которого пробивались перламутровые лучи. Откинул занавеску. Увидел балкон, заставленный какими-то корзинами, поломанной мебелью, горшками с иссохшими растениями. За окном были дома, в прогал виднелась часть огромного белого собора и округлого золотого купола. На балконе оглядывался на Плужникова и ласково ворковал голубь в бело-розовом оперении. Стоя босиком на прохладном полу, бесчувственный и спокойный, Плужников смотрел на неузнаваемый мир.
Утреннее пробуждение Модельера сопровождалось минутой, когда в дремлющее сознание еще не устремились бурные потоки эмоций и разум, отделенный от толпящихся и настойчивых переживаний, еще находился на шаткой грани яви и сна. В эти ускользающе малые мгновения, лежа в постели, он испытывал странное недоумение по поводу того, откуда возник, как странно и несовершенно устроен, как заслонен от истинного бытия и что оно есть, истинное бытие, в котором ему дано присутствовать. Эти переживания в полусне Модельер называл гносеологическим томлением, дорожил ими, равно как и страдал от них. За ними скрывалась тревожащая, непостижимая сущность, определявшая его появление в мире. Определявшая и сам этот мир, которому угодно было носить в себе Модельера.
Не то чтобы он не знал и не помнил своего происхождения. Напротив, он помнил всю свою жизнь. Мог объяснить нынешнее существование логической чередой перевоплощений, где каждый предыдущий период закономерно приводил к последующему. Например, детство, проведенное во дворах у Тверской-Ямской… Модельер, тогда еще мальчик Эдик, встретил слепого, который смущенно, опираясь на палку, попросил отвести его в укромный уголок, где он мог помочиться. Ликуя, в предвкушении потехи, он отвел слепца к скамейке со старушками. Смотрел, как тот мочится на виду у обомлевших женщин, которые, очнувшись, бросились на убогого с криками и побоями.
Или в школе, где литературу преподавала милая сентиментальная учительница, читавшая наизусть «Евгения Онегина»… Он, увлекаясь фотографией, просверлил в дощатой стене туалета, которым пользовались учителя, аккуратную дырочку… и, дождавшись, когда туда проскользнет учительница, сделал серию снимков. Увеличив фотографии, развесил их в классе перед началом уроков. Несчастная выбежала из класса… И больше не возвращалась.
Позже, когда начались демократические преобразования и закачалась незыблемая башня коммунизма, ночью, с бригадой демократических художников, он размалевал памятник Карлу Марксу в цвета радуги, и наутро москвичи с удивлением увидели смешного попугая, о чем весело рассказали в программе «Взгляд».
Именно он, приглашенный после этого случая на телевидение, в тревожные дни ГКЧП, прервал изнурительные пляски балерин, трясущих лебедиными гузками, вставил кадры с Первым Президентом России, читающим с танка обращение к народу.
С этого момента он стал главным режиссером всех политических спектаклей, будь то выборы, или горящий парламент, или разрушенный до основания Грозный… Модельер прекрасно помнил свою линию жизни. Свою земную родословную. Но это не спасало от гносеологического томления. От ощущения своей загадочной вброшенности в земную реальность. От мистического влечения к ночному небу, где в кружении галактик, среди зияющих черных пустот и ослепительных звездных сгустков, мерещилась истинная родина. Длился грандиозный спектакль, где сталкивались и разрушались миры, разрубалась Вселенная и от удара неведомого топора, подобно брызгам, мчались во все стороны сброшенные с орбит звезды.
Он начинал свой утренний туалет, возлежа в просторной мраморной ванне, выточенной из фрагмента Парфенона. Душистая пена окружала его пышным перламутром, тысячи нежных пузыриков лопались, порождая крохотные радужные фонтанчики. Две очаровательные, полуобнаженные мулатки окунали в пену смуглые шаловливые руки, делали ему массаж груди, живота, паха, будя витальные силы, столь необходимые для предстоящих деяний. В зеркало он видел гибкую спину карибской девушки, ее чувственный желобок, убегавший под набедренную повязку. Лица его то и дело касалась плотная заостренная грудь другой массажистки. Он наслаждался, полузакрыв глаза, слушая доклад секретаря, который, стоя на коврике, читал сводки.
