Среди спецпоселенцев бродили слухи о восстановлении в правах, и летом с них действительно сняли большую часть ограничений. Ежемесячную регистрацию в комендатуре заменили проверочной явкой раз в год. Ушла в прошлое административная привязанность к месту жительства. Передвижение и переезды теперь были позволены и за пять километров, и за сто, и за сколько угодно. Но только по республике. Самовольный выезд за ее пределы все так же считался уголовно наказуемым преступлением, хотя о каторге никто уже не говорил.
После необходимых затрат Мария, сколько могла, стала откладывать деньги из каждой получки. Хорошо, что с зарплаты убрали «спецпроценты», однако осталась еще покупка облигаций государственного займа охватом в одну среднюю зарплату в год. Независимо от размера жалованья, любой работник был обязан отчислять это пожертвование на потребности державы сверх подоходного налога. Погасить долг с соответствующими процентами государство обещало гражданам в расплывчатые сроки за счет взимания налогов с тех же граждан.
– Мариечка, зачем ты деньги копишь? – допытывалась дочь.
– Придет время, возьмем горстку земли с папиной могилы и уедем в Литву, – отвечала Мария.
– А почему тебе сейчас нельзя туда поехать?
Мария терялась, малодушно отодвигая неизбежный разговор о позорном клейме, унаследованном дочерью, как наследственный недуг. Надеялась, что скоро «вину» с них снимут и не нужно будет ничего объяснять.
Изочка чувствовала замаскированную сухостью мамину ранимость. Мария предпочитала не отвечать на некоторые вопросы. Если что-то ее настораживало, она никого не подпускала за четко выверенную полосу отстраненности. Даже дочь.
По недомолвкам соседей и отношению некоторых взрослых девочка догадывалась, что они почему-то считают Марию не такой, как все. И на нее, Изочку, смотрят со странным подозрением. В чем их подозревают – непонятно.
Вот в школе Изочка не видела особенных различий между собой и остальными детьми. Вместе с одноклассниками она любила дедушку Ленина и старалась учиться хорошо по его троекратному завету. Радовалась, что ей повезло родиться советским человеком в лучшей на свете стране. Была благодарна партии и правительству, которые распорядились давать школьникам утром по ложке рыбьего жира для здоровья и задаром кормить всех, даже двоечников, горячими шаньгами на большой перемене. Не у одной Изочки при этом горло сжималось от жалости к голодающим в Америке негритянским детям. В голове не укладывалось, как можно угнетать людей за кожу темного цвета.
Слушая рассказы пионервожатого, шестиклассника Алеши о пионерах-героях, Изочка думала, способна ли она на великий подвиг против фашистов. Мальчишки открыто сокрушались, что им уже не дано сразиться с врагами.
– В нашей стране всегда есть место подвигу, – сказал Алеша. – Если человек трудится, как шахтер Стаханов, его называют героем.
Кто-то спросил:
– Фашисты еще существуют или их всех истребили?
Алеша встрепенулся. Его, видимо, тоже огорчало, что он не успел повоевать.
– Нет, не всех. Они разбежались по разным империалистическим странам и прячутся, но их отлавливают и казнят!
– Убивают?
– А что с ними чикаться? Фашисты никого из наших не жалели, и мы должны им мстить! – Алеша воинственно тряхнул русыми вихрами и поднял над головой крепко сжатый кулак. – Кровь за кровь, смерть за смерть!
Мальчишки от радости повыскакивали из-за парт. Класс повторил дружно и гордо, как клятву:
– Кровь за кровь, смерть за смерть!
Одна Изочка не выкинула кулак вверх. Алешин призыв почудился ей не гордым, а страшным. Кровавая клятва пугала, вызывая в памяти чужую боль и смерть – то, что она стремилась и не могла забыть. Вон дядя Паша взрослый, и то не забывает. «Яблоки неспелые, зеленые… и красные – от крови красные, тела с ветками сплелись, косички с бантами… руки, ноги маленькие…»
– У фашистов, наверное, есть дети, – сказала она негромко, но все услышали. – Что люди делают с ними?
– Детей не убивают, – не очень уверенно ответил Алеша, опустив кулак. – Их отправляют в советские детдома для сирот и перевоспитывают, чтобы они выросли, как мы, ленинцами. Когда на земле установится коммунизм, фашистов полностью уничтожат. Фашизм больше не повторится. Останется только в книгах для описания подвигов во время войны.
Изочка кивнула. Тут она была с вожатым согласна: при коммунизме много грозных слов и клятв уйдут из речи.
Должно быть, тети-Матренин Миша поторопился насчет быстрого наступления светлого завтра, но оно точно построится – пусть не скоро, когда-нибудь… Когда-нибудь. Нереально же за короткое время исправить жизнь, надорванную войной. Когда еще вырастут на истерзанной земле яблочные сады…
Если нижняя отметка градусника зашкаливала за минус пятьдесят, младшие классы не учились. В прошлый раз актированные дни лишили их утренника, но эта зима пока баловала – холода приморозились к милосердной сорокаградусной отметке.
К школьной елке готовились загодя. На уроках труда мастерили бумажные гирлянды, дома лепили маски из папье-маше и шили карнавальные костюмы. Мария с тетей Матреной за полдня наметали марлевое платье, подсинили накрахмаленный подол и пустили по нему серебряные кружевные снежинки. Наталья Фридриховна вырезала их из фольги. Миша размолотил в тряпке стеклянную елочную игрушку и обсыпал полученным блеском клееную вату на картонной короне. Нарядили Изочку, встали вокруг, заахали восхищенно… Редкий приз получила она за костюм Снежной королевы – пачку карандашей «Искусство» в тридцать два цвета.
Соседи накрыли во «всехной» кухне общий стол. Изочка в жизни не видела такого изобилия! В центре стола, возле усеянных ватным снегом елочных веток в банке, возвышались кувшин с брусничным соком, бутылки с вином и шампанским. А вокруг толпились всевозможные блюда и закуски – так же густо, как люди перед трибуной на Первомае.
– Пирожки, рыбный пирог, винегрет, жареные караси, строганина, – взахлеб считала Изочка, – мамины рыжики, картошка с луком, омулевые брюшки, ветчина… уф-ф!
Американский чай в красивых коробках и ветчину продавали перед праздником в киоске рыбтреста по какому-то распределению. Похожая на туго спрессованную свиную тушенку, она была помещена в жестяные банки с прижатым к крышке колечком: дернешь его, и крышка открывается.
– Ой-ей, как буржуи обожремся в пост, Осподи прости, – с осуждающей радостью сказала тетя Матрена и, сложив пальцы щепотью, покрестила себя и еду.
– Садитесь, садитесь, еще старый год проводить надо, – торопила Наталья Фридриховна.
Изочка заранее прокрутила пятикопеечной монетой дырочку в мохнатом инее окна – подсмотреть, как ускачет на олене Старый год и подоспеет Новый: «Год сдан!» – «Год принят!»
Радиоприемник допоздна болтал чьим-то противным мужским голосом, а лишь раздался бой курантов, Семен Николаевич выстрелил в потолок пробкой шампанского, и соседи, подставив стаканы под шипучий фонтан, дружным стуком и криком встретили свежеявленное время:
– С праздником, товарищи!
– С Новым годом!
– Ура-а-а-а-а!
Изочка бросилась к окну, приставила палец к закуржавевшей дырочке. Прижалась лицом – на улице темень, про такую страшновато говорят: «Хоть глаз выколи». Расстроилась, что не успела разглядеть оленей и годовую эстафету, но скоро забыла о них. В душе царило недоверчивое ликование: Мария не прогнала спать!
Взрослые закусывали горькое и красное вино, хохотали над анекдотами Петра Яковлевича. Изочка тоже веселилась – забавно было наблюдать, как трясется от сдерживаемого смеха клинышек его козлиной бородки. Потом густым хором пели могучие песни о Стеньке Разине, казаке с Дона и бродяге из Забайкалья, плясали в коридоре под тети-Матренины частушки и кружились парами под дяди-Пашин патефон…
Народ только-только разгулялся, когда сытые до одышки Мария с Изочкой пожелали всем спокойной ночи. Мария потушила верхний свет и зажгла ночник, но не спешила ложиться, села на кровать в одежде, о чем-то думая. Спать не хотелось, за дверью раздавались призывные взрывы смеха и музыка. Взбудораженная праздничными событиями, Изочка прильнула к маминому теплому боку, дерзнула попросить:
– Мариечка, расскажи, как ты училась.
Мария притулилась к спинке кровати, обняла Изочку, и внешний шум словно отдалился.
– Многим в жизни я, доча, обязана отцу Алексию, священнику из поселка Векшняй на севере Литвы. Батюшка приезжал проводить службы в нашем клайпедском приходе и однажды увез меня в Вильно, город недалеко от Белоруссии. В древности Вильно был стольным градом литовского короля Гедиминаса, а во время моей учебы принадлежал Польше. Незадолго до войны Советский Союз возвратил его Литве, и город стали называть по-старому, по-литовски, – Вильнюсом. В Вильно я поступила в школу при русской гимназии, затем училась в ней самой. Директриса у нас была строгая. Утром мы сообща молились в зале, но сперва она осматривала нас и, если замечала у кого-нибудь нечистый воротничок, отправляла пришивать новый. Не было, кажется, никого, кому бы ни разу не попало.
