Кальпана встала с ковра и, не зажигая света, вышла в коридор. Исчезла в спальне, откуда вела дверь в гардеробную, и через двадцать минут появилась во дворе своего богатого дома – в одежде из кхади, без единого украшения. Край сари покрывал её голову, оставляя в тени мокрое от пота лицо. Лихорадка накатывалась волнами, заставляя Кальпану то дрожать в ознобе, то задыхаться от жара. Но лечь сейчас в постель она не могла и потому, стараясь ступать как можно тише, вышла на крыльцо, потом в аллею.
Кальпана отомкнула замок, вошла в гараж. Выбрала один из автомобилей, принадлежащих сыновьям – небольшой подержанный «мерседес». «Привратник выпустил «мерседес» на улицу, и Кальпана облегчённо вздохнула – удалось! Ни сыновья, ни слуги теперь не смогут помешать ей. Она великолепно управляла легковыми автомобилями, да и водители отныне не полагались ей по должности. Она хотела уехать от звуков литавр, труб и волынок…
Джамна, Ямми, сестра бога смерти и дочь бога Солнца. Она течёт с неприступных вершин Гималаев, и Кальпана сумела увидеть её исток, в долине Ямнотри. Теперь поняла, что должна ехать к реке.
Город праздновал, пел, танцевал, кричал. Многие молодые люди разгуливали с магнитофонами и приёмниками; до слуха Кальпаны то и дело долетали зачитываемые дикторами сводки новостей, главной из которых были итоги выборов в парламент. Кальпану тошнило от запаха пригорелого масла и несвежего, как ей показалось, теста. Торговцы выглядели иначе, чем всегда. Слишком громко нахваливали свой товар, чересчур бесцеремонно пытались всучить его сквозь приоткрытое окно автомобиля, и руки их были в жире, в грязи. Не хотелось даже думать о том, что сейчас чувствует Индира, вынужденная поздравлять Морарджи Десаи с победой…
Несмотря на праздничный вечер, дхоби,[141] стиральщики, вышли на работу; они будут трудиться до утра. Бельё кипело в огромных глиняных чанах под крышками. Дхоби разжигали покатые печи, каким-то чудом не падая с них. Другие принимали подвозимые на телегах новые тюки.
Кальпана проехала несколько почти безлюдных кварталов, жители которых, наверное, сейчас гуляли где-то в центре столицы. Здесь, на тихом и пустынном берегу священной реки, в мутных водах которой бесследно растворялись целые тысячелетия, Кальпана вышла из автомобиля и преклонила колени. Лавки и фабричные трубы Старого города, фешенебельные районы Нью-Дели – всё словно отодвинулось, исчезло вдали, уплыло по течению Джамны, оставив Кальпану одну во Вселенной.
Снова стало холодно, и Кальпана на несколько минут замерла, пережидая новый приступ лихорадки. Ей захотелось лечь на истоптанную тысячами ног землю, свернуться калачиком и лежать до тех пор, пока её не найдут или не прервётся дыхание. Несмотря на то, что давно стемнело, то тут, то там бродили худые коровы, но большинство из них уже улеглось неподалёку от спуска к воде. Волны омывали выщербленные ступени гхата, по которому Кальпане вскоре предстояло спуститься и совершить омовение. Она подумала, что должна, наверное, на коленях доползти до этих ступеней; потом склонилась, коснувшись лбом ещё не остывшей от дневного зноя земли и выжженной солнцем травы.
Кальпана молилась и вновь вспоминала свою жизнь, просила простить прегрешения и даровать надежду. Она заклинала послать страдания, дабы искупить позор, в котором почему-то винила одну себя. Её замужество после смерти Локаманьи, её неосторожные слова о священных коровах, её бриллианты и званые ужины, в конечном счёте, отняли решающие голоса у Конгресса. Понимая, что это всё же не так, что были и другие причины поражения, несчастная женщина проклинала одну себя и жаждала принять за это самую суровую кару.
Всхлипывая и обливаясь слезами, она молила богов, Провидение, тех, кто казнит и милует, принять её жертвы и простить вольные или невольные прегрешения. Индира скромна и мудра. Она, идеальная дочь и мать, нежная бабушка, хранит верность покойному Ферозу. На неё не пало проклятье брахманов. Так пусть же всё вновь станет, как было, и к Индире вернётся людская любовь…
Распростёршись на земле вниз лицом, Кальпана уже в который раз прокляла себя за то, что летом семьдесят пятого года надолго уехала в свой родовой дворец и временно отошла от дел. В великолепное джайпурское имение не допускали никого, даже высокопоставленных особ, если на то не было приказания Кальпаны Рани. Здесь она чувствовала себя наследницей средневековой династии родовитых феодалов, и тому способствовал укреплённый на воротах герб её фамилии. Тут тоже было много роз, лилий и пальм; стены дворца и беседки увивали виноградные лозы.
Республика лишила князей их привилегий, но они сохранили свои богатства и почтение окружающих, особенно стариков. Те видели, в раджах и их потомках чуть ли не детей богов. На стене зала для приёмов, висели портреты чернобородого сурового раджи Дхара в военном мундире и матери Кальпаны, Мандиры Кауль, девушки с нежным фарфоровым лицом и грустными умными глазами за стёклами очков. Эти люди не должны были даже встретиться на земле, но судьба свела их в законном браке, который продолжался менее года. Развод, был невозможен, и для Мандиры остался один выход – смерть.
Узнав, что у неё родилась дочка, супруга грозного Дхара и вовсе утратила волю к жизни. Муж не раз предупреждал, что Мандиру ждут очень тяжкие времена, если на этот появится девчонка. Расположение своего повелителя она сможет вернуть, лишь произведя на свет сына. И когда спустя несколько часов после родов у неё начался озноб, вздулся и нестерпимо, заболел живот, а сердце застучало слабо и неровно, роженица отказалась принимать любые снадобья и лекарства и допускать к себе докторов. Врач-англичанин сумел приблизиться к её постели лишь для того, чтобы констатировать смерть и уже задним числом, поставить диагноз.
Раджа Дхар особенно не опечалился, но устроил супруге пышные похороны, положенные ей по статусу. Процессия шла по улицам города несколько часов подряд. В храмах, звонили колокола и курились хушбу. И не было ни одного подданного раджи Дхара в тот день, который не рыдал, провожая сияющую золотом траурную процессию. Люди шли к месту кремации под ноябрьским, уже не жарким солнцем. А в это время в дальних покоях, на руках кормилицы, заходился в плаче новорожденный ребёнок, как будто понимал, или чувствовал, кого сейчас навсегда потерял.
Кальпана отдала бы все свои огромные богатства за одну только возможность сесть рядом с матерью и. прижавшись головой к её плечу, рассказать ей о том, как тяжело на сердце. Но матери не было. Только в доме Неру впервые живой человек провёл рядом с Кальпаной всю ночь, внимательно, не перебивая, выслушал её и сбивчиво, взволнованно, по-детски утешил. Человеком этим была Индира.
В этот дворец, где она когда-то родилась, Кальпана приезжала редко. Тогда, когда чувствовала потребность остаться совсем одной. И именно там, в парадном зале, она услышала роковые, как теперь выяснилось, слова – обращение по Всеиндийскому радио:
«Я, Фахрутдин Али Ахмад, президент Индии, объявляю настоящей прокламацией, что существует суровая необходимость введения чрезвычайных мер, поскольку безопасности Индии угрожают внутренние беспорядки…»
Но народ, против ожидания, оказался не умиротворён, а оскорблён. Люди считали, что разговаривать с ними языком силы, как всегда делали это англичане, своё правительство, свой премьер-министр не имеют права. И вот теперь пришла расплата. Был преподан урок, который они уже никогда не забудут. Достаточно одного раза – больше повторять не нужно.
Кальпана приподнялась с земли, встала на колени, вытерла тыльной стороной руки слёзы. Постояла и, шатаясь, побрела к гхату.[142] Сняла туфли, оставив их на верхней ступени и медленно вошла в воду, даже не почувствовав этого. Запрокинула голову, увидела в вышине звёзды и вся подалась кверху, как будто стремясь взмыть в воздух. Кальпана подняла руки к небу, стоя по пояс в реке. За ворот, на покрытую голову, текли струи воды, домотканая одежда плотно облепила тело, сгорающее от лихорадки. Хотелось подогнуть ноги и упасть на дно, захлебнуться…
– Джамна майя ки джай! – тихо сказала Кальпана.
Вода вокруг неё тихо, но сильно заворачивалась воронками, влекла на середину.
– Дочь небес, возлюбленная, извечная душа! Смой с меня все грехи, очисти перед тем, что мне предстоит. Дай мне силы, дай разум, дай смелость! Помоги вернуть свет и счастье! Мы все ошибались, но в наших помыслах не было зла, не было подлости и низости. И я готова одна ответить за всех. Я жестоко страдаю, но верю в милосердие и снисхождение к себе…
Вернувшись в тот вечер домой, Кальпана Бхандари надолго слегла в постель, но в госпиталь ехать отказывалась наотрез. Нирмала целыми ночами не отходила от лежащей в беспамятстве свекрови. Утром её сменяли другие невестки, слуги-женщины, старшие внучки. Кальпана бредила, громко говорила что-то на языке раджастхани, которого не понимали в её доме. Когда над постелью наклонялись родные, смотрела на них неузнающим взглядом. Сыновья серьёзно опасались за жизнь, и рассудок матери, с которой никогда в жизни не случалось ничего подобного. Добровольная аскеза в Гималаях, отшельничество в пещерах, уединение в родовом дворце не имели ничего общего с этим горячечным безумием. Сильная, властная, до безрассудства смелая женщина перестала быть собой и утратила даже способность общаться, узнавать близких.
