А Турция – это захудалый ресторанчик, где полуголая девица очень виртуозно изображает танец живота. После чего нас возвращают на корабль и мы отплываем, считая, что достаточно ознакомились с одной из обозначенных в программе страной. Лишь кто-то произносит недоуменно, глядя на золотые, голубые и зеленые купола Стамбула: «И чего турки такие странные, что все танцуют танец живота? А что они еще умеют делать?»
Впрочем, как выясняется, трое с нашего теплохода сбежали от этого самого танца и попали в Святую Софию и сказали, вернувшись, что именно это надо было смотреть. А жирный казах и слыхом не слыхивал, что существует храм Святой Софии и танец живота вполне на его уровне.
Так отбившиеся от группы говорили после отплытия, и тотчас на них стукнули… Смельчаков выдернули наверх для разговора, но ничего не добились: не пойман – не вор… были они на танце живота или не были, а может, они просидели в туалете этой забегаловки, доказать уже невозможно. Вот если бы их искали, а их не оказалось вовремя на судне… И дело замяли, временно, пообещав разных неприятностей по возвращении. Но я сам слышал, как эти трое сказали вслух, не пугаясь стукачей, что плевать они хотели на такие угрозы… Вот если бы, побывав в Стамбуле один раз в жизни, они не увидели Святой Софии, это и правда было бы несчастьем…
А корабль плыл да плыл, а мы выплясывали под молодежный ансамбль, наяривающий с утра до вечера своих знаменитых «Маленьких утят»… Что нам Европа и все остальное… Лишь успевали прозвучать начальные ноты песенки, как первыми срывались с места наши отцы-командиры, успевшие уже поддать для пущего веселья. Они хищно устремлялись на полукруглую эстрадку, поближе к оркестру, подхватив своих пополневших, но довольно игривых на отдыхе дам.
За ними, пританцовывая на ходу, следовали комсомольские вожаки из Одессы, валютные проститутки, входившие тогда в силу, и наши доморощенные стукачи. Постепенно вживались, вплетались в танец чуть замедленные литовцы, вечно опаздывающие журналисты и наши вяловатые письменники, с трудом оторвавшиеся от рюмки. Хлопал крылышками директор центрального московского издательства, занимавший каюту из двух огромных комнат с большими даже не иллюминаторами, а окнами и личной баней.
Все, все бросались с головой в танец, и подпрыгивали, и приседали, и трогательно взмахивали руками, изображая крохотных утят.
А в общем-то все мы были задействованы в танце, охвачены единым безумием самопогружения в эту ирреальную пароходную жизнь. Так, возможно, мы побесились бы в детстве, но, право, могло ли оно быть в нашем бедном детстве, это диво дивное, чудо чудное, вышедшее из сказки о Коньке-горбунке в виде кита, на котором плавала такая российская деревня…
И все это посреди такой же нереальной, для северного глаза, ярко-фиолетовой, как химические чернила, средиземноморской воды.
Какая там к черту Европа, на кой хрен и кому она нужна, когда мы выдавали, с пристукиваньем об пол подметками, свои искрометные «па»? Это и была наша Европа, все, что нам от нее осталось…
Впрочем, нет. Неправда. Не только это. Но ЭТО прежде всего.
Было кое-что, что станет для нас рождественским сюжетом, немного грустным и немного смешным. Но не страшным уж точно, как и положено в любой байке под Новый год. А все описанное выше принимайте как некий абстрактный фон, как пейзаж из окна поезда – дальние колхозные деревеньки с домами под соломой и ободранными колоколенками, которые, тем не менее, со стороны кажутся вполне живописными, даже привлекательными, если к ним не приближаться слишком близко.
– Ну, тебе тут хорошо?
– Спасибо. Мне тут хорошо.
Я же поведаю историю, которую бы назвал так: «КАК ТОЛСТЫЕ ВСТРЕТИЛИСЬ С САНЧО ПАНСОЙ».
По каким-то неведомым нам инструкциям, в правильности которых я нисколько не сомневаюсь, следовало на судне провести учебную репетицию на случай непредвиденной аварии. Нам объяснили, что по трансляции объявят для нас «учебную тревогу» и не надо пугаться, теряться или паниковать, а надо лишь побыстрей спуститься в свою каюту, отыскать там спасательный жилет оранжевого цвета, со свистком в кармане, а потом лететь стремглав на палубу, где нас будет поджидать спасательный бот.
– А свисток зачем?
– Ну, чтобы свистнуть в него, если и впрямь окажешься в океане, говорят, помогает. Посвистишь на прощание, вспомнишь свою жизнь, которую так же вот просвистел…
Ну и понятно, что надо торопиться, на все дано пять минут до погружения в бот, которого на самом деле нет, потому что групп много, а ботов раз, два и обчелся. Кто успел, тот и занял.
Остальные, по-видимому, свистят им вслед… На прощание.
Весь день мы протомились, ожидая «тревогу», а прозвучала она как-то неожиданно, когда стали о ней забывать, уже к концу дня. Все сразу запаниковали, бросились бежать не в ту сторону, а некоторые вообще в буфет. Я пытался найти свой жилет в каюте, но его уже кто-то нашел до меня, а я схватил чей-то чужой и успел еще подумать, что так, наверное, и будет, когда станем тонуть не понарошку. Только бардак будет еще больше.
Я бежал сзади за другими писателями, которые трусили по палубе, и тут обнаружил (для этого надо быть обязательно последним), что на спине каждого крупно написано: «ЛЕВ ТОЛСТОЙ».
Это было фантастическое зрелище. Я даже замедлил бег и замер от восторга: не каждый день можно увидеть сразу три десятка писателей, в жилетах со свистком, и все они до одного были Львом Толстым. Какая находка для нашей нищей литературы!
А Львы Толстые добежали между тем до места, где по всем инструкциям нас ожидал спасательный бот. Но его, как я уже объяснил, не было, и мы, потоптавшись на месте, побрели обратно в каюты, а некоторые снова в буфет… Чтобы тяпнуть, значит, на радостях, что мы целы, а значит, и вся наша советская литература находится на плаву.
В нашей каюте жили четыре Толстых, все примерно одного возраста. Виктор – худощавый, смешливый, легкий на подъем, консультант иностранной комиссии по польской литературе. Еще один Толстой – башкир, известный поэт, чуть моложе остальных по возрасту, но по внутреннему ощущению почти старик, любитель поохать, пожаловаться на плохой сон, на здоровье, на погоду… Он возил в чемодане мешочек всяческих лекарств и специальную тетрадочку с описанием болезней и средств, которые в каждом случае необходимо принимать.
Водку он не пил из-за диабета, «Утят» не танцевал из-за полноты и одышки, а в остальном был вполне покладистым спутником… Мы с ним даже потом переписывались и поздравляли друг друга по праздникам.
Третий Толстой был лысый и энергичный полковник в отставке Николай Николаевич, это все, что о нем можно сказать. Водку он тоже не пил, зато поднимался раньше остальных и делал на палубе зарядку, а после обливался холодной водой. В нашей компании он как-то не удержался, да мы особенно его и не приглашали. Он был не свой.
Не пригласили его прогуляться и в порту Валенсия, где мы стали на три дня. Делать там оказалось совершенно нечего. Программа была составлена на один день: музей керамики и местный рынок, остальное время все были предоставлены сами себе.
Был тут и свой крошечный базарчик, и мы могли подсчитать, что фрукты в Испании недороги, надо лишь обменять по доллару, и хватит, скажем, на пару килограммов винограда.
С долларами у нас было негусто. На весь круиз нам выдали по сорок девять долларов (то есть семь долларов на каждую страну), и если учесть, что приходилось доплачивать за музеи, и за путеводители, которыми мы очень дорожили, и за прохладительные напитки, как, например, во время пресловутого танца живота, то их оставалось и вовсе крохи.
В круизе вообще советских денег не полагалось, их заменили бонами, чтобы в корабельном буфете можно было купить себе водку или пиво. Наверное, кто-то посчитал, что Европа с жадностью набросится на русские рубли, стоит им объявиться, и тем подорвет нашу могучую социалистическую экономику.
Был случай на рынке в Валенсии: мы показали пожилому крестьянину, торговавшему фруктами, двадцать копеек, завалявшиеся у кого-то из нас в кармане. Он с интересом повертел монету и, видимо, решил взять на память, чтобы показать дома, а нам за нее отвалил три огромных краснощеких яблока. Все были довольны.
И все-таки мы решились: сложились по одному доллару и направились в здешнее отделение банка, располагавшееся в одном квартале от порта. Драгоценную ношу – три доллара! – мы вручили хранить Виктору, но при этом не отступали от него ни на шаг.
В банке висела табличка с обозначением курса валют, и там за один доллар предлагалось по пятьдесят песет – стоимость двух килограммов винограда. В окошке банка потребовали паспорта, которые у нас забрали в первый день нашего круиза. Для учета же сходящих на берег нам выдавались цветные открытки с видом набережной Одессы и памятником Дюка. На обороте стоял порядковый номер и фамилия. Эти открыточки мы и предъявили в банке.
