С интимными прическами, правда, не сложилось.
У нее был один клиент – то ли военный в прошлом, то ли бандит, и занимался он «охранными системами». Большой был мужик, как шкаф, височки уже чуть с сединой, но вообще, по общему Машкиному определению, – «ого-го какой». И как-то он зачастил к Машке – еще ничего толком не успевало отрасти. Он просто приходил к ней по записи, коротко здоровался, возможно, заглянув в глаза как-то более резко и стремительно, чем остальные посетители, и садился, чуть улыбаясь, не теряя властного выражения лица (приподнимал подбородок), когда она надевала на него попону на липучках, обматывая вокруг шеи одноразовую бумажную полосочку. У него был отличный одеколон, Машка касалась его кожи и чувствовала, что ей приятно. Иногда они встречались взглядом в зеркале, и он улыбался ей, и даже чуть кивал, словно носом хотел поддеть и растормошить, вроде «ну, смелее, не бойся». На Машку потом наваливалось некоторое оцепенение, становилось не по себе. В конце концов, и именно вовремя – ни неделей раньше, ни днем позже, он пригласил ее на кофе.
«Я бы хотел пригласить вас на кофе сегодня вечером», – сказал он, и Машка потом восторженно рассказывала подружкам, что он не спрашивал «а не хотите ли вы кофе» или что-то в таком духе. «Он сказал, что он хочет» – и мечтательно закатывала глаза.
Красавец мужчина все продумал до мелочей – записался на самое последнее время, так что отступать ей было некуда, – в любом случае мог предложить просто подвезти домой. У него был огромный черный автомобиль, «как автобус!» – говорила потом Машка. На кофе поехали в ближайшую забегаловку, Маша сама предложила, а потом жалела – наверняка выбор кавалера оказался бы более респектабельным. Поговорили о жизни, о политике. Желая произвести впечатление, Машка загадочно и скромно молчала, кокетливо опустив голову и улыбаясь, помешивая кофе, а потом поигрывая запечатанной зубочисткой. На следующее свидание они должны были ехать в кино. «В кино, бля, в кино, а не к нему на хату!» Но примерно за час до назначенного времени, когда Машка достригала последнего клиента, в парикмахерскую зашла женщина невысокого роста, лет примерно тридцати пяти, полноватая, в розовом пальто и красной шляпке. Выйдя в центр зала, она с явной неприязнью стала осматриваться. Народу в этот день было немного, из шести кресел было занято только два – Машкино и тети Жени. Тетя Женя последнее время сильно страдала от диабета, ей вообще нельзя было работать там, где весь день на ногах. Еще ей нельзя было рожать – потому что, во-первых, возраст, во-вторых, диабет. Еще ей нельзя было курить, на что она, выпятив нижнюю губу, говорила: «и жить тоже мне нельзя».
– Женщина, вам чего? – уставшим голосом спросила тетя Женя. В дверях появилась девочка-администратор, которую тоже интересовал этот вопрос, так как посетительница в розовом пальто промчалась мимо нее с воинствующим видом, даже не приостановившись, и чуть не сбила декоративную керамическую кошку с длинной шеей, что сидела на полу в фойе.
– Ну что, шалава, думаешь, в этой жизни все так просто дается?! – взревела посетительница, набрасываясь на Машку. Вооруженная ножницами и металлической расческой с длинной острой ручкой, та молча пятилась, с досадой думая, что кино сегодня вряд ли получится.
– Женщина, успокойтесь, я сейчас вызову милицию!
– А вот на тебе! Сука! – торжествующим басом сказала посетительница, выдавливая что-то остро пахнущее на Машку, та завизжала, замахиваясь ножницами, клиенты повскакивали со своих кресел, тетя Женя бросилась разнимать, но схватилась за сердце, а женщины, рыча и матерясь, повалились на пол, и рядом, придавая действу вид некоторой улично-базарной театральности, стояла, чуть покосившись набок, примятая с одного бока красная шляпка.
Так с интимными прическами у Машки не сложилось – просмотрев видеозапись, сделанную охранной камерой, хозяйка салона была крайне огорчена и Машку уволила, хотя именно в записи было четко видно, что Машка лишь оборонялась и даже ни разу не поцарапала гостью своими ножницами (из-за чего та потом очень расстроилась, так как ходила в больницу снимать побои, нанесенные в парикмахерской, а побоев никто не обнаружил). Машкиному же заявлению хода никто не дал: конечно, сказались связи несостоявшегося кавалера, а ей самой ведь пришлось почти под мальчика постричься, так как резко пахнущим веществом оказался клей «Момент», она еще долго хранила покрученный тюбик с отпечатками пальцев, надеясь на торжество справедливости.
– Ты не расстраивайся, – мрачно кивали ей подруги, – вот переспали бы вы с ним, и оказалось бы, что он импотент.
– И что он воняет.
– Я тебе больше скажу, что у него грибок, лишай на жопе.
– Как у павиана, – хихикала, веселея, Машка. Ей, по сути, для хорошего настроения нужно было совсем немного.
Устроиться на работу было непросто – в хорошие дорогие салоны ее не брали из-за простецкой внешности, гыгыкающего суржика и общего непрезентабельного впечатления, а в мелкие, открывшиеся в бывших квартирках на первых этажах хрущевок на массивах, ей самой не хотелось. В итоге пришлось идти в настоящий гадюшник, устроенный в переоборудованном вагончике, что шлепнули прямо на перекрестке выложенных бетонной плиткой дорожек, среди грязи и мусора, в окружении панельных многоэтажек, недалеко от леса и самого дешевого в городе рынка, а мужская стрижка стоила там 20 гривен. «Да таких цен во всем городе нет, да в самом вонючем пригороде, в Боярке любой мужская стрижка от!.. – Машка, делясь впечатлениями с подругами, поднимала два пальца с зажатой между ними сигаретой. – От, девочки, 35 гривен! А тут позорище просто какое-то». Работало их там всего два мастера и маникюрша. Все были какие-то унылые, пришибленные, и если Машку кто-то ранее смел упрекнуть в непрезентабельности, то тут она, конечно, блистала – в своих узких брюках на бедрах, в остроносых белых сапожках со стразиками, накрашенная, с акриловыми ногтями, которые, уже устала отвечать, работе совершенно не мешали.
Тогда же, мерзопакостной, снежно-слякотной весной, бабкин контроль усилился до самого возможного предела, атмосфера накалилась и дребезжала, дальняя родственница, в свете всемирного экономического кризиса, стала испытывать еще большие проблемы, чем ранее, – и помимо селедочной пасты и супчика из домашнего «правильного» петушка подключилась к уборке в доме. На кухне поселился ее личный фартук, с полочки над раковиной свисали перчатки, в прихожей завелись тапочки, а на крючке в кладовке – домашняя рабочая одежда: спортивные брюки и кофта.
– Это что такое?! – вопила Машка сперва и, упаковав чужие вещи в черный мусорный кулек, демонстративно ставила его возле входной двери. А бабка, любящая скандалы, лишь гнусно и хитро улыбалась, плохо изображая огорчение, бормотала, прислонившись к дверному косяку: «Ну внученька… ну нельзя же так…» Со временем порядок стал наводиться и в Машкиных вещах – так, на кухне к ее приходу стояла вымытая, перевернутая для сушки пепельница, которая, пусть грязная, но никому не мешала на балконе. Машка понимала, что, рано или поздно, дело дойдет и до секретера с завещанием, и пинала от злости стенку перед лифтом, кусала костяшки пальцев, подпрыгивая на цыпочках и шепча, корчась от ненависти и отчаяния: «блин… блин… блин…» Бабка давно ополчила против нее всех соседок, плюс был потоп полгода назад, когда Машка после тяжелых двух ночей отмокала в ванне, плюс незаживающая рана, нанесенная празднованием дня рождения одного такого Таракана, бывшего одноклассника, противно вспоминать: когда они полночи гудели на лестничной клетке (бабка сама виновата, что не отпускала ее), и соседки бы в два счета подписали все документы и акты, что Машка в этой квартире не появлялась свыше полугода, чего было бы достаточно для снятия с регистрации.
И вот однажды, в пасмурную слякотную мартовскую субботу, Машка занималась плешивой головой очередного клиента, висящий за зарешеченным окном вечер не обещал никаких веселостей с приятностями, бабка звонила уже дважды, уточняя, не отменилась ли последняя запись и не врет ли она, как обычно, собираясь умотать к «прошмандовкам своим» – словом, все шло как обычно плохо. Висящий на замотанной скотчем «лапе» телевизор показывал бестолково мелькающие клипы по музыкальному каналу, но ближе к семи Машка, как делала это всегда по средам и субботам, переключила на «Первый Национальный», где шел очередной розыгрыш Украинской Национальной Лотереи. Чтобы не разрушать атмосферу, звук в телевизоре временно выключали, а включали радио с музычкой. Машка особо не следила за тем, как выпадают шарики – так, несколько раз отрывалась от головы клиента, чтобы бросить хмурый взгляд на экран и убедиться, что колесо фортуны крутится стабильно и не в ее сторону. В этот раз она тяжело обернулась на телевизор, когда выпадал уже пятый шарик. Что-то в выстроившейся комбинации показалось ей неправильным, и в то же время таким, как бывает, когда видишь почти дособранный кубик Рубика: дотошная такая, геометрически легкоустраняемая неправильность. Когда пятый шарик закатился в прозрачный желобок, Машка поняла, что именно было не так – цифры стояли не по порядку. Она уже с полгода регулярно заполняла один лотерейный билет, и цифры всегда были одни и те же – дата ее рождения и номер машины одной давней любви. Любви той давно не было и машины тоже, наверное, а номер врезался в память, как что-то мелодичное и светлое. Потом выпал шестой шарик, которого не хватало, и Машка молча, будто ей тоже выключили звук, положила ножницы и расческу на стеклянную полочку перед зеркалом, сняла фартук, пошла в подсобку за свитером и курткой, оделась и вышла на улицу. Кто-то, наверное, выскочил вслед за ней, кричал что-то, но Машка, если бы ее спросили потом на сеансе у психотерапевта, ответила бы, что находилась тогда внутри кубика Рубика, который превратился в аквариум, и на своих плечах держала вставшие на свои места цветные квадраты, каждый выполненный в виде чуть выпуклого кинескопа с голубовато-серым отливом.
