Развеска была закончена, рабочие в стерильных голубых комбинезонах сворачивали шуршащие листы упаковочной бумаги, подметали опилки, налаживали освещение картин.
Ну, почему, почему, – не унималась Риточка, – русские мужчины, ученые, не бывают такими милыми, скажите мне!!!
А какие бывают русские ученые? – изумился Сенсеро.
Страшные буки, – заговорщицким тоном произнесла Риточка, – мрачные, неухоженные мизантропы.
Сенсеро в конец растерялся. Он ничего не понимал. Кто эта Риточка? Почему он пьет с ней кофе? Где Нора? Как ему собрать необходимую информацию о Кремере, ведь ему уже через месяц надо писать статью о нем в университетский сборник и включать в лекции по истории искусства?
Вот вы, например, где остановились? – поинтересовалась Риточка, – говорите, в прекрасном отеле? Там вы не увидите ни одного российского ученного. И никогда не поймете, о чем я вам говорю. Возьмем Нору…
Они взяли Нору, они примешали к ней Павла, они добавили музея, российских традиций. Забыли только употребить Кремера, что оказалось в результате очень разумно, потому что в результате этого коктейля Идальго чуть не вырвало, он не привык к таким консультациям и консумациям.
У вас ведь в стране популярны благотворительные аукционы, не так ли? – как будто к слову поинтересовалась Риточка у позеленевшего уже Идальго. – Вот и мы решили провести у нас такой после закрытия выставки, будете его главой?
Сенсеро оторопел. Сенсеро побелел и осунулся на глазах. Устремляясь к выходу, он успел крикнуть:
Я не аукционист. Извините меня, я не могу.
Какие глупости! – хихикнула Риточка, – что значит «не могу»? Надо! Кремер давно мечтал с вами познакомиться, знаете, как он будет вам благодарен!
Кремер? со мной познакомиться? – забормотал Сенсеро, – мне благодарен?
Он остановился, подступившая рвота тоже.
Да и мы, как агентство по устроению фальшивых праздников, – хихикнула Риточка, – хотите огроменный гонорар за проведение аукциона? Видите, мы совсем не жадные, нисколечко! Даром, что русские!
Пришла черная Нора.
Пришел благоухающий светло-кремовый Павел.
Все уселись за огромный круглый стеклянный стол в гостевой комнате музея, украшенной старой афишей старинной выставки.
Сенсеро будет проводить благотворительный аукцион, которым мы завершим выставку, – деловито сообщила Риточка, – он иностранец и поэтому вне подозрений.
Вот, кстати, ваш экземпляр каталога, – некстати проговорила Нора, – я сделала вам дарственную надпись, простите меня, что я все делаю так некстати.
Про аукцион я не в курсе, – деловито проговорил Павел. – Идея неплохая, только надо обговорить. Кремер знает?
Нет пока, – прозвенела Риточка, – ну что, смотрим сценарий? Приезд в пятницу в Шереметьево-2 в 14.30. Встречают директор музея, общественность. Если уговорим его на аукцион, надо раздувать не только праздник, но и сенсацию!
Деловая ты, – улыбнулся Павел, – может, на работу тебя пригласить?
Я сама найду себе работу, – двусмысленно улыбнулась Риточка.
Норочка всецело погрузилась в Сенсеро. Там было ничего себе, светло, но неуютно. Слишком много знаний и слишком мало опыта. Господи, да конечно же, она виновата перед ним, виновата. Она по рассеянности не сказала ему вчера, где и как они смогут сегодня поговорить подробно о Кремере, вот сейчас закончится этот разговор, и они усядутся в уголочке и поговорят. Этот каталог дает полное представление, она все ему сейчас расскажет…
Он не понимает про аукцион? Она, конечно, виновата, что ничего ему не объяснила, да она и сама ничего не знала про аукцион. Как ему быть? Ну, конечно же, проводить, Кремер будет рад, он любит благотворительность.
Нора скользила по поверхности смыслов, она ничего не соображала после ужасного ночного жара, она выхватывала слова за их тоненькие хвостики, приправляла извинениями и почти бессознательно отпускала назад, в водоворот дискуссии. Она не видела Павла и Риточку, не чувствовала никакого объема событий, все для нее сделалось плоским и картонным, невесомым и ничего не значащим.
Надо этому сероглазому профессору рассказать про Кремера, ну вот, наконец-то Риточка с Павлом куда-то засобирались, она кивает им головой, они оба смотрят на нее и улыбаются, такие похожие друг на друга и такие непохожие на нее.
Кто они вообще такие? – чуть было не вскрикнула Норочка. – Какие-то чудные незнакомцы, но приятные с виду, она тоже им улыбается. Идите, идите, я вас догоню, – почти что автоматически говорит Нора, даже отчего-то машет им рукой…
Риточка говорит, что Нора странная. Риточка с полуулыбкой предполагает, что Нора чем-то радует себя – может быть, кокаинчиком, ты не думал об этом, а, Павел?
Они обсуждают аукцион, сначала за обедом за белой скатертью, за протертым тыквенным супом и глотком первосортного белого вина из запотевшего бокала.
Они обсуждают аукцион в его совершенном авто, на заднем сидении, он просовывает ей руку под юбку, и она хохочет от этого, как колокольчик, в который звонит умелый звонарь.
Они обсуждают это с Андрюшечкой уже в другом кафе, за ароматным кофе с прекрасным малиновым сорбе и дорогой сигарой. Такая сигара скорее под стать Баржесу, а она в руке у Андрюшечки, как эстафетная палочка. Но сможет ли Андрюшечка дотянуться до Баржеса, если он уже дотянулся до его сигары?
Эта гадина никогда не видела меня в упор, – подытоживает Павел какие-то свои внутренние мысли, как только раздобревший от десертов Андрюшечка откланялся и уперся восвояси. – Она никчемная тварь, я ненавижу ее.
Павел петушился.
Она была ему просто не нужна, а он ей что-то доказывал. Ей и себе, разжигая в себе искусственную ярость, такую же декоративную, как огонь в электрическом камине.
Она была обыкновенным нулем, а он пытался пририсовать ей единицу.
Она игнорировала его, не видела, проходила насквозь взглядом и телом, он пытался сделаться заметным, а выходило – пошлым.
Эта свежая Магаритка вообще понимает, как жена обидела его, веселого открытого паренька с серыми глазами и высоким красивым мраморным лбом?
Вы спрашиваете меня о Кремере? – Нора выпрямила спину, села на краешек стула и глубоко затянулась. – Что ж… Я отвечу вам. Он очень посредственный художник…
Идальго почувствовал щекотание в глазах и носе. Он почувствовал, что щеки его горят огнем, а с ладоней рекой течет пот.
Что вы имеете в виду? – дрогнувшим голосом переспросил он. – Мы считаем, что он великий мастер…
А зачем вы так считаете? – беспощадно спросила Нора. – Вам не хватает великих мастеров? Или придумывать мастеров себе и людям для забавы – ваша профессия? Разве вы не видите, что все, что он делает – стилистическая болтовня, списанная без разбора у многих больших мастеров одновременно, что это треш господний, передранные контрольные по чистописанию? У вас в школе были контрольные?
С Норой иногда такое случалось.
Никогда дома, никогда с Павлом.
Только там и тогда, когда предмет разговора был для нее всерьез важен.
Обстоятельства внезапно переставали для нее существовать, она неслась, не разбирая пути, к какой-то точке на горизонте, с какому-то невидимому свечению, которое притягивало ее и манило, вселяло в нее одержимость искренностью, такой не свойственной ей обычно, так презираемой ею в других людях.
Не сердитесь, на меня, Сенсеро, – проговорила Нора, привычно давясь табачным дымом, – кажется, я очень больна. Извините, я не это хотела сказать. Посмотрите сюда или сюда. – Нора открыла каталог. – Вы же умница, вот скажите мне, чей это на самом деле портрет? Правильно, Караваджо! А этот натюрморт? И опять правильно – Моне.
Но копирование – привычка истинного мастера, – неизвестно почему проговорил Идальго. – Вы не думали, что пересказать важнее, чем рассказать, переписать важнее, чем написать впервые? Мир держится на мастерах, а не на выскочках!
Что вы сказали? – переспросила Нора. – На выставках?
Я ничего не говорил, – смутился профессор, – я слушал вас совершенно молча, я не говорил ни слова уже целый час. Так вы, коллега, считаете Кремера посредственностью? А как же тогда вы пишете в каталоге, что он величайший…
Кто сказал, что Кремер посредственность? – очнулась Нора. – Не шутите так зло… Кремер – прекрасный художник, да еще и мой давний друг! Давайте посмотрим повнимательней каталог, ну, что скажете?
Я ничего не понимаю, – почти что взвыл Сенсеро, – кто-нибудь может мне хоть что-нибудь объяснить???
Павел и Нора жили, не соприкасаясь, не говоря друг другу ни слова вот уже несколько недель, а может быть – и всю жизнь до этого.
Кремер прилетел напомаженный, в кофте грубой вязки и дурацком беретом поперек крупной головы. Нина плыла за ним, как каравелла, плескалась в тени его славы, монументальничала в разговорах с подругами, всем своим видом показывая, что находится в услужении божеству.
