– Рождество, говорят, в этом году будет белым! – радостно сказал он Фишбейну. – Я родом-то из Колорадо, у нас Рождество всегда снежное, белое. Совсем по-другому тогда на душе. А то как начнет эта слякоть «кап-кап», так просто хоть вой! А вот и снежок, хоть какой-никакой!
Место Дилана Томаса было занято, и Фишбейн сел по соседству. Официант принес ему бутылку «Блэк Лейбл», блюдо с устрицами. Он отодвинул от себя устрицы и принялся пить. Голова медленно закружилась, но сознание продолжало быть ясным и четким. Он прощался с Евой. Память о ней окружала его со всех сторон, как вода окружает остров, и по мере того как усиливается ветер, и выше становятся волны, земля уступает воде, подчиняется ей, и остров, затопленный морем, вдруг кажется зернышком. Вся жизнь, кроме нее, казалась ему теперь зернышком, зато эти дни, проведенные с нею, окутывали, обволакивали, они прожигали насквозь, и чем резче приказывал мозг его телу проститься, тем только упрямее сквозь пелену сигарного дыма сквозили то плечи, то руки ее, то глаза, то втянутый, скользкий от пота живот, который он гладил и гладил губами. Мимо его столика прошел какой-то человек, и с тою прямотой, которая бывает только во снах и никогда не поддерживается действительностью, Фишбейн узнал в нем покойного Майкла Краузе, и сразу привстал и окликнул его. К его удивлению оживший друг не только не раскрыл объятий, но отстранился от его протянутой руки с некоторой даже брезгливостью, и тут же лицо его стало другим, напомнило деда, потом мужика, который ел суп из чернины и спал на кровати Фишбейна еще до войны. Официант поддержал его за локоть, потому что привставший Фишбейн облокотился обеими ладонями о стол и грозил вот-вот перевернуть его вместе с нетронутыми устрицами и дрожащими яркой желтизной дольками лимона.
– You better not drink any more[14], – сказал ему кто-то.
Фишбейн оглянулся, и ему показалось, что это Брюханов, тот самый московский Брюханов, который подбивал его шпионить в Нью-Йорке за эмигрантами, грозит ему пальцем.
– А вы здесь откуда, товарищ? – спросил его мрачно Фишбейн. – Меня, что ли, ищете? Я вас убью.
Он говорил по-русски, и поэтому никто из присутствующих не понял того, что он сказал.
Брюханов куда-то исчез, испарился, и с того места, откуда Фишбейн только что слышал его голос, раздался тихий звон колокола. Он затаил дыхание, но никакой ошибки быть не могло: это били колокола на Петропавловской крепости, но били они еле слышно, и всем этим пьяницам, шумным, крикливым, припавшим к бутылкам, услышать их голос, наверное, было трудней, чем под снегом услышать шуршание старой листвы. Фишбейн опустился обратно на стул. Воспаленное, мокрое от слез и пота лицо его приняло почти торжественное выражение.
– Еще мне бутылку! – сказал он. – Не бойтесь! Я тут не помру, как ваш этот писатель! Допью и уеду. Дела у меня!
В половине первого ночи вызванное официантом такси доставило его к подъезду особняка на Хаустон-стрит. Фишбейн расплатился не считая, и шофер, очень довольный смятой пачкой денег, перекочевавшей в его карман из кармана ночного пассажира, ласково обняв пьяного за талию, помог открыть дверь. Фишбейн, чертыхаясь, нащупал выключатель и зажег свет. Навстречу ему по лестнице со второго этажа неторопливо спускалась кузина Виктория, высокая, сухая и тонкая, как все родственницы Эвелин по материнской линии. Делая вид, что она не замечает того состояния, в котором он ввалился в дом, кузина Виктория, блеснув кольцами, положила руку на горло и приглушенно спросила:
– Ты голоден, Герберт?
– Я пьян, а не голоден, – ответил Фишбейн. – Джонни спит?
– Давно. Он ужинал с няней, пока меня не было. Потом я его уложила.
– Как Эвелин?
– Иди к себе, Герберт, – сказала она. – У нас все в порядке. Я завтра тебе объясню, что и как.
– Не завтра! – И он пошатнулся, схватился за вешалку. – Я, может, до завтра и не дотяну. Сейчас говори!
Легкое раздражение скользнуло по ее сухому, но все еще красивому лицу.
– Эвелин разрешили вставать, она уже ходит. Кровотечение остановилось полностью.
– Я рад, – сказал он. – Значит, будет ребенок?
Виктория быстро перекрестилась, опять блеснув кольцами.
– Конечно. Врачи говорят: все в порядке. И вот еще, Герберт, ты, кажется, хочешь поехать в – Россию?
– Хотел. – Он опять пошатнулся. – Теперь не хочу.
– Мы вечером долго говорили с Эвелин по телефону, – сказала Виктория. – Никаких причин отменять свои планы у тебя нет, Герберт. Эвелин завтра вернется домой, и мы решили, что я поживу здесь, пока тебя не будет. Она сама хочет, чтобы ты поехал.
– Сама?
– Да, сама.
Какая-то странная нотка в ее голосе насторожила его.
– А ей-то зачем? – грубо спросил он, не сдержавшись.
Виктория отвела глаза.
– Эвелин просила меня сказать тебе… – Она запнулась. – Герберт, ты сейчас, может быть, не в самой лучшей форме…
– Ну что за семейка! – воскликнул Фишбейн. – Какие все сдержанные, все воспитанные! А я вот другой! Психопат, идиот! А может быть, и алкоголик! Беда ведь!
– Беда, – согласилась она. – Но что делать? С мужьями нам всем не везло. Даже мне.
Фишбейн не ответил и, обогнув ее, пошел наверх. Он не видел того, что Виктория закрыла лицо руками и постояла так, словно с открытым лицом ей было бы труднее сдержаться и не высказать ему всего, что бушевало у нее внутри.
В спальне он бросился на кровать не раздеваясь и сразу заснул. Ему казалось, что он откатывает от себя огромные, жгуче-соленые морские валы, а солнце, обведенное черной тенью, как будто бы что-то говорит ему, но он не может понять ни одного слова, потому что слова сразу плавятся и, расплавленные, горячие, цвета почти белого меда, стекают ему на затылок.
Утром он привез Эвелин домой. Она была еще очень бледна, но казалась спокойной и первая заговорила о его поездке в Россию.
– Мы же решили, что я никуда не еду, – замирая, сказал он.
– Мы ничего не решили, – возразила она. – Я зря подняла такую панику.
Он подозрительно посмотрел на нее. Эвелин отвела глаза. Радость, от которой его лицо стало темно-красным, дикая радость, которую, может быть, испытывают только те, смертельный диагноз которых не подтвердился, или те, которых милуют при вынесении приговора, было невозможно скрыть.
– Лети куда хочешь! – вдруг вскрикнула жена низким, словно лопнувшим в горле, голосом. – Живи так, как хочешь! У нас ничего нет общего с тобой! И никогда не было! И ничего не будет!
Фишбейн опомнился.
– Ты не поняла меня, дорогая. – Он осторожно обнял ее, и на секунду его руки, как будто они были чем-то отдельным ото всего остального – души и тела, ощутили знакомую горячую хрупкость ее спины и шеи. – Ты зря обижаешься…
Она хотела что-то сказать, но не смогла из-за судорожных злых слез, которые хлынули потоком.
– Зачем ты напился вчера?
– Испугался, – ответил он, ненавидя себя за то, что лжет.
– Чего испугался?
– Того, что случилось с тобой. – Он лгал ей в лицо.
Она махнула рукой и быстро, почти бегом, заспешила вниз по лестнице на звук открываемой двери и радостный возглас вернувшегося с прогулки Джонни.
Билет на самолет лежал во внутреннем кармане его пиджака, и теперь нужно было только одно: чтобы ничего не удержало его здесь до той минуты, пока самолет не поднимется в воздух.
В Шереметьевском аэропорту дорогого гостя Пола Робсона или, как называл его весь Советский Союз, Поля, что придавало простому его американскому имени французскую мягкость, и свежесть, и нежность, встречала целая делегация. Кроме белобрысого молодого человека в добротном зимнем пальто и мерлушковой шапке пирожком, который руководил этой встречей, присутствовали двое странно похожих друг на друга, как будто они были однояйцовыми братьями, сотрудника Москонцерта – оба крепких, черноусых, с бицепсами, выступавшими под драповыми рукавами, – круглолицая, молодая красавица с малиновыми губами, такими вкусными, что всякому, даже и совершенно не причастному к искусству человеку, хотелось расцеловать их, еще одна женщина, с большим круглым хлебом на желтом подносе, и дети великой страны – пионеры – в наглаженных галстуках, красных, как кровь. Всего человек восемнадцать, не больше. Пол Робсон раскрыл огромные руки для объятий еще в кабине самолета. Вот как приземлились, так он и раскрыл. Поэтому навстречу пионерам, женщине с малиновыми губами, женщине с большим белым хлебом, двум однояйцовым, усатым, и главному, нервному в новой мерлушке, он шел, возвышаясь до самого неба, руками крутя, как голландская мельница, а следом за ним в длинном сером плаще, совсем не годящимся для снегопадов, шел Герберт Фишбейн и, совсем уж в ботиночках для климата штата Флориды и в курточках, от вида которых хотелось заплакать, плелась остальная команда артистов. Как и следовало ожидать, первым делом Пол Робсон впился своим темпераментным поцелуем в подставленные ему губы малиновой царевны и долго их грел и терзал своим плотным запекшимся ртом. Пионеры с него не сводили восторженных глаз. Затем, оторвавшись с большой неохотой, он чмокнул зачем-то большой белый хлеб и, сильной рукой оторвав хрусткой корки, сжевал ее быстро, как будто был голоден. Товарищ в мерлушковой шапке хихикнул, слегка обнажив гниловатые зубы, а однояйцовые так и зашлись. Короче, пошла демонстрация дружбы, борьбы за свободу и мир во всем мире. Затем пионер с очень тоненьким горлом, которое все напряглось, как у птенчика, когда он хватает червя из уст матери, завел очень звонко «Катюшу», и Робсон, уже прослезившийся, басом подпел. В машину, блестящую, кварца чернее, уселись сам Пол, молодой человек и женщина в жаркой помаде, отчасти размазанной от поцелуя с артистом. В другую машину залезли сотрудники, а в третью – джаз-банд. Судьба пионеров в сверкающих галстуках – увы – никому не известна, но может, их всех постепенно забрали родители.
