– Мы с дедом старались оградить нашу девочку от зла и, наверное, избаловали. Вы, Матвей, должны были заметить: Марина была доверчивой. Дедушка поручил мне заботу о ней, а я не справилась. Смерть ребенка сильно подкосила ее, и… она все еще ждала вас.
Федора быстрыми глотками допила чай. Матвей понимал, кем он является в ее глазах. Бегло пересматривая свои беспечные годы сквозь призму Марининого ожидания, он думал о себе то же самое.
…Зинаиде взбрело в голову женить Гену на перспективной художнице. К счастью для сестер, он недолго гулял, снова сел за воровство. Мачеха делала вид, что полюбила Марину как родную, находила людей, желающих заказать живописные портреты по фотографиям. Окружение Зинаиды было подобным ей, и Федора нередко заставала сестру нетрезвой. Отец как раз «завязал» и тщетно пытался урезонить жену. Женщина неистребимого здоровья, властная и гневливая, она не считала себя алкоголичкой. Когда освободилась от жильцов принадлежащая Зинаиде хибарка, отец посоветовал дочерям на время переселиться сюда. Федора с радостью согласилась – хоть к черту на кулички, лишь бы подальше от мачехи. Марина устроилась билетершей в кинотеатр, рисовала вместе с отцом в его мастерской, в тот год они очень сблизились. Потом у Марины появился друг…
Федора говорила с безучастным лицом, сдержанно, но уже без помощи вопросов Робика. Тяжкие воспоминания, по-видимому, давно травили ее душу и, высказанные вслух, начали приносить облегчение.
Маринин друг был женат. Волынка с разводом тянулась несколько лет, а к рождению Анюты сестра призналась, что друг исчез в неизвестном направлении. Скоро все покатилось кувырком: не стало отца, Марина впала в депрессию, в домик зачастила Зинаида. Федора решила сама присмотреть за ребенком и велела сестре подыскать работу. Марине хотелось найти что-нибудь с художественным уклоном, и однажды в бесплодных поисках она не вернулась домой. Вечер выдался морозный, Федора в тревоге звонила ей, брату, мачехе – никто не отвечал. На другой день выяснилось, что Марина вышла от Зинаиды поздно, опоздала на автобус и отправилась пешком.
– Марина была пьяна. Села отдохнуть в каком-то сквере… и не проснулась. Вот и все.
– Когда это случилось?
– Позапрошлой зимой.
Над левой бровью Федоры билась ниточка голубой венки, как у Анюты. Девочка хлопотала за окном, угощая песочными куличами игрушечных гостей. Ее веселое щебетанье слышалось отчетливо, будто за перегородкой из досок. До чего же хлипкие стены, подумал Матвей, стараясь отвлечься от агонизирующей в груди пустоты. Ребенку здесь вообще нельзя жить.
– Почему бы вам не продать свою часть дедовского дома? – спросил Робик.
– Кому? Зинаиде? Они втроем прозябают на ее пенсии. Гена отмотал срок, но не работает. Вадим взял ссуду в банке, а жена прихватила деньги и сбежала с детьми. Долги растут, гасить нечем.
– Обновили бы дом и продали сообща.
– Покупатель есть, сосед. Правда, ему нужен не дом, а усадьба.
– Это не тот, который виллу с башнями рядом возводит?
– Да, Поливанов. Очень богатый и влиятельный человек.
– Раз этот Поливанов богатый, можно было спросить подороже. Хватило бы купить комнату в благоустроенном общежитии для вас и лес для строительства дома на этом участке.
Вероятно, Робик сунул нос не в свое дело. Федора поднялась.
– Вам пришлось проделать большой путь… извините, что вышло не так, как, наверное, ожидалось. Спасибо, что выслушали, а теперь мне пора на работу.
– Из-за нашего приезда у вас неприятности…
– С хозяином? – усмехнулась она. – Не в первый раз, и это мои проблемы.
Горечь в ее голосе ниспровергала скорбь Матвея, не оставляя ему других слов, кроме прощальных. На вершине осознания жестокой ошибки желание оправдаться бессмысленно. Пока Анюта плескалась под рукомойником, он зашел за шелестящую штору. Память любит пофантазировать на тему «Если бы все вернулось», особенно когда приходит время явки с повинной.
Матвей был так поглощен воспоминаниями, что не услышал шагов и скрипа входной двери.
– Хендэ хох! – завопил глумливый мужской голос, и стало понятно, что приличного прощания не получится. Едва гость раздвинул занавесь, на него уставились братцы-гаврики.
– Я же говорил, Вадимка, это он! – радостно заверещал блатарь, тыча в Матвея пальцем. – Точно он, щелкопер с портрета! А я-то башку сломал, где его видел! Кино и немцы! Компаньон, едрит твою мать!
– Не в присутствии ребенка, – остерег Робик.
Раскрыв пещеристый рот и уже не прикрываясь ладонью, Гена залился блеющим смехом:
– Хер Ватсон!
– Если он Ватсон, то я – Шерлок Холмс, – процедил Вадим. Одутловатое лицо его раскраснелось и подрагивало, как наваристый студень. Бойцами они не выглядели, но вели себя на удивление нагло, словно в любую секунду могли телепортироваться отсюда.
Обняв девочку, Федора села на табурет. Это была уже не та женщина, что минуту назад стояла, выпрямившись, с независимым видом. Теперь ее лицо выражало ожесточенное сопротивление и готовность к отпору.
– Мы на рынке были, – сообщил ей Вадим. – Махмудка злой на тебя. Говорит – пусть на глаза не показывается, уже продавщицу нанял. Что, много картин продала?
Гена воинственно сплюнул на пол:
– Кто такие, зачем приперлись? Сознавайтесь по чесноку!
Матвей взял швабру, вытер плевок и с подчеркнутой любезностью напомнил, что учился с Мариной в студии художника Яна Ивановича Вермеерского. Вермеерский, сказал он, считал ее самой талантливой ученицей и собирался отправить за рубеж на стажировку, но Марина неожиданно исчезла и на письма почему-то не ответила. Вместо нее в Германию был рекомендован Матвей, там и остался.
– В Магдебурге, – уточнил Робик. – Михаил Васильевич (то есть Матвей) – поверенный в делах моего отца, известного магдебургского галериста Альберта Ватсона.
– Несколько лет назад он приобрел у Вермеерского крупную работу Марины, – подхватил Матвей. – Искусствоведы заинтересовались ее творчеством, поэтому мы и прибыли сюда по заданию шефа.
– Прошу простить нас за давешний розыгрыш, – произнес Робик с очень правдоподобным смущением. – Я хорошо понимаю и говорю на русском языке. Мы, Ватсоны-Нефедовы, наполовину русского происхождения.
– Ври больше, – притворно зевнул Гена.
Наклонившись к сестре, Вадим прошипел:
– Что, натрепала, как Маринка замерзла?
Федора отвернулась. Впрочем, ответа братец, кажется, и не ожидал.
– Родственный разговор у нас тут назрел, – хмуро известил он. – Отлагательств не терпит. Во дворе пока погуляйте…
– Пожалуйста, – подсказал Матвей, стараясь не обнаружить, как его трясет от желания преподать родственничкам Федоры совсем другой урок вежливости.
– Мы еще не приценились к картинам, – предупредил Робик.
– Успеете, – осклабился Гена. – Покурите, развейтесь.
– Может, ребенку лучше выйти с нами?
Федора ответила безжизненной полуулыбкой.
Выйдя за дверь сенцев, девочка приложила пальчик к губам, и Матвей нагнулся.
– Они плохие, – шепнула Анюта. – Всегда ругаются.
– А часто приходят?
– Нет, но сильно-сильно ругаются. Если они начнут бить тетю Дору, вы ее спасете?
– Спасем, – пообещал он, холодея.
Робик присвистнул:
– Глянь-ка, на чем обормоты прикатили!
На обочине у ограды, задрав над песочной насыпью могучий корпус капота, возвышался заляпанный грязью «Лендровер». В машине кто-то сидел.
Брызги жидкой глины сплошь покрыли и «Шкоду». Матвей сунулся было в кабину за тряпкой, чтобы вытереть хотя бы номер, и вдруг Анюта потянула за подол куртки:
– Дядя, дядя, они там кричат на тетю Дору!
Глаза девочки от страха стали прозрачными, как черные алмазы. Матвей подсадил ее в машину:
– Побудь тут, ладно?
Друзья рванулись в избушку, и вовремя: гаврики прижали Федору в угол. На щеках ее рдел румянец стыда и отчаяния.
– Чё надо?! – рявкнул Вадим, обернув к гостям свирепое рыло.
Матвей отшвырнул задохлика Гену:
– А вам что нужно от нее?
– У нас свои счеты, – толстяк растопырил пальцы и, набычась, пошел на Матвея. – Мы в собственный дом пришли, сечешь? Она здесь на птичьих правах…
– Вы на тех же правах живете в ее доме!
Под брылями Вадима заиграли трудовые желваки, наевшие ему бесполезную к драке мясную категорию. Донесся застарелый перегар. Матвей отклонился, и чашка, запущенная в его голову блатарем, разбилась о косяк окна.
– Они все знают, Дорка нажаловалась! – заголосил Гена, цапнув со стола тупой нож для масла. Хватать в критической обстановке что под руку попадется было, видимо, в манере истеричного зэка.
– Мне надоело, – сказал Матвей. Вполсилы, но с великим наслаждением всадив кулак в рыхлый подбородок толстяка, он периферийным зрением уловил молниеносный полет, вернее, вылет ножа: Робик пинком вышиб его из руки Гены. Вадим попятился и, сметя табурет, с грохотом рухнул в угол, Федора еле успела отпрыгнуть.
