– Дура ты, – сообщила Лёка, нисколько не смущаясь присутствия отца с матерью. – Дура была, дурой и останешься.
Так, назначив козла отпущения, и порешили: лететь срочно, а Дуся чтобы эту сторожила; мало им позора на старости лет.
Ночью Селеверова грызла тоска, заставляла включать ночник, ворочаться с боку на бок. Держа за руку жену, Олег Иванович прислушивался к себе, пытаясь понять, в какой части тела отдается его залатанное сердце.
– Может, спать будем? – ворчала Римка, натягивая на ухо одеяло.
– Спи, спи, – шептал Селеверов и впивался в ее руку еще сильнее.
– Пусти, – выворачивалась Римма и таращила опухшие от слез глаза.
– Спи, – снова приказывал Олег Иванович в надежде, что жена встанет и спросит: «Ну и как ты, Олежа? Больно тебе?»
«Больно, говоришь? – достраивал несуществующий диалог Селеверов и внимательно прислушивался к своему сердечному томлению. – Нет, не больно. Пусто… И жить не хочется. Никому не нужен. Любимая дочь на свадьбу не пригласила». – «А когда это она стала любимой?» – чуть слышно попискивал омерзительный голосок. «Так всегда была», – изящно уходил в сторону Олег Иванович.
Через стенку ворочалась Элона, оскобленная тем, что не она первая. Познавшая радость любовных утех гораздо раньше сестры, Лёка так до конца и не могла поверить в происходящее, а потому кляла сестру на чем свет стоит, пытаясь представить этого Антанаса Вайткаса, предложившего Анжелике руку и сердце. «Урод, наверное, – предположила Элона и почувствовала себя куда лучше. – Точно, урод. Нормальный человек разве на нашу Лику позарится? Не позарится!» – успокоила себя девушка и села в кровати.
Дотянувшись до зеркала, поднесла его к лицу и зачем-то оскалила зубы. «Ровные», – удовлетворенно отметила Лёка и на всякий случай сковырнула пару прыщиков на подбородке. От этого отражение хуже не стало. Тогда Элона высунула язык и скорчила рожу. Стало весело. Зеркало транслировало оптимистичную информацию о ее неотразимости. «А чего это я не поеду?» – вдруг возмутилась Лёка, а потом выключила свет, заочно простила сестру и даже пожелала той счастья.
О счастье для Анжелики молилась и Дуся, пытаясь оправдать воспитанницу в собственных глазах. Всегда равнодушная к мнению большинства, далекая от гневного осуждения оступившегося, Евдокия просила для нее прощения сначала – у Богородицы, потом – у людей. Одного, как ни старалась, она не понимала: как же Анжелика, всегда послушная, показательно правильная, могла так поступить с родителями? Взять и вычеркнуть их из жизни, уговаривая не приезжать на собственную свадьбу якобы по причине небольшой значимости события. «Может, Римма чего недопоняла?» – искала пути к отступлению Дуся, но вспоминала вечерний разговор на кухне, переполнялась обидой за старших Селеверовых и хмурилась. Еще больше она переживала за Самого, цинично невозмутимого и крайне жесткого в оценке всех людей, за исключением «ближнего круга», в который и входило-то всего три человека: Римма, Элона и Анжелика. Себя к этому кругу она даже и причислить не осмеливалась.
Трясущиеся руки Олега Ивановича не выходили у Евдокии из головы. Поэтому она снова и снова молилась о здоровье Хозяина как о главном достоянии селеверовского дома, который вот уже столько лет она самонадеянно считала и своим.
«Что-то беда зачастила, – распереживалась Дуся, перебирая события недавних лет. – Одна за одной!» – горевала она, забыв, что оперирует годами и между последними неприятностями (инфаркт – свадьба) ни много ни мало – три года. А по ощущениям – три оторванных календарных листочка. Смял – и в мусорку.
Таким же смятым календарным листком валялась в мусорном ведре вчерашняя обида отца и матери Селеверовых.
– Я тоже поеду, – объявила Элона за завтраком.
– Ты ж не хотела, – напомнила мать.
– Не хотела – захотела, – легко отказалась от вчерашних слов Лёка и как ни в чем не бывало сыпанула в чай три ложки песку.
– И правильно, – подключилась Ваховская, но за стол присесть не осмелилась, так и осталась стоять около плиты. – Не чужие люди – сестра. А то, что свадьбы не хочет, так, может, деньги ваши бережет, чтоб не беспокоились.
– Слышишь, Евдокия, не начинай, а-а-а?
– Не буду, Олег Иванович, – изобразила реверанс Дуся и, глядя на Римку, добавила: – И обижаться тут нечего. Дочь, она и есть дочь. Мало ли чего она по глупости вам наговорит? Всему, что ль, верить будете?
– Нет, Ду-у-у-сечка, – противно запела Элона. – Мы тебе верить будем. Вот как скажешь ты, так мы и сделаем. Ты ж у нас миллион раз замуж выходила! Всем советы дать можешь.
– А ты не злись, – не дала себя в обиду Ваховская, но и на замечание не решилась: за столом – родители, сочтут нужным – сделают.
– А я вот возьму и поеду! – решительно объявила Римка. – Вот назло поеду…
– Назло дома сиди, – оборвал жену Селеверов и вылез из-за стола, придерживая правой рукой отлетающий галстук. – А ты (обратился он к дочери) – телеграмму отбей, чтоб на почту явилась. Да без этого, как его, Антона… Чтоб поговорить можно было по-человечески. Не явится… – Олег Иванович осмотрел свое женское царство, вздохнул и заявил: – Ну, значит, не явится.
Благодаря натиску отца Анжелика не только явилась на переговоры с родителями, но и передвинула день свадьбы с расчетом на то, чтобы те могли, по словам Римки, «хоть как-то подготовиться». На вопрос «как же ты могла, дочь» ответила по-селеверовски жестко:
– Глупые траты, ненужный формализм, отживший ритуал!
– А спросить? – по инерции поинтересовался Олег Иванович.
– О чем? Можно или нельзя?
– Ну, хотя бы так.
– Я решила, – однозначно ответила Лика, не вдаваясь в словесные изыски.
– Ты хоть любишь его? – прокричала в трубку Римка, сроду не произносившая таких слов.
– Скажем, так, мама, мы друг другу подходим.
– Точно залетела! – подпрыгнула Элона и округлила глаза с такой силой, что ее лицо стало похоже на морду той-терьера. – Я тоже приеду! – вырвала она трубку из рук отца, но нарвалась на холодное:
– Как знаешь.
Обсудив детали родительской поездки в Ленинград, Анжелика напоследок попросила отца к телефону:
– Пап, – словно сомневаясь, выдавила она из себя, – ты на меня не обижайся…
– Я не обижаюсь, – соврал не моргнув глазом, Олег Иванович.
– Обижаешься. Я же слышу. Ты когда на маме женился, у кого-нибудь разрешения спрашивал?
– Спрашивать было не у кого.
– Ну а мама?
– И мама не спрашивала.
– И я не буду. Это моя жизнь и опыт, «сын ошибок трудных». – Последнюю часть фразы Селеверов не понял. – И еще. Не привозите Дусю. У Антанаса в прошлом году бабушка умерла. Это его расстроит. И вообще здесь так не принято. – Где здесь, Олег Иванович тоже не понял. – Будете только вы и родители Антанаса. Скажи там как-нибудь…
– Хорошо, – выдавил из себя Селеверов и повесил трубку. – Может, не поедем? – с надеждой посмотрел он на Римку, остерегаясь поворачивать голову в сторону Евдокии.
– Ты что? – возмутилась жена. – Решили же.
– Все едем? – не к месту спросила Лёка и с восторгом обвела взглядом всех присутствующих.
– Зачем? – внешне непринужденно произнес Олег Иванович.
– Я поеду! – заявила Элона и повисла на Дусе. – Ты тоже.
– Ни к чему, – потупилась Евдокия, словно почувствовав двусмысленность ситуации. – Зачем такую страсть людям показывать?
– Ничего ты, Дусечка, не страшная. Просто большая! – не унималась Лёка.
Она хотела было добавить «и усатая», но только и успела произнести «и», как осеклась под отцовским взглядом.
– И страшная… – добавила Ваховская и, не поднимая головы, вышла из кухни.
– Все-таки дура ты, Лёка, – не выдержал Селеверов и покрутил пальцем у виска.
– Оставь ребенка в покое, – вступилась за дочь Римка. – Нечего за собой колхоз таскать. Это дело семейное, – подчеркнула Селеверова, до сих пор пытаясь укрепить водораздел между собой и этой усатой самозванкой, невзирая на непреднамеренное сопротивление домашних. Теперь невольной помощницей в столь трудном, как выяснилось, деле выступила та, от кого, в силу ее уже трехлетнего отсутствия в городе, этого можно было меньше всего ожидать.
«Всегда думала, что она умная», – тайно заручилась поддержкой старшей дочери Римка, отчего ее посетило чувство долгожданной справедливости. «Наконец-то! – ликовала Селеверова. – Отольются кошке мышкины слезки». В мышки, судя по всему, она назначила себя, легко забыв, какое на самом деле количество обид нанесла Евдокии.
В глубине души Римка, похоже, искренне считала, что, если в ее жизни что-то и не случилось, не состоялось так, как она запланировала, то виной этому Дуся. И даже предстоящая свадьба – замаскированный итог Дусиного попустительства в воспитании двойняшек. Так чего, спрашивается, ей делать на свадьбе?
О чем передумала Дуся за короткое время сборов и отсутствия Селеверовых в доме, только Господу Богу известно. Боясь поверить, что вполне могла оказаться в числе приглашенных, она смиренно приняла сложившуюся ситуацию. Но, видимо, смирения было недостаточно, потому что где-то там, в глубине колодца неизрасходованной Дусиной любви, трепыхалась обманутая надежда человека, добровольно принесшего себя в жертву тому, кто ни при каких обстоятельствах, мыслимых и немыслимых, не был способен с благодарностью принять этот дар. Евдокия и Римка являли собой пример нарушенного сообщения двух сосудов, при котором один всегда оказывался полнее, а другой мог вместить в себя бесконечное количество живительной влаги.
