Солнце сводит меня с ума, так хочется домой; кажется, что там, под родным кровом, я смогу спрятаться от смерти, от болезни, от всего, что мы так не любим и боимся.
Кто-то медленно гуляет по парку в полосатых штанах и коричневом больничном халате, зависть моя не знает границ: «Везет же людям!»
Навестить профессора пришли жена и взрослый сын, они вполголоса разговаривают, тихонько смеются, наверное, его скоро выпишут. Мне сразу очень хочется увидеть своих. Подержать за руку жену, посмотреть на мальчишек.
И тут, как по волшебству, раздается легкий стук по стеклу, а за окном те, о ком я думал.
Глажу по руке жену и в тысячный раз понимаю, как ее люблю и какое я по сравнению с ней дерьмо, и в тысячный раз даю себе зарок быть лучше. Час пролетает как один миг, и мы машем через окно друг другу руками, прощаясь каждый раз как на тысячу лет. А на следующий день она приходит ко мне снова.
Профессор оказался очень симпатичным человеком, мы с ним ведем душеспасительные беседы в промежутках между дремотой. Выясняется, что у нас с ним множество похожих увлечений. Оба согласны, что мы на земле гости, но погостить тут хочется подольше. И больше мы не говорим о болячках, я рассказываю о своих путешествиях, он о новых достижениях в медицине. Кроме того, профессор увлекается жизнью животных и имеет хорошую коллекцию фильмов о перелетных птицах, китах и дельфинах.
Вечером наша палата превращается в маленький кинозал, профессор вставляет диск с фильмом в компьютер, и мы оказываемся в мире птиц, которые летят к весне. Потом смотрим фильм о китах, и те тоже устремляются туда же, к своей полярной весне, преодолевая тысячи миль. Все стремятся к торжеству новой жизни. Время далеко за полночь, но мы еще долго беседуем. Постепенно голос соседа куда-то уплывает, и я незаметно засыпаю.
В полседьмого утра еще совсем темно, и дождь барабанит по подоконнику марш серых туч. Но я знаю, что там, высоко над облаками, светит яркое солнце, и весна обязательно придет.
Нам суют подмышки термометры и оставляют в покое на десять минут. Сегодня новая медсестра, я встречаю ее приветствием: «Вы моя любимая сестричка», – ей это льстит, она кладет руку на мое колено: «Как вы сегодня себя чувствуете?» Я смотрю на ее руку на своем колене и томно отвечаю: «Вот сейчас намного лучше», – она мило смеется, и мы расстаемся до следующей процедуры.
Дождь постепенно кончается, и снова выплывает радостное солнце, отражаясь в луже как раз напротив окна в палату. Из близлежащего леса доносится весенний гомон, и он заражает жаждой жизни. Лежа, я наблюдаю, как в театре, за жизнью за окном. Воробьи окружили лужу, расправили свои куцые крылышки и с удовольствием в ней плещутся, их перья становятся мокрыми и лохматыми.
Из-за угла появляется женщина в черном платке, ее поддерживает под руку медсестра, с которой я еще минуту назад флиртовал. У женщины от рыданий сотрясаются плечи, у меня комок подступает к горлу: «Черт бы побрал такую весну». Отвлекаю себя от мрачных дум чтением книги Нойса «Южное седло» и мысленно лезу с ним в горы под небеса, подальше от людского горя на земле.
После ужина мы снова смотрим фильмы и опять ведем долгие разговоры. И вправду говорят – людей объединяет или радость, или несчастье.
Снова манная каша, хлеб с маслом, капельница. Профессор в приподнятом настроении – его сегодня выписывают. Но жена сможет приехать за ним только в шесть вечера. Он замолкает и пытается сном побыстрее убить время, оглашая маленькую палату здоровым храпом. Я снова начинаю его ненавидеть: «Вот сволочь, домой идет». Но когда мы прощаемся, он снова кажется мне очень приятным человеком.
Под руку с женой он медленно удаляется и скрывается за углом отделения. Больше мы с ним никогда не увидимся, а если вдруг и увидимся, то вполне вероятно, что даже не узнаем друг друга.
В пять утра нежной мелодией зазвонил телефон: “Ну ты, писатель хренов, в это время ты только должен был бы возвращаться домой, может, к тебе с бл…ми зарулить, тебе для этого просто надо сказать – да», – в трубке по-боевому, как из пулемета, строчил Юркин голос, правда, в интонации улавливалось, что он уже «раненый боец» и силы его на исходе, еще немного – и буйная головушка склонится на чью-то женскую грудь, забывшись неспокойным пьяным сном. Но что-то доказать ему в этом состоянии невозможно, и единственная уловка, на которую я иду, – честным голосом вру: «У меня тут сосед». «Ну и хрен с ним, ему тоже тетку возьмем», – не унимается потомок днепровских казаков. “Да ты что, он тяжелый», – вразумляю я гуляку. «Ничего, такую ему куклу привезу, враз облегчится», – и чуть погодя; «Очень тяжелый? Ну ладно, я тогда домой пошел, выздоравливай», – и выключает телефон. Я, довольный тем, что смог сохранить больнице соответствующее ей приличие и спокойствие, взбиваю подушку, удобно устраиваюсь и… снова телефон: «А ты, случайно, не того, не …здишь? А то ведь я все равно приехать могу, проверить», – строго спрашивает неугомонный голос. Вспоминаю все самые правдивые клятвы – «Да чтоб меня и так, и этак…» Вроде верит, но ему все равно нужны уши, я пошире их оттопыриваю и получаю часть его сегодняшних приключений. Потом я ему надоедаю, а верней, его языку надоело ворочаться, произнося слова, и хочется вольготно развалиться за добротными, наполовину вставными зубами: «Все, ладно, выздоравливай». И снова я один.
Через опущенные жалюзи медленно вползает рассвет, начинают сновать туда-сюда санитарки, распределяя по палатам «утки» для лежачих, медсестры насаживают больных на системы, и в глубине коридора слышится звон металлических тарелок, предвещающий манную кашу.
«Покажите горло», – добрым голосом просит мой доктор – очень даже приятная дама, и я разеваю пасть, словно собираюсь ее заглотать вместе со стетоскопом, да что горло, скомандуй она – я бы показал все что угодно. Но все ограничивается только горлом и прослушиванием легких. Над моей кроватью привешивают еще пару новых пластиковых бутылок с лекарствами, и все начинается сначала.
Взгляд снова блуждает за окном. Мужики в нелепых сине-розовых пижамах, поверх которых накинуты коричневые халаты, расселись на скамейках и вкусно затягиваются сигаретами, травят байки, – значит, дело пошло на поправку.
Вспоминаю, как в детстве лежал в больнице, и мне запрещено было вставать. Целый день вытягивал свою длинную, худую шею, изо всех сил пытаясь разглядеть за окном – может быть, из-за поворота покажется мама. И она обязательно появлялась, под руку с папой. Она сидела рядом, держала за руку, рядом стоял отец, вот оно – ощущение настоящего счастья. Когда они уходили, глаза мои были полны слез, и я еле сдерживался, чтобы не разреветься. Им, конечно, тоже было несладко, но мама держалась и, виновато мне улыбаясь, обещала: «Завтра приду пораньше». Отец целовал меня в щеку, прощался и быстро выходил, уж очень он переживал. И казалось, что ты в этом мире под такой надежной защитой, и ничего, совершенно ничего с ними не страшно.
Дверь в палату приоткрывается, и в проеме появляется голова нянечки: «Обедать будем?» Я никогда не отказывался от казенной трапезы – макароны с соей, изображающей мясо, пустой суп с кусочком черного хлеба, что вполне достаточно для лежебоки. Сначала ложкой вычерпывается то, что здесь именуется борщом, потом этим же орудием вычищается миска со вторым. Кульминация заключается в прозрачном сладковатом компоте, цвета той же жидкости, которую утром я сдавал на анализ, с кусочком белого хлеба, тонко намазанным маслом. Там, за стенами этого здания, мы все немного зажрались (я не говорю о людях, которым вообще нечего есть), мы забыли о вкусе хлеба, который так кружит голову, когда ты по-настоящему голоден, не говоря уже о хлебе с маслом, а простой подсахаренный чай кажется чудеснейшим напитком.
Какая-то барышня ошиблась номером (а может, и не ошиблась) и прислала мне на телефон сообщение, упрекая в том, что я сексуальный разбойник и она собирается оповестить об этом весь город. Может быть, это было бы к лучшему, и мои книги стали бы продаваться еще успешнее. Пытаюсь вспомнить сексуальные приключения последнего времени, но в голову почему-то лезет недавняя клизма перед рентгеном желудка, и на этом все мои приключения заканчиваются. Пишу ей послание, признаваясь в этом грехе. Ответа не приходит.
Солнце уже зацепило верхушки сосен и совсем скоро где-то далеко за океаном спрячется до утра, а в темноте вместо него будут светить уличные фонари и окна больницы. Некоторые из них излучают мертвенный сине-голубой, другие желтый свет, немного похожий на солнечный, словно оно оставило здесь часть своих лучей, зная, что кто-то его больше не увидит.
На окне опускают жалюзи, и снова я отрезан от мира непрозрачной тканью в помещении три на три метра. По коридору через равные промежутки времени проходит медсестра, поглядывая через прозрачные окна-стены за «тяжеленькими», машу ей руками, заманивая попить со мной зеленого чайку. Соглашаясь, она кивает и показывает на пальцах – через пятнадцать минут. Как могу, накрываю «стол» из сухого печенья, нечищеных коричневых киви и жду, раскладывая на тумбочке пасьянс. Проходит пятнадцать минут, потом полчаса, и вместо приятной беседы за кружкой чая начинаю клевать носом, глаза слипаются, и я забираюсь под одеяло.
