– Везде, – я улыбнулся. – Везде.
Ровно так, как я его учил, при помощи карандаша Толик измерил высоту сосен в парке и расстояние от них до забора. Одну из сосен он пометил, покарябав по стволу не работающей пока пилой:
– Это основная! – сказал прапорщик деловито.
Еще через некоторое время он отыскал и вторую сосну. Пометил и ее. Сказал:
– Это запасная!
Поставил пилу на землю, подкачал бензина в карбюратор и дернул стартер. Пила взревела. Ствол дерева был толстым. Шина маленькой бензопилы была слишком короткой, чтобы завалить такую толстую сосну с одного распила. Толик выпиливал из ствола куски дерева, похожие на ломти хлеба, отрезанные от деревенской краюхи. Он работал долго, но не делал перерывов, не отдыхал. Это был упорный, размеренный, неторопливый крестьянский труд, рассчитанный так, чтобы начать работать затемно и закончить в сумерках. Наконец дерево подалось, накренилось немного, как бы подумало секунду и принялось заваливаться с треском, в каждый миг своего движения все больше и больше разгоняясь, все больше и больше уподобляясь великанскому хлысту.
Трах! – сосна рухнула на забор ровно тем местом, где заканчивались ветки и начинался гладкий ствол. Верхушка дерева отломилась и ее не стало видно. Колючая проволока по-над забором смялась, а сам забор пошел черными трещинами, но устоял.
– Ладно, блядь! – сказал Толик. – Ща, маленький перекур, и мы тебе, блядь, сука, это повторим! Сигарет нету?
Сигарет не было. Толик был весь мокрый. Я предложил сходить за водой, но Толик отказался, опасаясь, что мои окровавленные усы испугают Ласку, кормившую младенца счастьем. Мы просто посидели на земле.
Еще минут через двадцать прапорщик нарезал ломтями комель и второй сосны.
Трах! – «запасная» сосна упала почти туда же, куда и «основная».
И забор подался.
Нет, он не рухнул совсем. Но в месте пролома из семиметровой крепостной стены с колючею проволокой под током забор превратился в груду кирпичей высотою в полтора метра. Туда в пролом вели два почти параллельно лежавших сосновых ствола. По ним можно было взобраться и спрыгнуть наружу – на волю.
– Быстро взяли вещи, девчонку, мальца и валим, – сказал Толик. – Ее бы еще, конечно, в больницу показать.
Мы вошли в дом. Ласка лежала на диване. Младенец мирно спал у нее на груди, а она сама – о чудо – разговаривала по телефону:
– Сейчас! Сейчас, папочка, одну секунду… – И посмотрела на нас. – Ребята, что вы сделали? Телефон заработал!
Толик застенчиво пожал плечами и пробормотал, как провинившийся школьник:
– Так… Стену сломали…
На пуфике перед Лаской лежали все наши телефоны, с которых давеча мы все безуспешно пытались хоть куда-нибудь дозвониться. Лежал и мой телефон. Теперь, когда забор был проломлен и окружавшая нас паутина проводов была разорвана, телефон нашел сеть. В моем телефоне было девяносто шесть неотвеченных вызовов, и продолжали падать эсэмэски, что, дескать, такой-то абонент звонил мне тогда-то столько-то раз. Шестьдесят три раза мне звонили из дома. Звонили, разумеется, чтобы сказать, что Наталья умерла. Искали меня и не нашли.
На кухне шумно умывался Толик. В гостиной Ласка щебетала:
– Да, папочка, конечно, пусть Андрей Михалыч приедет… Да… Ну, прости меня… Нет, дело не в джете, мне не обязательно лететь джетом… Нет, ну прости меня, я не отказываюсь от джета… Да, удобней, я согласна… Нет… Нет… Да… Ну, папа… Нет… Конечно, у меня есть виза, дело же не во мне… Как в ком? В Толике… Ну, папа… Толик, мой ребенок, твой внук… Я не знаю, как… Не то что паспорта, у него даже свидетельства о рождении еще нет… Папа!.. Как же я его оставлю?.. Нет… Три часа назад… Нет… А кормить его Андрей Михалыч будет?.. Нет, грудью…
Проходя мимо кухни, я сказал прапорщику:
– Анатолий, вы знаете, что Ласка назвала сына в вашу честь?
– Да трындец! – отозвался Толик, плеща на себя водой и отфыркиваясь. – Валить надо, а то понаедут сейчас.
Я вышел на террасу и набрал номер, который в записной книжке моего телефона значился как дом. Я надеялся, что подойдет Сережа. Ей-богу, в этот момент меньше всего на свете мне хотелось бы слушать Татьянины подобострастные причитания. Она хорошая женщина, но, правда, невозможно же слушать, как она любила Наталью, как она любит меня, какое горе… Пять гудков… Десять… Пятнадцать… Гудке на двадцатом трубку сняли, и голос моей жены Натальи сказал это ее всегдашнее вальяжное «Аллоу».
– Аллоу… Аллоу… Кто это? Вас не слышно, – она была жива, Обезьяна соврал! – Аллоу… Аллоу… Вас не слышно. Перезвоните.
Я сбросил звонок.
У меня было сложное чувство. С одной стороны, я, конечно, рад был узнать, что Наталья жива. Но с другой стороны, когда накануне Обезьяна соврал мне, будто жена моя умерла, он, гнида, показал мне ту старую ее фотографию на мосту Риальто. И я бросился к фотографии, чтобы спасти любимую женщину, падавшую в смерть, как в мутные воды Большого Канала. Это был лучший из моих порывов за многие годы.
После Обезьяниного перформанса и до телефонного звонка домой у меня в памяти запечатлевалась, я думал, до конца моих дней эта, эта, эта Наталья и это мое к ней чувство. Она – красивая и смеющаяся. Я – любящий и пытающийся спасти.
Когда телефоны включились, и я позвонил домой, Наталья с моста Риальто вновь сменилась в моей голове Натальей теперешней – обрюзгшей полубезумной старухой, которая бесцельно бродит по комнатам и отвечает на телефонные звонки отвратительным псевдоаристократическим «Аллоу»…
Я сидел на террасе, вертел в руках телефонную трубку и никак не мог понять, чего же мне хотелось больше – чтобы Наталья была жива, уж какая ни на есть, или чтобы была мертва, но прекрасна?
– Профессор, вставай! – Толик хлопнул меня по плечу. – Валим. Ласка с нами не едет.
– Чего? – я обернулся, не поняв ни одного слова.
На Толике был свежий спортивный костюм, но в руках у него не было никакой сумки.
– Не едет, не едет. За ней щас папаша пришлет личный ЧОП где-то, как-то…
– Пришлет чо?
– ЧОП, – повторил Толик отчетливо. – Частное охранное предприятие. Через десять минут здесь будет пятьдесят человек с автоматами.
– А вещи? – спросил я.
– Хрен с ними, с вещами. Где-то, как-то или уходить без вещей или оставаться.
– Ну, я хоть с Лаской попрощаюсь.
– Давай быстро.
Я вошел в гостиную. Я сел рядом с Лаской на диван, а она продолжала щебетать по телефону уже не с отцом, кажется, а с тем самым Андреем Михалычем, который вот-вот должен был приехать во главе отряда из пятидесяти автоматчиков.
Я сидел молча и ждал. Через минуту Ласка поняла, что мне почему-то важно, чтобы она прекратила разговор с главою отцовской охраны. Она извинилась. И повесила трубку.
Когда она повесила трубку, у нее оказались свободными обе руки. Она взяла младенца, который спал скрючившись на ее груди, поднесла к соску и уложила поудобнее. Младенец проснулся, разинул рот и принялся сосать свое счастье, которого сколько насосешь в первый день, столько и будет всю жизнь.
Я поцеловал их обоих. Ласка принялась диктовать мне свой лондонский телефон, лондонский телефон отца, телефон дома в Сассексе, еще какие-то телефоны. Она говорила, что будет очень рада видеть меня, когда я приеду в Лондон.
Я почему-то думал, что никогда больше не приеду в Лондон. Но телефоны покорно записал, а потом еще раз поцеловал эту женщину и этого младенца.
Я хотел их запомнить такими. Эту женщину я хотел запомнить не болтающей по телефону, не ожидающей отцовских башибузуков, а вот такой – голой, окровавленной, красивой, как огонек пасхальной свечки, и подносящей младенца к груди. Этого младенца я хотел запомнить глотающим счастье.
Я поцеловал их еще раз и вышел вон. Навсегда.
Мы с большим Толиком дошли до пролома в стене и по бревнам вскарабкались в пролом. Шагая по бревнам, чтобы помогать друг другу сохранить равновесие, мы держались за руки. Из пролома наружу надо было прыгать в кучу битых кирпичей и ломаных веток.
– Прыгаем, профессор, – сказал Толик. – Раз, два, три!
И мы прыгнули.
Выбравшись из-под кучи ломаных веток и спустившись с горы битого кирпича, я оглянулся последний раз посмотреть на прекрасное наше узилище. Пролом в стене зиял изрядный. Поваленные сосновые стволы глядели из-за стены наподобие гаубиц, наведенных на далекого и грозного врага…
– Пойдем-пойдем, профессор, – сказал Толик и потянул меня за рукав в узкую улочку, петлявшую вдаль между высокими и глухими заборами.
Судя по всему, выйдя в пролом, мы оказались посреди охраняемого поселка, с которым граничила наша усадьба, имевшая, впрочем, к шоссе отдельный от поселка выход. Во всяком случае, вдалеке сквозь густые уже сумерки и листву я увидал шлагбаум, и около шлагбаума в свете фонаря копошились какие-то люди, охранники, вероятно. Мне показалось, что они переговаривались по рации и вызывали подкрепление, чтобы не так страшно было пойти и посмотреть, какая беда стряслась у соседа-миллиардера и что за сила свалила в миллиардерской усадьбе две вековые сосны.
