– Как вшился по новой методе, так всех извел. И самому покоя нет, ночами не спит-ходит, воздух нюхает, не ставит ли кто бражку.
– В страду учредил штрафы, на свадьбах ни бутылки, на юбилеях, поминках не дай бог…
– Жалобу писать неловко, во всем другом-то справедливее его человека нет…
– С одной стороны, хорошо – ребята в трезвости растут…
(В поздние годы ведущая Иза побывала в этом селе и рассказывала, что председатель ушел в кадровые охотники, устроив во дворе сельсовета большой костер из запретительных директив и антиалкогольных плакатов.)
Дмитрий Филиппович тяжко вздыхал. Вернувшись на баржу, он прилег на раскладушку в расстроенных чувствах. Разглядывал стеклянный шар с домиком и падающим снегом внутри, – этот сувенир когда-то подарила ему на международном фестивале женщина по имени Клэр. Долго размышлял Дмитрий Филиппович о себе, кто он есть такой, совсем как недавно Сервантес. Напротив на чудо снега отчаянными глазами вылупился негр с живописного пособия Т. Н. Воскобойникова. Бедняга, наверное, никогда снега не видел, подумал Дмитрий Филиппович и уснул…
И привиделось ему, будто в действительности он – тот несчастный негр, а вся теперешняя жизнь на самом деле сон. Негр Дмитрий Филиппович бежал от куклуксклановцев к снежному полю. Там, знал он, спасение, и почти уже добрался, но преследователи настигали. Они были в черных почему-то костюмах с распахнутыми настежь ширинками, мотни белых кальсон болтались в них, как сдувшиеся «головки» на полупустых баллонах Евсеича. «Паноптикум! Паноптикум!» – завывали бешеные голоса. Дмитрий Филиппович понял, что Паноптикум – это операция, которую собирается совершить над ним толпа. Куклуксклановцы выжмут спирт из клея БФ с помощью тряпки и сверла, вольют горючую жидкость в капсюлю и зашьют ее негру под лопатку, чтобы он навеки забыл сцену, Клэр и Фундо.
Кто-то из страшных людей схватил за плечо, потряс… Проснувшись в холодном поту, негр увидел склонившегося к нему Сервантеса.
– Плохой сон приснился?
– Паноптикум! – выпалил не полностью пришедший в себя Дмитрий Филиппович.
– Лектор, конечно, пожалуется, – вздохнул Сервантес. – Так и представляю бумагу с заявлением. Выгонят меня, наверное… Но ты не переживай. Не будет никакой тридцать третьей, не думай.
«Вот о чем я меньше всего сейчас думаю», – подумал Дмитрий Филиппович.
Потом они сидели на краю баржи, курили и любовались закатом. Дождь закончился, и солнечный помазок без устали махал над гребешками волн. А скоро наступит последняя белая ночь. У такой ночи воздух свеж, спокоен и цвета обрата. Все сливки сняты на топленое солнце завтрашнего дня.
Доктор Штейнер, всегдашний спутник артистов по гастролям, ввалился в гармошку автобусной двери:
– Ба! Знакомые все!.. – И хлопнул по капоту: – Шалом, старина, не отвеселился еще?
– Жив курилка, – вздохнул водитель. Они говорили о видавшем виды гастрольном «ЛиАЗе», на чьих боках свежо блестела подмалеванная афиша с заголовком «Веселый вездеход».
– А где Иванов? Сидоров… то есть уполномоченный?
«Выездной» инструктор Буфетов по прозвищу Сервантес пояснил, что в этот раз будет совмещать функции уполномоченного со своими обязанностями.
Яков Натанович вопросительно пробежал глазами по лицам новичков.
– Баса ищете? Так наш профундо зимой редко ездит, – заулыбался тенор Нарышкин.
– Меня интересует, ездят ли зимой лучшие чтецы общества «Знание» Т. Н. Воскобойниковы со товарищи-подушечки…
– Чур нас, обойдемся без лекторов, – вздрогнул Сервантес и кивнул водителю: – Поехали.
К культурному автопробегу присоединился «УАЗ»-буханка с кинопрокатчиками и шоферской вахтой, и скоро машины покатили, то есть поскакали по ребристой дороге федеральной трассы. Доктор называл ее «федеральной тря́ссой», водители – Большой Стиркой, остальной народ – Тошниловкой. Переход на реку исторг у всех вопли счастья – наезженный наст сулил щадящие часы Утюжки.
В обед бригада остановилась на стоянке грузоперевозок в шоферской столовой, где можно было заказать саламат[15] и сочный ойого́с[16]. Главенство пищи конкурировало здесь с другими не менее острыми потребностями, и намозоленные баранкой лапы дальнобойщиков хозяйски пощупывали под фартуками дебелых кухарок. Сервантес не допускал «тяжелого» флирта с артистками. Бывалые рейсовики позволили себе только добродушно поприветствовать их: «О, «Веселый п…здеход»!»
Образный парафраз имел большую долю достоверности, потому что число женщин во все «концертные» годы старины «ЛиАЗа» зашкаливало втрое. Каких только жгучих драм и возвышенных романов не наблюдал он в своих гремучих чреслах! Пылали сердца и уши, плакали распаренные окна, но по возвращении домой гастрольная любовь чаще всего растворялась в неромантических буднях.
Балерина Людмила Беляницкая давно «положила глаз» на инструктора и сразу сказала:
– Девочки, он – мой. Не советую вмешиваться.
– С чего это твой? – возмутилась певица Полина. – Сервантес мне еще с лета нравится!
Почти не соврала, действительно нравился. Хороший человек. А теперь, всмотревшись в него Людмилиным цепким глазом, Полина удивилась, что лето знойное пропела, со стрекозьей беспечностью не приметив за начальническим барьером столь перспективного мужчину и, главное, разведенца. Колоритная мужская особь в самом соку тридцати пяти лет непозволительно одиноко гуляла сама по себе! Полина вдруг поняла: она сделает огромную ошибку, если отдаст Сервантеса в расчетливые чужие руки. Не было для хорошего человека другого спасения, как пристать к ее честным рукам. Быстро разложила «за» и «против»: пешка в ответственных кругах, но с базой для карьерного роста; не богатырь, но спортивный; лицо длинновато-костистое, зато не мясисто-круглое; на лбу залысины, зато не на затылке! Под конец совсем диаметрально противоположное: хитрый, но простой; злой, но добрый… Фамилия хоть не сценическая, но отчетливо театральная. «Буфетов… Буфетова», – задумчиво опробовала Полина и решила, что непременно сменит свою лестнично-подъездную, немилую с детства фамилию Удверина на эту – антрактную, пахнущую дорогими бутербродами и свежезаваренным кофе.
– Раз так, давай посоревнуемся, – с вызовом усмехнулась Беляницкая.
– Пари? – вздернула носик Полина.
– Пари. На что?
– Ну… на бутылку шампанского.
– Иза, – повернулась балерина к ведущей, – дели! Мы тут с Полинкой поспорили, кто Сервантесу голову вскружит. А может, на троих разыграем?
– Он с тебя летом глаз не спускал, – вспомнила ревнивая Полина.
– Боялся, что в тайгу убегу, – засмеялась Иза. – Нет, девочки, я – пас. Сервантес славный, конечно, но во мне никаких «страстей» не вызывает.
Тайга между тем недвусмысленно давала понять, что человек с его страстями и ревностями – букашка вселенной. Плановое количество концертов зависело от расстояний. В одних районах села нанизывались на жилку тракта, как четки, в других отдалялись от него и друг от друга на четыреста и более километров.
О прибытии в населенный пункт извещали узорные коновязи и деревья, обвешанные игрушечными туесками и лентами. В комлях высились холмики мелких вещиц и медяков: не отдаришься духам местности – не жалуйся, если не повезет. Машины обязательно останавливались у обрядовых вех. Бодрый морозец прошибал дымящиеся головы путников, осоловевших в радиаторном тепле. Разбегались по скромным домикам, курили, подвязывали к веревкам заранее приготовленные ленты, и минут через десять духи благосклонно являли гостям янтарные ожерелья окон на вечернем наряде леса.
Деревни разнились национальной составной. Первая, в которой имелся клуб, оказалась «пашенной». Люди этих мест изъяснялись на пестрой смеси исковерканных якутских слов и старинного русского говора. Мужчины были бородатые и кряжистые, как из пней рубленные, женщины и дети миловидные, с крупными масличными глазами. Избы строились в лапу, изгороди ограничивались тремя продольными жердями. С краю крылечек возвышались аккуратно сбитые груды сильно заснеженных вязанок, сложенных… из зайцев! Лайки спокойно лежали рядом, не обращая на дичь внимания. Мертвое и холодное псам ни к чему. Захотят – теплое в тайге возьмут.
Сервантес поспешил договориться с председателем и завклубом об информировании зрителей о культурной программе. Толкущиеся на крыльце сельсовета старики справились у него о здоровье Леонида Ильича, полагая знакомство всех «партейных» начальников накоротке, и передали генсеку привет.
Типовые клубы возводили заезжие строители, чаще всего абы как. В здешнем тоже впустую топились печи. Белесоватый пар дыхания колыхался в ледяных сквозняках под потолком, как волокна стекленеющей воды в полынье. Очень скоро в артистической раздевалке рассыпалась дробь зубовной чечетки. Хуже всех пришлось Беляницкой. Ее сценические костюмы были пошиты из капрона и шелка.
