– Возьми трубку, – прошептал я Илану. Он с какой-то непонятной радостно-взволнованной готовностью побежал к темно-коричневой ДСП-шной двери, а я остался один на один с земляным чудовищем, которое всё росло и росло, направляя на меня «калаш». Я в ужасе взглянул на его лицо, на дырку во лбу и неожиданно ощутил ту самую боль, которая пронзила его, когда в этот лоб впилась моя пуля. И страх исчез. Он оказался несовместим с жалостью. Дуло «калаша» само собой опустилось. Да и сам террорист начал таять.
Дикие вопли окончательно разогнали видение. Мимо моей будочки мчалась орда десятиклассников. Их пейсики развевались на ветру. В ответ на свой вопль «Почему не на уроке?!» я услышал радостно-многоголосое «А у нас рав Ави не приехал!» Я усмехнулся. Меня всегда умиляло, что наши дети всех без исключения учителей, вне зависимости от предмета, кличут равами. Если Ави раввин, то я угол дома.
В этот момент Илан, вытаращив глаза, выскочил из учительской с криком:
– Теракт! Авраама Турджемана ранили!
Двери классов-эшкубитов пораспахивались. Все начали стягиваться к учительской. Скачками приближался рав Элиэзер. Трусили учителя. Следом ползли дети.
– Возле Перекрестка! В восемь двадцать пять! – выкрикивал Илан, как араб-продавец на базаре. – Ранение средней тяжести!
Не помог Турджеману бронежилет. А может, помог?
– Кто звонил? Кто звонил? – бормотал рав Элиэзер, вбегая в учительскую, куда я переместился заранее, как зритель, который, купив дешевый билет на двадцать пятый ряд, занимает свободное место на пятом.
– Из полиции! – прокричал Илан.
Рав Элиэзер бросился к телефону и набрал «звездочка сорок два» – возврат к тому, кто тебе звонил.
– Алло! Алло! Говорит директор ешивы тихонит «Шомрон». Вы только что звонили? Что случилось? Кто? Шустерман? Авраам Шустерман? Но он у нас не работает уже четыре года. И потом он Аарон, а не Авраам. Может, Турджеман?
Он положил трубку.
– Произошла ошибка! Ави Турджеман, будем надеяться, жив и здоров, хотя непонятно, почему он не приехал. Но вы, господин Мордехай, – при этих словах он повернулся к Илану – недорасслышали. Действительно ранен. Действительно на Перекрестке. И действительно в восемь двадцать пять. Только не Турджеман, а Шустерман. Странно, почему они позвонили нам. У нас действительно работал некто Шустерман, но, во-первых, это было три года назад, а во-вторых, его звали не Авраам, а Аарон.
– Но я ведь ясно слышал, что сказали «Турджеман»! – воскликнул Илан.
– Вы ошиблись, – мягко сказал рав Элиэзер. – Вы не расслышали.
Илан пожал плечами – дескать, с равом спорить не комильфо, но я всё же не сумасшедший.
– Ну что ж, – продолжил рав Элиэзер. – Всё равно случилась трагедия и, возможно, с человеком, которого некоторые из присутствующих знали. Будем за него молиться. А пока – все по классам.
В этот момент вновь зазвонил телефон.
– Снимите трубку, Рувен, – попросил рав Элиэзер.
– Ешива тихонит «Шомрон» слушает.
– С вами опять говорят из полиции, – раздался голос в трубке. – Извините, произошла полная путаница. Фамилия потерпевшего – Турджеман.
* * *
Турджеман, Шустерман… Ну и бардак у нас в стране. Один чиновник одно имя называет, другой – другое.
Итак, возникла новая ситуация. Вчера вечером я считался героем, но сегодня, когда Ави покоится на операционном одре, мое вчерашнее выступление выглядит грязным самозванством. Поэтому я подманил пальчиком Илана и выдал прямым текстом:
– Значит, так. Всё, что говорилось вчера, забудь. Араба убил Ави.
Илан кивнул с понимающим видом.
* * *
Вид у Гоши был тот еще. Из своего угла он поднял голову, печально взглянул на меня и снова уронил ее на лапы. Я огляделся. Нет, из дома мой песик сегодня не выходил. Но по комнате передвигался. На полу виднелись три уже подсыхающие лужицы – две темные и одна едко-желтая. У Гошки сегодня был дважды кровавый понос и один раз его вырвало. Я чуть ли не на руках выволок его из дому и буквально заставил немножко побродить со мной вокруг дома. Вернувшись, бросился звонить Инне.
– Попробуйте еще покормить, попоить его, – сказала она. – Будем считать, что сегодня последний шанс помочь организму. Понятно, что нужна операция, и понятно, что на фоне такого тяжелого состояния никакой операции он не выдержит. Если ему за завтрашний день станет лучше, поставлю капельницу и посмотрим, что делать. Но…
Она запнулась.
– Что «но»?
– Рувен, не исключено, что…
Гошенька мой!
Вздохнув, я перешел к искусственному кормлению и поению, при этом разодрал собаке шприцем губу, и на пол начала капать кровь. Он заплакал без слез и уполз в угол, а я сидел посреди комнаты со шприцом в руках, закрыв глаза и мечтая, что вот сейчас открою глаза, ко мне подскочит живой и здоровый Гошка и лизнет меня. Потом позвонил Шалому и договорился, что в моцаэй шабат он нас с Гошкой отвезет к Инне. Подумал, что хорошо бы, если бы меня там усыпили, а назад привезли здорового Гошку. Понял, что тихо свихиваюсь, и нужно срочно переключаться. Перед глазами всплыла Мишкина мордаха, и я, послушный видению, проковылял к телефону и набрал номер.
– Ой, папка, привет, как дела?
– Ничего, отдыхаю. Ребята разъехались.
– Пап, а ты смотрел «Патриот»? – и, не дожидаясь моего неизбежного «нет» – ой, пап, такой фильм прикольный!
– «Прикольный» в смысле – «смешной»?
– «Прикольный» в смысле – «хороший». Представляешь, там этот патриот, я не помню, как его звали, он, короче, сначала не хотел воевать – говорит лучше один тиран в трех тысячах миль отсюда, чем три тысячи тиранов в одной миле. А они тогда убили его сына. А тогда он…
– Погоди, кто «они»?
– Краснокафтанники. Ну вот, а он, короче, взял детей и устроил засаду, а там у тех… Они, короче, захватили второго его сына.
– Краснокафтанники?
– Да.
– А кто они такие?
Последовала пауза. Дитя было застато (или застано… а может, захвачено?) врасплох. Ничего, пусть учится.
– Так кто такие краснокафтанники?
– Американцы, – с уверенностью сказал Михаил Романыч. – Или англичане, – добавил он, подумав.
– А все-таки – американцы или англичане?
– Не знаю, – честно признался юный зритель.
– А когда дело происходит?
– Давно, – с уверенностью сказал он.
– Точный ответ. Дело происходит в Америке?
– Да.
– Индейцы есть?
– Нет.
– Негры есть? – продолжал я допрос.
– Есть. Но мало.
– Значит, это не война между севером и югом. А англичане есть?
– Есть, – твердо сказал ребенок. – Англичан много.
– Тогда это, наверно, Война за Независимость.
– Точно! – радостно закричал он в трубку. – Война за Независимость! Они ее сами так называют!
Мишка был настолько счастлив неожиданному решению проблемы, что, казалось, еще немного – и заорет «ура!», а я уже готовился, когда восторги улягутся, занудно-назидательным голосом сообщить ему, что у нас в Израиле тоже была своя Война за Независимость, всё как у больших, но тут вдруг визг прервался, и ребенок к моему огорчению как-то по-деловому объявил:
– Подожди, пап, в дверь звонят. Я сейчас открою.
В трубке послышались удаляющиеся шаги. Интересно, кого досрочно черт принес? Галку или этого козла?
– Это мама.
– Мишенька, слушай меня внимательно. Я скоро приеду. Может быть, на следующей неделе, может быть, через пару недель.
– Миш, ты с кем разговариваешь?
Это голос Галки.
– С папой.
– Дай мне маму, – решительно сказал я.
Пауза, а затем:
– Да.
«Да» в смысле «Алло». Голос такой же каменный, как тогда, когда она велела мне больше не звонить.
– Здравствуй, Галочка. (Как там, в «Иронии судьбы»? – «Спокойно, Ипполит, спокойно!» Будь приветлив без заискивания и вообще веди себя так, будто ничего не произошло.)
– Здравствуй.
Произнесла настолько чеканно-официально, что даже «в» между «а» и «с» прозвучало.
– Галочка! – чуть-чуть игривости, как-никак приятный сюрприз. – А я на следующей неделе приезжаю.
На том конце провода – смятение. А затем (куда делась вся ее бастионность?) – жалобно так:
– Ромочка, любимый! (Ого!) А может, не стоит?
«Шурик, а может, не надо?»
– Стоит, Галочка! («Надо, Федя, надо!») Ведь я его отец.
Гудки. Я еще некоторое время простоял с пустой или мертвой – уж не знаю, как лучше сказать – телефонной трубкой, словно размышляя, что с нею делать. Всё в моей жизни идет прахом. Детей, которых мне поручено охранять, убивают у меня на глазах, товарища по работе ранят вместо меня, мой четвероногий сыночек умирает от рака, а моего двуногого сыночка рвут на части отец и мать.
За двенадцать дней до. 6 таммуза. (16 июня). 15:30
– Отец и мать. Вот двое, которые начинают формировать человека еще до рождения и продолжают формировать фактически всю жизнь. Мать – фундамент. Она пассивное существо в этом мире, она основа мира. Она и до рождения и после дает человеку то непреходящее, то вечное, что станет главным в его жизни. – Рав Нисан откашлялся и продолжал. – Когда наступает шабат, его принято встречать песней о доблестной жене. Песня эта посвящается женскому началу – той духовной устойчивости, тому необычайно глубокому эмоциональному восприятию действительности, которое много глубже, чем интеллектуальное. И его-то несет в мир женщина. Очевидно, именно в этом корень еврейского закона, согласно которому только тот, кто родился у еврейской женщины, изначально является евреем. Сказано еврею следующее – не оставляй, сын, этики отца своего и Торы матери своей. Фраза эта немного удивляет, поскольку ведь именно мама учит маленького ребенка элементарным правилам этики, без которых человек и человеком не будет. И наоборот, отец ответственен – по крайней мере, так это выглядит – за Тору, за то, чтобы сын вырос настоящим евреем. Логично? Так вот, это логика людей, которые издалека смотрят на еврейскую семью. Дело в том, что быть евреем значит иметь в себе тот потенциал, который можно получить только от матери. Отец же – гибкое начало. Он формирует ребенка не того, каким он будет внутри, а каким он будет в отношениях с миром, с людьми, со Вс-вышним. Здесь мать бессильна. Женщина – чужая в этом мире. Ее мир следующий. Она создает суть человека. А как эта суть здесь, на земле реализуется, зависит от отца. И именно тут, в ситуации с отцом самое страшное – подмена. Сегодня мы вспомним историю Шломит и ее сына.
