Обойдя дощатый забор, через хозяйственный двор Петя проник на кухню, а оттуда – в зал. В ресторане гуляла свадьба. После долгих переговоров усатая официантка принесла две плитки шоколада под названием “Сказки Пушкина”.
Стемнело, когда он вернулся на опустевший автовокзал. Затих буфет. Женщины с сумками дожидались автобуса, и кто-то спал на лавке.
– Это Махонинский, а на Трудовое больше не будет, – объяснила одна из них. – Последний ушел…
Петя потоптался, не зная, на что решиться. Затарахтел автобус, они стали садиться, растолкали спящего.
– Туда километров двадцать, – сказал Пете водитель, но, заметив уныние на Петином лице, уступил: – А может, и поменьше, я не мерил…
Автобус уехал. Петя остался один на площадке у автовокзала. Он рассовал шоколад в карманы куртки, застегнул молнии и припустил ровной трусцой.
Дорога петляла в открытом поле. Ветер гудел в ушах. Иногда его обгоняли машины, он пытался голосовать. Потом машин не стало. Потянулся лес, по-осеннему молчаливый. Петя слышал только собственный топот.
Бежать в резиновых сапогах было неудобно, он взмок и временами переходил на шаг. Луна плыла над синим асфальтом. Темной стеной стояли по обе стороны деревья.
На диване лежал Пятигорский и читал книжку при свете старенького ночника, прикрытого полотенцем.
– Мы уже хотели шум поднимать, – сказал он шепотом. – Где ты загулял?
В полумраке он разглядел спящих: Проскурина на сундуке, на лежанке в одиночестве – Середу.
– Запри двери, бабка ворчит.
– А Воронец?
– Постучит, если явится…
Он стащил сапоги. Ноги горели. Проковылял в сени, заложил засов, вернулся. И все-таки не выдержал:
– Ну, как праздновали?
– Это же чистой воды липа, это рожденье, – засмеялся Пятигорский. – Мы, как дураки, не пошли на ужин, сидим. Васька жрать хочет, злится. Наконец является Лешка, выпивку привез и двух барышень. Тост подняли за именинника, а именинник вышел с этой длинной, только его и видели. А вторую провожать надо, Проскурин ругался, на чем свет…
Толстяк смотрит на него через очки большими близорукими глазами. Он гасит лампу. Петя лежит, уставясь в темноту. Где-то над головой сонно звенит сверчок.
И кажется – только прикрыл веки, а в распахнутом окне бесшумно вырастает Воронец, подтягиваясь на руках, и сизый утренний туман клубится за его спиной. Он легко спрыгивает в комнату и наступает на Середу, тот чертыхается.
– А з-зачем двери з-заперли? – У Воронца стучат зубы, он дрожит.
Натянув свитер Пятигорского, он бежит на кухню, приносит кружку воды, включает кипятильник и уже что-то жует.
– Когда у тебя рожденье? – Проскурин во весь рот зевает.
– Мартовский я, Коля, – смеется Воронец и никак не может унять озноб. – П-рямо в женский день.
И Пятигорского разбудили. Щурясь, он тянется за очками, ворчит:
– Ты, Лешка, аморальный тип.
– Точно, – подтверждает Проскурин. – Мы тебя будем воспитывать по-страшному.
– Только не покалечьте.
Они лежат и смотрят, как он, обжигаясь, глотает кипяток и блаженно кряхтит.
– Самый сон перебил… – бормочет Середа и ползет к столу. – Налей чайку-то.
Воронца вдруг прошибает хохот, не в силах удержаться, он прыскает:
– Что было, мужики!
Смех у него такой, что все невольно начинают улыбаться.
– Занесло куда-то впотьмах, амбар, не амбар. Только разговор пошел серьезный – вдруг открывается дверь, мужик лошадь заводит. А мужик тепленький, хочет привязать и промахивается, а веревку роняет прямо на нас. А лошадь за сеном тянется, того и гляди ей голову откусит. Я со смеху помираю, она – со страху…
Старуха, услышав хохот, беспокойно сунулась в дверь.
– За что тебя только бабы любят? – Середа даже прослезился.
– Не говори! – соглашается Воронец. – Нос торчком, хвост крючком, уши разные…
– Врешь ты все! – срывающимся голосом выговорил Петя и вскочил. Он стал натягивать брюки, в спешке не мог попасть в штанину. – А если было, тогда ты – просто мразь.
И шагнул к Воронцу.
Тот взглянул на Петю снизу с открытым, каким-то простодушным удивлением. Он хотел засмеяться, но передумал и покосился на Проскурина:
– А нельзя ему старый фингал засчитать?
Раздался хохот, Петя выскочил из комнаты.
Он стоял посреди двора. За забором у соседей кто-то гонял мотор мотоцикла, он оглушительно взревывал. Скрипела на ветру дверь сарая, бабка охала, разговаривая с коровой.
– Прямо беда, – сказала она, увидев Петю на пороге. – Никак Музка не разродится…
Что-то дрогнуло в полутьме, корова вздохнула, и только тут он различил черные выпуклые бока, широкую морду с белым пятном на лбу, темный, влажно блеснувший глаз.
Пятигорский с надеждой поглядывал на небо. Низкие облака легли до самого горизонта.
– Ей-богу, капает!
– Не любишь трудиться, академик.
– Ему что! У него батя, – бурчит Середа.
– А батя при чем?
– Ладно… Твой трубку снял – и ты в институте. А попробуй без блата.
Пятигорский только ухмыльнулся:
– Я за своих ребят в два вуза математику сдал, и еще химию в Менделеевский. И все в полном порядке, один только лопух по истории пару схватил. Я тебе на спор сдам куда хочешь.
Петя видел, как приехал Воронец, стоял, ждал, пока грузился самосвал, но не подошел.
Над дальними холмами плывет птичий косяк.
– Высоко… – щурится Середа, и все, как по команде, задирают головы. – С ружья не достать.
– Ты, Васька, практик, без всякого полета. Лес увидал, сразу думаешь – дрова.
– Дрова и есть, – усмехается Середа. – Природа – она красивей всего, когда мимо в “Жигулях” проезжаешь. А в деревне от нее человеку один вред.
– Почему вред? – удивляется Пятигорский.
– Дожди польют – дороги нет, мороз как даст – дров не напасешься. Никакой жизни, только вкалывай. Дом-то на земле, крышу починил – крыльцо завалилось…
Пятигорский лежит на грядке, раскинув руки, и читает:
…Я знаю, что деревьям, а не нам
Дано величье совершенной жизни,
На ласковой земле, сестре звездам,
Мы – на чужбине, а они – в отчизне…
Ветер раскачивает березы на кладбище. Пахнет осенью.
Он увидел ее сразу, войдя в столовую.
За столом тесно сидели несколько девчонок, они замолчали, когда Петя подошел. Аня кивнула угрюмо и уткнулась в тарелку.
Он растерялся. Он ждал, что она спросит, куда он пропал вчера, но она не спрашивала и ела торопливо, как будто была очень голодная.
– А вас опять… на сортировку возили? – пробормотал он.
Девчонки переглядывались. Молчание затянулось, и Петя стал медленно, позорно заливаться краской на глазах у всей столовой. Он сделал вид, что ищет кого-то и с кривой улыбкой, на негнущихся ногах пошел к раздаче.
В очереди он стоял, сгорая от стыда и отвращения к себе. Оказывается, и Воронец был здесь. Петя заметил его в углу, когда он встал и понес грязную посуду.
Петя сел к своим. Он пытался есть. Пятигорский и в столовой читал книжку.
Аня ушла с девушками. Они потоптались на солнышке у входа и побрели к автобусу мимо Воронца, сидевшего на подножке самосвала. Петя видел в окно, как она приостановилась и Воронец протянул ей сигареты и спички, она закурила, а он, разомлевший от еды и солнца, что-то говорил с ухмылкой, глядя себе под ноги. Но то, как она вдруг расхохоталась, запрокидывая голову, как распахнулись и просияли ее глаза, как дотронулась до его плеча – этого не мог вынести Петя. Как ужаленный он вскочил из-за стола, бросился в уборную и заперся на крючок.
Он стоял, привалясь к дверям, уставясь в потолок раненым взглядом. Кто-то стучал. Он расстегнул молнию, достал две плитки шоколада “Сказки Пушкина”, положил их на высокий, заросший плесенью бачок.
Вечером, возвращаясь с поля, они услышали крик во дворе. Собака заливалась лаем, у калитки корова выщипывала остатки травы, а сама старуха хныкала на крыльце. Они окружили ее:
– Что случилось, баба Зоя?
– Дед озорует, – всхлипнула она. – Корову из сарая прогнал, изверг.
– А корову твою сдам на пункт! – закричал из-за двери тонкий хриплый голос. – У меня слово – камень!
– Муж, что ли?
– Не-ет! – испуганно отвечала она. – Это он выпимши.
Проскурин решительно забарабанил в дверь.
– Вот я те ноги переломаю, – пообещал голос. – Ступайте отсюдова, а то посажу. Я тут живу, это моя квартера! Постояльцев никого не пущу…
– Откуда он взялся?
– Он тут хозяин, сыночки, – вздохнула старуха. – И дом его, и сад.
– А твой дом где?
– А мой дом там. – Она показала на улицу. – Там майор живет, и сын его, и сноха с дочкой…
– Твоя сноха?
– Майора…
– Ничего не понимаю.
– Вы бутылочку ему поставьте, он и утихнет, – посоветовала соседка за забором. – Он ее каждый раз гоняет, добавить хочет…
– Так это в магазин бежать.
– А больше его ничем не взять.
Середа молча достал рубль.
