– Хочешь форточку закрою? – привстала Светка.
– Не надо! – грубо остановила ее Яга. – Пусть хоть проветрится немного этот туберкулез, – тише сказала она. – Я тут сдохну, Светка, – спокойно добавила Яга. – Отсюда никто не выходит. Ты мне ватрушки принесла?
– Нет, – Светка открыла пластиковый пакет, который все это время держала между ног, сжимая ими теплую банку с куриным бульоном. Она посмотрела в него, словно надеясь найти там ватрушки. – Пельмени есть.
– Да подавись своими пельменями, дома еще они мне надоели. Я ватрушки хочу.
– Ты же не говорила.
– Я говорила матери! Говорила, ватрушки хочу! Че, блядь, даже ватрушки один раз в жизни приготовить трудно, – она раздула ноздри и забубнила. – Один раз в жизни че-то попросила, так сложно, блядь…
– Я не знала, – буркнула Светка. – Мне мать не говорила. Я тебе в пятницу принесу.
– В пятницу! – распалилась Яга. – Да я сдохну тут до пятницы! …Светка, – поманила она сестру пальцем. Светка, не съезжая с матраса копчиком, пригнула к Яге голову. – Свари мне дозу, – горячо зашептала Яга. За ее спиной одеяло шевельнулось, и она заговорила тише. – Я ж ни поесть, ни поспать не могу. Ноги какие, видела? Как желе. Уже месяц не сплю, Светка. Мучаюсь. Все болит. Свари мне дозу.
– Ты че…
– Я все равно умру, Светка. Залечат они меня тут. Принеси мне дозу и ватрушки с яблочневым повидлом, хоть один раз нормально поем. Перед смертью.
Светка подняла руку, неестественно согнутую в запястье, скрючила тонкие пальцы и загребла ими по воздуху у лица сестры, словно граблями счесывала с него густую зеленую траву, и васильки, и ромашки.
– А что вы теперь делаете, скажите? – пискнула Светка. Поймала воздуха, но ей не хватило, и она судорожно вздохнула еще раз. – Скажите.
Ее голос прервался. Коленки, распяленные в металлических корытцах гинекологического кресла, силились сойтись. Врачи – две женщины – были одеты в зелено-голубые халаты. Их руки затянуты в резиновые перчатки. Светка морщила шею, подбородком втыкаясь в грудь. Ее лицо застывало в парализованной гримасе, а когда расслаблялось, коленки начинали трястись, подскакивая.
– Тихо, тихо, – сказала женщина, ее слова, пробившись сквозь мелкие волокнистые поры маски, расщепились вокруг Светки в вату.
Глаза врачей закрывали пластиковые очки. И у этой женщины, и у той наружу не выходило ни сантиметра живой кожи. Одна была невысокая, с виду армянка. Ее темные глаза под гладкой пластмассой напоминали стоячую лужу, разлитую возле дома Светки и Яги. Черные волоски спускались от кончиков ее бровей на щеки и пролегали тонкими штрихами под глазницами. В голубоватом свете лампы, зажженной над Светкой, даже такие мелочи на чужих лицах были хорошо видны.
– Тихо, больная, – сказала врач и еще раз дотронулась до Светкиного колена, на котором не было ни единой волосинки. – Сейчас я иглу буду вводить, не дергайся.
Светка дернулась, как будто нарочно, и врач отвела руку. Шумно вздохнув, она переглянулась с голубыми глазами, смотрящими на нее через другую пару пластмассовых очков.
– Ты смотри, – сказала голубоглазая, обращаясь к армянке. – У нее ВИЧ, она дергается. Уже не знаешь, как от них, спидоносцев, уберечься. Уже как космонаваты одеваемся. Не дергайся! – прикрикнула она на Светку.
– А ему больно будет? – заныла Светка и распустила обсохшие губы.
– Нет! – высоким голосом произнесла голубоглазая, как будто раскатами своими пресекая слова, которые могла бы или хотела произнести Светка. – Больно, не больно! – продолжала она, и плотная маска была ее голосу не помеха. – Не больно! Больно живым бывает, а он еще не человек! Они сначала колются, вон вены себе все проколют, потом государство им обя-за-но!
В это время армянка держала два пальца на коленке Светки, и чем громче говорила ее напарница, тем сильнее, словно для убедительности, она нажимала ими на Светкину коленную чашечку.
– Расслабься, – сказала она.
Светка втянула носом воздух и застыла, отвернув голову вбок и уставившись на пластмассовое бежевое ведерко для мусора с темно-бурой откидной крышкой. Желтушная кожа на ее свернутой шее скукожилась, как отжатая простыня. Светка не шевелилась почти совсем, только глаза ее моргали, глядя на педаль ведерка.
Голубоглазая отвела рукой Светкину коленку. Армянка раздвинула пальцами Светкино отверстие, но резиновые пальцы вошли в него лишь чуть и сразу отпрянули, словно боясь соваться в неизведанное. Словно из Светки сейчас могло выскочить жало и продрать резину, продрать само мясо на пальцах до костей. Армянка наклонилась и ввела длинную иглу в Светку. Нажала большим пальцем на пластмассовый поршень. Вводила она правой рукой. Веки ее правого глаза напряглись и сошлись почти совсем, оставляя лишь узкую щелочку, из которой в никуда тускло смотрел карий глаз. Она вводила медленно, ее затвердевший локоть задевал пространство сзади. По ее лицу можно было подумать: она сама и есть тот плод, которого сейчас убивает соляным раствором. От напряжения вся правая половина ее лица скукожилась, словно кто-то хапнул ее и смял. А она сама вот-вот глубоко вздохнет, хотя знает, что делать этого не надо, и захлебнется солью.
Светка открывала глаза до пределов, потом с таким усилием смаргивала, что казалось: под нажимом ее век педаль ведерка сейчас уйдет вниз, крышка откинется и ведерко примет Светкины глазные яблоки, которые спрыгнут с ее лица.
– А что вы сделали, вы мне скажете теперь? – спросила Светка, когда армянка вытащила из нее иголку шприца.
– Можно взять посмотреть? – спросила Светка, протягивая руку к глянцевому журналу, лежащему на тумбочке.
– Бери, – улыбаясь, ответила молодая женщина, лежащая в кровати на боку.
Светка взяла журнал, отнесла к своей кровати, села на край и положила журнал на колени. Провела по скользкой обложке пальцами, глянец отозвался глухо, Светка провела по нему снова, одними кончиками, и на этот раз звук вышел скользким. На обложке была изображена блондинка в широком ободке из плоских камней – белых и зеленых, камней разных форм и непонятных сочетаний. Камней, выложенных, как мозаика, подогнанных неровными боками друг к другу. Видно было, что держится ободок на тонких спицах, уходящих под светлые взбитые волосы. Он похож был и на корону, и на железный чепец. Из-под прядей, завитых плойкой, свисали длинные серьги, их подвески – в виде четырехпалых цветов – доставали до самых ключиц. Блондинка смотрела исподлобья голубыми глазами, и когда Светка провела пальцами, они завизжали, как заводские сирены визжат в индустриальный вечер, давая рабочей смене отбой.
– На одну мою одноклассницу похожа, – сказала Светка. – У нее еще папа на заводе погиб.
– Это Светлана Ходченкова, – сказала беременная, приподнимаясь на локте и переваливая живот. Ее мягкий голубой халат разъехался, открывая полную атласную грудь. Розовыми пальцами она перекинула со спины отутюженные черные волосы. Казалось волосы не упали на грудь тенью, а отразились в ее белоснежной гладкости. – А тебя как зовут?
– Светлана, – ответила Светка.
– А я – Дарья.
– Очень приятно, – вежливо отозвалась Светка.
– Это у тебя первый? – спросила Дарья, кивая на Светкин живот.
– Пейвый, – сказала Светка, заев на букве «р», и снова уткнулась в обложку журнала.
Блондинка была одета в черное вязаное платье, состоящее из петель и дырочек. Хорошо была видна ее желтовато-смуглая, как у Светки, кожа. На плече у нее сидел зеленый кружок, в который было вписано – «Экономим 25 000 рублей. Бесплатная тренировка с инструктором». А живот блондинки закрывала надпись из белых букв – «Могу расстраиваться из-за мелочей. Зато я не слишком влюбчивая».
– А я из-за мелочей вообще не расстраиваюсь, – сказала Светка, начав листать журнал.
– Зато влюбчивая, наверное? – хихикнула Дарья, которая, кажется, тоже изучила обложку.
– Да так… – пожала плечами Светка. – Один раз только в Олега была влюблена.
– Ты его до сих пор любишь? – спросила Дарья, шевеля под одеялом ногами и устраивая живот поудобнее. Она смотрела на Светку сочными карими глазами, как будто Светка была свежим журналом, еще не только не открытым, но и запаянным в тонкую пленку.
– Нет… – нехотя сказала Светка. – Вообще не знаю, любила ли я его на самом деле. Мне кажется, что любовь – это вообще что-то такое, что ты чувствуешь… что жить не можешь без человека. Потом проходит. Значит, это не любовь была… А что, разве можно так – сначала любить, потом разлюбить? Значит, не любовь была.
– А что? – спросила Дарья.
– Ну просто не получилось, – ответила Светка, и Дарья плотоядно посмотрела на ее живот.
– А ребенок-то его? – спросила она.
– Ага… – отозвалась Светка.
– Значит, ты его до сих пор любишь, – непререкаемо сказала Дарья, и глаза ее заблестели.
– Как бы не так, – отозвалась Светка.
– Если ты про него до сих пор говоришь, значит, любишь, – уверенно сказала Дарья и сделала выжидательное лицо, какое бывает у детей – когда камень в пруд уже брошен, но вода кругами еще не пошла.
