Тут он откинул покрывало, и я увидел, что ног у него действительно не было. Вместо них из туловища торчали две убогие короткие культяпки. Тогда я говорю ему: «Ладно, давай вместе сидеть, паперть большая, места на двоих хватит». Но калека, совсем взбесившись, завопил благим матом: «Ты что, гнида нерусская, на хуй, не понял? Это наша паперть! Пиздуй попрошайничать в электрички! И чтоб я тебя здесь больше не видел!» Тут он сунул два пальца в рот и громко, по-разбойничьи, свистнул. Тотчас из-за угла выкатились еще два безногих на тележках и, гремя колесами по асфальту, кинулись ко мне. Окружив с трех сторон, они схватили костыли и, матюгаясь, принялись лупить меня по спине, рукам и Шелому. Так что Валенроду со Святополком досталось.
Тут я уже не сдержался, вскочил с тележки и, выхватив костыль у одного из уродцев, отлупцевал их сверху как малых детей. Правда, не сильно, а так, для острастки. Старухи, что были на паперти, заверещали писклявыми голосами. На шум из церкви вчерашний поп выбежал и завопил: «Ах ты, язычник, Перун на тебя! Прочь отседова, идол поганый!»
Кинув костыль под ноги, я крикнул им: «Нате, собаки, заберите ваш костыль! Черт с вами! Не очень-то и хотелось! У вас тут все одно нищета, ничего толком не заработаешь!» И взяв под мышки тележку, гордо ушел с паперти.
Вернулся в мастерскую без настроения. Попил чаю, да принялся остальное барахло в катакомбы выносить. Правда, сил уже совсем не осталось. Всю энергию эти безногие черти забрали. Видимо, спать надо ложиться.
25 октября. Воскресенье. Шесть дней до изгнанья
Настроения, по-прежнему, нет. Весь день пролежал на диване. Вспомнил Берлин. Подумал: семисвечник, наверное, на столе у Федора так и стоит, а рядом он, перемазанный краской, склонился над новой картиной и, мурлыкая себе под нос, что-то там красит. Вот кто единственный в мире счастливый человек. Он давно свой невидимый Шелом на голову надел, и ему другого мира не надо. А как там Ингрид? Вернулась в Ганновер или в Берлине осталась?
Вечером вышел в город. По дороге домой какая-то сволочь в булочной придурком обозвала. А когда в кассу в очереди стоял, сторублевка на пол упала. Нагнулся поднять, а тут она своей толстой задницей прямо к Шелому подлезла и на шпиль напоролась. Да как завопит на весь магазин, что я, мол, специально ее в жопу рогом бодаю! А я ей в ответ: «Такую жопу ни один рог не возьмет. Но разве что носорожьим попробовать». А она: «Хам, скотина, сексуальный маньяк!» Черт возьми! Нервы совсем сдают! На этих убогих калек с костылем накинулся! Попа собакой бородатой обозвал.
Эх! Кинуть все на хрен и уехать в Берлин!
26 октября. Понедельник. Пять дня до изгнанья
Подумал сегодня, а ведь прав Эдуард Валерьянович. Народы здешние и Христа не приняли, и над своими богами надругались. А потому ни от какой идеи у них нет теперь иммунитета. Все, что не придет, все, как чума. Коммунизм пришел – чума. Капитализм – чума. А здесь еще и своя чума. И защиты попросить не у кого. Здешние боги на них сильно обижены.
27 октября. Вторник. Четыре дня до изгнанья
Утром настроение получше. Кинув в рюкзак утюг, набор отверток и несколько альбомов, отправился на вокзал, как безногий советовал. Зайдя в вагон, исполнил интернационал и кричу: «Подайте, граждане, призраку коммунизма на билет – вернуться в Европу!» Говорю, мол, надоело туту вас в чумном бараке бродить, хочу обратно на историческую родину. Люди в вагоне тупо вылупились на меня и молчат. Наконец, какой-то остряк говорит: «Так чего ж ты в поезд не в том направлении сел? Тебе надо на Осиповичи, а не на Оршу!» Я ему: «Не умничай! Лучше помоги материально! А не можешь, так вот утюг купи!» Достаю из сумки и показываю, говорю, мол, совсем еще новый и отдам недорого. Тут какая-то баба кричит: «Утюг? Ну-ка, дай-ка сюда! Мне утюг нужен!»
Проехал дюжину остановок, но сколько «Марсельезу» и «Май либэ Августин» не пел, как граждан не уговаривал, что в их же интересах побыстрей от меня избавиться, скинуться на билет и отправить назад в фатерлянд, никак это на них не подействовало. Так, по мелочи ерунду накидали. Правда, утюг, набор отверток и альбом Ван Гога продал, а потом вышел и назад в Могилев поехал.
Зашел в дизель в обратном направлении, губную гармошку достал и начал полонез Огинского «Прощание с родиной» играть. А после кричу: «Подайте, граждане язычники, белорусскому партизану на дело борьбы с оккупантами! Доколе терпеть будем издевательства над своими богами?» Все отвернулись в окно и делают вид, что не слышат. Тут контролер заходит и говорит: «Где ваш билетик?» А я ему: «Вы что, указ гауляйтера не читали? Теперь для партизан в электричках бесплатный проезд». А он спрашивает: «А ты чей партизан?» «Ясно, – говорю, – чей – наш!» «А откуда, – говорит, – я знаю, что ты наш? По виду ты больше на полицая похож». «Это – отвечаю, – для конспирации. Видите тех двух старух с кочанами капусты в углу? Переодетые фээсбэшники. Они меня от самой Орши пасут». Посмеялся. «Ладно, – говорит – езжай! У меня дед тоже с оккупантами воевал! Только рельсы не разбирай и вагон мне не разьебошь!»
28 октября. Среда. Три дня до изгнанья
Сегодня взял валенки, Дюрера, настольную лампу и отправился на Быховский рынок. Часа три ходил, лампу и альбом продал. Вдруг слышу за спиной голос: «За сколько валенки отдаете?» Оборачиваюсь – Эдуард Валерьянович. «Хорошие валенки, – говорю, – отдам не дорого. Берите. Без валенок на фронте никак». Он: «А с Дюрером продешевили». «Откуда вы знаете», – спрашиваю. «А я за вами давно наблюдаю», – говорит Эдуард и добавляет: «Так что же вы решили?» «Если вы насчет богов, – говорю, – то я с вами согласен. Пора нам покаяться и к своим идолам обратно вернуться». А он в ответ: «Зачем вы юродствуете? Вы знаете, кто я и что могу с вами сделать?» «Знаю, – отвечаю ему, – вы любовник моей жены, мне это давно известно». «А мне известно, что вы человека убили! Вот письмо, которое пришло для вас из Берлина. Ваш приятель нечаянно выдал вас», – сказал Эдуард и вытащил из кармана письмо от Федора. Тут я все понял. Я попросил его почитать, но Швабра не дал, сказал, что это не в интересах следствия, а потом добавил, что мы можем быть, так сказать, по-семейному откровенны. Что теперь от него зависит дать этому делу ход или нет, но ему глубоко наплевать, какого там фашиста я замочил в Берлине, для него важно только то, что происходит здесь. И теперь у меня нет выбора. Если я сниму Шелом, прекращу свой сраный бунт против всех, он забудет про это письмо, а может быть, когда-нибудь даже сожжет, а если нет – он меня, по-семейному любя, уничтожит. Я стоял, как парализованный, даже не найдя, что ответить. «Что же вы молчите? – говорит он. – А, понимаю, мы здесь все язычники без идолов в голове, погрязшие в разврате, а вы же теперь святой! А если вы святой, совершите чудо! Что, не можете? А хотите я чудо совершу, исцелю незрячего?»
Тут он повернулся и приблизился к слепому, просившему милостыню у рыбного магазина, нагнулся, взял у того из шляпы какую-то мелочь и пошел с рынка прочь. Слепой вдруг прозрел, вскочил на ноги и побежал за Эдуардом, крича: «Отдай, сука!»
29 октября. Четверг. Два дня до изгнанья
Полдня лежал на диване, думал, что делать. То есть в том смысле, что Шелом все равно не сниму, а как из этого дерьма выбираться? Исчезнуть надо, залечь совсем глубоко. В Москву подаваться не хочется, да и нет там у меня никого. Разве что Человек-собака. Так я ему денег должен. Он мне как-то соломенного человека, что в чулане стоит, для своего проекта заказал. А я аванс взял, а человека так и не доделал. Да и изменился Собака. Богатым стал и известным. Кто я ему? Бедный родственник из провинции. Нет, укрыться надо, чтоб никто не нашел.
После этого встал, разобрал диван и перенес его в катакомбы. Снова лег на него, снова думаю, что делать? Неожиданно слышу какое-то шуршанье под дверью. Я напрягся, слух навострил, вдруг раздается стук в дверь. Сначала тихий, потом погромче. Я не ответил, а тут голос: «Андрей Николаевич, откройте». Открываю, а там Петр Евлампиевич стоит и почему-то в пожарном шеломе. В старом, еще тридцатых годов, с ребром и кокардой с топорами.
Говорит: «Вы не бойтесь, я никому не скажу, что вы здесь прячетесь». Я ему: «Как вы меня нашли?» А он: «Я же пожарнику тут каждый угол знаю. Я хочу вам кое-что показать». Он прошел в каморку и вытащил из-под мышки несколько живописных этюдов на картонках. Мазня мазней. Какая-то церквушка и березки в поле. Но я его расстраивать не стал. Похвалил. Говорю: у вас, Петр Евлампиевич, талант. А он весь счастьем светится, говорит: «Вы мне открыли глаза. Я был слеп, а теперь вижу. Пишу каждый день, и так мне это нравится-нравится. Видите, даже шелом надел».
Уходя, достал из сумки сверток в газете. Я его развернул, а там две селедки, хлеб и бутылка вина.
30 октября. Пятница. Один день до изгнанья
