Она произнесла слово «родственник», и мы тут же, Кукушата, переглянулись: не об этом ли шел разговор! И на тебе! Чудо свершилось!
– Фамилия мальчика, которого я ищу, – Кукушкин, а зовут его Сергей, – сказала женщина и посмотрела на меня.
И все на меня посмотрели. Кто с любопытством, а кто с интересом, с завистью и даже со страхом. И лишь я один никак не отреагировал на слова, будто они меня не касались. Да и правда, касались ли, если на свете тыщи Кукушкиных и многие из них Сергеи… И если Хвостик без имени пришел в наш «спец», то и он, в конце концов, и другие могут быть Сергеями!
Тут вошел директор Чушка и спросил не у тетки, а у пола:
– Ну и что? – Как на допросе: что, мол, удалось выпытать?
Наверное, это означало, что он интересуется, хотя и без интереса интересуется, кого тут приезжая нашла. А если никого не нашла, то пора бы ей закругляться, а то ему надоело ждать.
Но женщина, видать, не жила в «спеце», она не поняла прямого намека.
– Простите, – сказала, – я быстро… Я хочу лишь переговорить с Сергеем Кукушкиным. Вы разрешите? – и посмотрела ласково на директора.
А он отупело – когда это с ним так разговаривали! – проследил за ее глазами из-под век и окинул тусклым взглядом меня. Но я его глаз не ухватил. Думаю, что и он меня не увидел. И не прошибла бы его никакая просьба, если бы не умоляющий жест приезжей, которая не сводила с него больших своих, странных, красивых глаз.
– Валяйте, – разрешил он, обращаясь к полу. Но тут же добавил: – Недолго. А остальные… Эти… Из шайки-лейки… Замолкни и марш в зону!
Словечки «замолкни» и «в зону», мы знали, его любимые. Как ни странно, они не отдаляли Чушку от нас, а, наоборот, приближали, делали почти своим. Это ведь были и наши слова. Из нашей жизни. Кукушата, осчастливленные свободой, громко покатились к дверям и пропали. Лишь Мотя оглянулся на меня и сделал знак, понятный всем Кукушатам – палец поднесен ко рту, – мол, мы с тобой, кричи, откликнемся!
Директор, помедлив в дверях – а вдруг без него не обойтись, – убрался с неохотой из своего кабинета.
Я точно знал, что он будет подслушивать. А может, и не будет, все-таки свинья ему дороже какого-то бессмысленного разговора одного из нас, Кукушкиных, с приезжей и, видать, сумасшедшей бабой.
Я тоже стоял и глазел на дверь. А куда мне еще глядеть? Меня вроде арестовали, одного из всех, я и стоял, как арестованный, то есть терпеливо ждал, что могут со мной еще сделать.
А женщина села в директорское кресло и достала папиросы из той же самой сумочки. Господи, и папиросы там тоже были! Знал бы Шахтер, он сам свистнул бы сумочку, не дожидаясь всяких манипуляций Бесика.
Женщина закурила папироску и попросила меня тоже сесть. В кабинете был стул.
– Да садись же! Ближе, ближе… Я не кусаюсь…
Я присел на краешек стула, но не так близко, как она просила.
«Ах, тетенька, не держали бы вы меня…» – подумалось с тоской. Но я сидел и ждал, решив до конца выдержать всю эту казнь. А женщина курила и молчала.
– Ну, еще раз… Здравствуй, что ли, – произнесла она. – Забыла представиться… Зовут меня Маша… Мария Ивановна, значит.
Я кивнул. Но про себя-то я знал, что не буду никак ее называть. Разве что для юмора тетенькой, и то не вслух.
– Я тебя давно ищу. Кукушкины по многим детдомам разбросаны, а некоторые в ремесленные училища ушли.
Она спросила:
– Знаешь, сколько Кукушкиных оказалось? Больше тридцати! А ты – среди них… Я ведь тебя искала!
«А я тебя не искал», – захотелось ответить. Но я сдержался. Вот если бы директор наш, Чушка, сейчас вернулся бы да приказал очистить кабинет. Я в этом кабинете всего разок и был – это когда военная комиссия с портфелями нас вызывала. Я его весь глазами обшарил, но ничего полезного для себя не высмотрел. Стол, да шкаф, да портрет Сталина над столом. Под Сталиным надпись: «Людей надо заботливо и внимательно выращивать, как садовник выращивает облюбованное плодовое дерево. И. Сталин». Это, значит, Чушка, как садовник, собирался нас по Сталину выращивать. Да не очень у него выходило. У него свиньи по Сталину лучше выращивались, чем люди.
Я прислушался: за окном негромко, но требовательно разнеслось: «Ку-ку». Наши просигналили.
У Кукушат, все равно как у птиц, свои, призывные, звуки есть. Миролюбивое кукование означает, что ты жив, здоров, чего и другим желаешь. Резкое, быстрое «ку-ку» – знак тревоги, беги на помощь, кто может. И бегут. И еще одно, горластое, протяжное, как зов трубы… Это по любому серьезному поводу сбор.
Сейчас куковали мирно, но как бы и чуть вопросительно, что означало: «Не дрейфь, мы с тобой, мы тебя ждем».
Я оторвался от окна и вздохнул. «Ах, тетенька, – снова про себя попросил. – Не мучила бы ты меня. Да и себя бы не мучила. Давай простимся… Как в известном довоенном фокстроте: «И в дальний путь на долгие года…»»
А женщина снова стала закуривать. Я проследил, куда она прежний бычок бросила, чтобы потом для Шахтера подобрать. Будет и от тетеньки польза: лишний раз Шахтеру не идти на станцию, не собирать вдоль насыпи окурки. Два полновесных бычка – такая находка!
Она вдруг спросила, я в то же мгновение понял, что этот вопрос у нее давно за щекой лежал:
– А ты правда считаешь, что твоя фамилия Кукушкин? – И так как я продолжал молчать, она добавила сквозь дым: – Тебя не удивляет, что ваше, ну… гнездо… ваша стая… не случайно возникла? Нет?
– А как она возникла? – спросил я тупо.
– Ну, – сказала женщина Мария Ивановна, – могли, например, вам в распределителе такую фамилию дать. Или…
– Зачем?
– Мало ли зачем. Могли же?
– Зачем? – повторил я, как попка-дурак. Но я дураком сейчас и был.
Тетка не ответила, а снова, не докурив, бросила папироску. А я опять подумал, что бычки у нее остаются роскошные. Шахтеру-то нашему лафа. Хотя я ему сейчас завидую, его свободе, но тоже не зря мучаюсь. Интересно, кто из Кукушат куковал? Трудно по голосу определить, но я почему-то подумал, что это Бесик. Он всегда за меня волнуется. А может, Мотя.
– Я тебе хочу сказать, Сергей… – произнесла она. – Сказать, что фамилия твоя вовсе не Кукушкин!
Тут я должен был спросить: «А какая же?» Но почему-то не спросил. Я знал, все равно она сама скажет. А торопиться мне теперь некуда. Двенадцать лет жил Кукушкиным, могу пять минут еще пожить. Да и не верил я ей.
– Твоя фамилия Егоров, – произнесла она. – А звать тебя и правда Сергей. Сергей Антонович. А лет тебе одиннадцать. В сентябре двенадцать будет. А знаю это все, Сережа… от твоего родного отца… Антона Петровича.
Добила-таки. Как гусеницей по мне прошлась. И хоть не верил, не мог я ей верить, если хотел дальше жить, но спросил. Себе во вред спросил:
– Вы… Его… Знали?
– Знала. Конечно.
– А где он?
– Сейчас не скажу… Мама у тебя умерла, ты ее не помнишь. Но ты и отца не помнишь?
– Нет, – сказал я.
Слова почему-то начинали застревать у меня в горле, мешали говорить.
– Ну да, когда его… Он, то есть, уходил, это в тридцать девятом. Тебе же шесть лет было!
– Он меня бросил? – И рывком я переспросил: – Он меня бросил? Да?!
– Нет, – ответила тетка, вздрогнув. – Нет, Сергей. – Лицо ее было какое-то испуганное. – Он тебя не бросил! Нет! Нет!
Надо было не поверить и уйти. Надо было сбежать, если хотел еще жить. Но я ждал. Чего я ждал? И зачем мне нужна была какая-то правда, если эта правда все равно опоздала? Лучше бы ее не было совсем. Но вот она, тетка, приехала, тридцать Кукушат счастливо миновала, чтобы именно меня выбрать из тридцати, и выстрелить этой правдой, и убить наповал. А я, дурачок, еще доверчиво ожидал, когда она все это проделает.
– Как тебе сказать… – Тетка полезла в свою сумочку, вынула пачку папирос. Обнаружила, что пачка-то пустая, выкинула, не заметив, что та упала на пол. Чушка завтра придет, кому-то влепит из дежурных за грязь. – Его забрали… Понимаешь?
– На фронт? – спросил я, хотя мог бы вспомнить, что до войны, а это случилось до войны, никакого фронта, наверное, не было.
– Он ушел не на фронт, – произнесла тетка устало. Ей тоже нелегко давался наш разговор. Я только сейчас об этом подумал. Но если она меня не бросает и разговор не бросает, значит, не все, ради чего она приехала, сказала.
Она поднялась. Поглядела на ручные крошечные часики и сказала, что ей нужно поспеть на московский вечерний поезд, иначе она опоздает на работу. Но она приедет. Через несколько дней она приедет пораньше, чтобы поговорить еще. Это очень важно для нас обоих. Для меня, но и для нее тоже. Она долго меня искала и не для того нашла, чтобы потерять. Вот что я должен понять. Да, и еще она просит, пока, пока… – все это на ходу и торопливо, – ничего не рассказывать об услышанном своим дружкам. Ну, то есть Кукушатам, которые тут в окно куковали. И директору тоже. Директору в особенности.
– Ему, кроме своих свиней, ничего не интересно, – сказал почему-то я. Но засек, что тетенька-то наблюдательная, и нашу перекличку, как ни дергалась, не пропустила мимо ушей.
