– Да, это да, – посочувствовал он, – вот в Англию когда мы ездили, я там себе ключицу и руку сломал, и вот, представляешь, в таком панцире, шею не повернуть, одной рукой и руль держу, и скорость передвигаю, в лондонском трафике, там, веришь ли, машина от машины – палку не просунешь, мне пришлось эту «Волгу» с прицепом назад, домой гнать… Как-то доехал. Ну уж после Лондона мне наше движение – тьфу!
А рассказывает он вот о чем. Значит, в Москве они грузят в прицеп к «Волге» мотоциклы и тянут своим ходом до Англии. За рулем все больше он, Борис Александрович, потому что все-таки материальных ценностей слишком много и опаздывают уже на гонки, а тут дверцу ненароком порвали… Пришлось от ГАИ – хорошо, догадались! – афишей гонок заклеить. Но ничего, успели в Англию в день гонок, сразу пересели на мотоциклы – и гоняться. Отгонялись, вот он так неудачно, снова за руль – и домой…
Да, думаю, это работа…
Это работа, а вот это что? – как не посмотреть, любопытно – это награды за эту работу. Иконостас, киот спортсмена. На хоругвях рядами, рядами золотые медали, медали… И тут мне стало обидно – я никогда еще золотых медалей не видел. Увидел и оскорбился.
Ну, то, что они не золотые, не из чистого золота, я немножко догадывался. С золотом туго – медалей разыгрывается очень много. Но на серебро позолоченное все-таки рассчитывал. Но и не серебро. Да и это бог с ним. Но сделайте хоть с достоинством – четко и изящно… Так нет! И это я от себя говорю, мне никто не жаловался. Возмутительно давать такие медяшки за такую работу, за спортивный подвиг. Пятак у нас делают изящнее, и его более уместно вдеть в лацкан. Собачьи медали делаются лучше.
Медаль чемпиона Советского Союза носить почетно и стыдно.
Но вот – медаль чемпиона мира (чемпионат разыгрывался у нас). Большая, из тех, что надевают на пьедестале почета, и не могущий сдержать улыбки победитель наклоняет свою шею, и главный судья накидывает на нее ленту… Мы ли не видели кинохроник! Звучит гимн. Безобразная, грязного цвета, расплывчатая лепешка, отпечатанная так, будто штамп стерся от миллионного тиража. Но она же разыгрывалась одна такая! Она – единственная, вот ее смысл! Никто уже никогда не станет чемпионом мира этого года, кроме ее обладателя.
С трепетом потянулся я к ней и спросил: «Можно?» Я держу в руке позорно легкий оплывший кусок алюминия, покрашенный краской, какой красят статуи в парках. Да, думаю. Конечно же, условность, знак, но именно условность должна быть соблюдена, именно знак должен быть ясен, именно символ – отчетлив. Для того чтобы победить, ему понадобилась предельная точность. Она очевидно не равна медали. Если бы он выполнял свою работу так, как сделана медаль, он бы никогда ее не заслужил… Кино!
– Хватит, отъездился, когда-нибудь надо и уйти.
Мы толкуем о его переходе на тренерскую работу, о его уходе из большого спорта…
– Летом бы я еще погонялся… Отчего летом не погоняться? Говорят, либо гоняйся и зимой, тогда можешь и летом. Либо совсем уходи… Ну, я и ушел.
– А чем зимой плохо? – спрашиваю я.
– Да с шипами надоело возиться. С одними этими шипами черт знает сколько возни.
– А летом?
– Летом другое дело. Езди себе, и всё.
М-да, так-то. Я видел прощальные его круги. На том же ленинградском треке он в последний раз гонялся по льду… Тихо так ездил, не торопился. Тот же комментатор говорил:
– Вы видите последние круги прощания прощальные круги последние заслуженного мастера Бориса чемпиона мира Александровича чемпиона Европы Самородова чемпиона СССР десятикратного мастера…
Это он повторял без конца, как молитву.
– Да ну! – сказал он во дворике. – Не тренировался в этом году совсем. Ноги дрожат. Шипы надоели.
– …в связи с переходом на тренерскую работу… – повторял комментатор, и Борис Алексаныч выезжал на лед.
– …в связи с заслуженным переходом на работу мастера мира тренировать Европы неоднократно сборную…
Он был несносен, этот комментатор. Сборной, конечно, повезло. Лучше тренера, лучше педагога не было и не будет – это так.
– Летом бы я покатался еще… – говорит он. – Зимой, говорят, тоже тогда катайся. Пора уже, пора давно, хватит, – тоном правильным и как бы удовлетворенным говорит он.
Странное дело, все-таки я не удивлюсь, если он летом таки сядет на мотоцикл…
Лицо его разглаживается и молодеет, и тогда становится особенно видна эта паутинка, эта подернутость как бы пеплом… У него те вечные сорок лет на лице, что настигают спортсмена еще до тридцати и продолжаются чуть не до шестидесяти.
Мне нравится его лицо. Оно умно и открыто. Но оно не распахнуто, как у простака. Он похож на мужчину, пожалуй. У него есть достоинство, и он умеет себя держать. Он начеку и не откроет вам профессиональной тайны. Он ни про кого не скажет плохого слова, или косого, или уклончивого, если речь идет о гонщике, конечно. Что, надо сказать, не для всех характерно.
Я говорю ему от кого-то слышанное – он всегда отрицает.
Я говорю про какого-нибудь гонщика:
– Но он же, как в таком-то году разбился, с тех пор уже не тот, сломался в нем гонщик…
Он смотрит на меня, как на чушь, и говорит:
– Ну, это совсем не так. Он не сломался. С чего ты взял, что он сломался?
И несколько раз недовольно повторяет:
– Почему же сломался? Нет, не сломался…
Мне стыдно – и заслуженно: не надо повторять чужих слов, если они про другого человека. Если ты сам этого не видел и сам этого не подумал, то не стоит и говорить про другого – это ли не верно?
У него смелое лицо. Смелый цвет лица. У него смелые уши. У него действительно замечательные уши – уши смелого человека. Это мое субъективное заблуждение – очень точно подмечено.
Мне нравится его лицо.
Запись шестнадцатая
Детство чемпиона
На самом деле… Они с одного двора.
Они мне сами в этом признались. Когда я, пытаясь для себя понять, как же это получилось, что они, и именно они, стали чемпионами, беззастенчиво пытал их, – они долго сопротивлялись, делая вид, что не понимают, чего я от них хочу… Однако граница, с которой все началось, глубже и глубже сползала в прошлое, а я все еще не видел линии старта, где они впервые взяли и рванули, пока мы не очутились во дворе.
Так вот, едва ли не так, что все они из одного дома, эти сегодняшние мировые знаменитости, звезды спидвея. Благоговение перед чемпионами, навык к субординации несколько автоматически наводят нас на мысль, что чемпион – результат невероятного отбора, что чуть ли не миллионы выдвинули его из своей среды, наказав воплотить в себе все лучшие черты народные… Между тем чемпионы эти – с одного двора. «Зуб даю!» (Не так ли, чему принято удивляться, в начале века будущая мировая физика пила пиво за одним столом, рисуя на лужице пены mc², а в одном классе учились два великих поэта? Сравнение не кажется мне шокирующим…)
Сценарий фильма «Сплошная полоса везения и неудач»
Вот либретто их детства.
Если такого фильма еще не было, то он будет.
Вот три кадрика из этого фильма… кинопрозой…
Представьте себе маленький городок-спутник, почти деревню (это сейчас он поглощен разросшимся городом, а тогда, лет пятнадцать-двадцать назад, это была деревня с одним многоквартирным домом посреди, посланцем будущего города). Деревня разбрелась вокруг этого дома и как бы привязана к нему. Перед носом – огород, а за лесом – город, манящие огни… А вокруг пейзаж вроде среднерусского, только похолмистей. Лето, жара, сонные куры… «Куры маются в сарае, в дреме кот упал с крыльца, что-то мутное играют на гармони без конца»[18]. Здесь живут три неразлучных друга. Здесь они проходят «стадию обруча», «стадию самоката», «стадию велосипеда».
В уснувший поселок вторгается жизнь: из лесу выезжает трамвай. Он соединяет поселок с городом (тот самый трамвай, на котором через много лет я просплю кольцо при переезде из Уфы в Уфу). Особенно эффектными кажутся мне кадры, когда трамвай катит в лесу, как поезд. «Колбаса» – как промежуточный этап на пути в большой спорт… В Уфе, в витрине магазина «Культтовары», увидели они впервые в жизни велосипедный моторчик – «стадия велосипеда с моторчиком» затянулась года на два. Но так же, как из лесу выехал трамвай, прозвякав окончание сонной идиллии, так и их счастью был положен внезапный предел…
В город прибыл аттракцион – мотогонки по вертикальной стене. Естественно, друзья проторчали на всех представлениях. От монтажа «бочки» (эти кадры кажутся мне тоже эффектными: обширный пустырь, кое-какой урбанизм на горизонте – три трубы дымят, какие-то свалки меж бурьянов, бурьяны пристелены ветром – ветер обязателен! – по мелким лужицам гонит рябь… сооружается нечто высокое и круглое непонятного назначения, и трое ребят, опершись о велосипеды, неподвижно рассматривают это…) до разборки «бочки». Влюбились втроем в циркачку. А потом пусто – пустырь без ничего, и жалкая немощность моторчиков очевидна.
