А ведь она так мечтала об этой поездке. Так ей хотелось подняться по крутым ступенькам, подышать воздухом, в котором была разлита благодать, попросить о прощении, о снисхождении, о милости. И вот как все получилось. Лариса вышла из церкви опустошенная, едва не упав с лестницы. Уехала домой, так и не обретя покоя, не отдав реке свои беды и горести, чтобы та унесла их далеко-далеко. Наверное, все дело было в том, что Лариса перестала верить в Бога. Не было у нее таких грехов, чтобы расплачиваться. И ноша, которую она несла, была ей не по силам. И терпения не хватало. Не могла она благодарить за еду, за кров, за каждый данный день. Не могла и не хотела. Не за что благодарить. Только одна добродетель осталась у нее от прошлой жизни – смирение. Только оно тоже не от любви пришло, а от желания спасти свою шкуру, животное желание, физическое, а не духовное. А души-то ведь тоже никакой не осталось. Выкипело все, как чайник, оставленный на плите. Только обугленное донышко, которое никакой тряпкой не ототрешь, как ни старайся. Проще выбросить.
Лариса знала, что ее уже не спасти никакими молитвами. Не узнает она, что такое покой. И Ванечку тоже не спасти. От родных родителей ничего не взял, а от чужого человека – считай, все. Вот и верь после этого в кровное родство. Лариса и не верила.
Ванечка повторял судьбу Захарова. Учился средне, учителя его скорее не замечали. Ваня отсиживался, отмалчивался. Затаился, как будто ждал своего часа. Способностями не блистал, но умел, если надо, отличиться – закладушничал по мелочам, доносил на друзей, унижал тех, кто был не в силах дать отпор, тех, кто слабее. Ну и пользовался своей безнаказанностью – положением отца. Вот папой Ваня очень гордился. Если чувствовал за собой вину, вскидывал голову и становился один в один Захаров – глаза как будто мутное стекло. Ну и злопамятный был, тоже в Захарова. Всех своих обидчиков помнил, даже в блокнот специальный записывал. Лариса однажды нашла этот блокнот, и ей нехорошо стало – там все было разграфлено по датам, фамилиям и проступкам. Кто что когда сказал и какое наказание ему за это полагается. Ваня, судя по записям, мечтал всех обидчиков или расстрелять, или в тюрьму посадить. Лариса уже давно не знала – ее это сын или нет. Может, Захаров и ребенка подменил, когда она в больнице была? Откуда в ее сыне столько ненависти? Нет, это не ее ребенок. Она не могла такого родить. И Ваня – не сын Петра. И, как ни странно, это потрясение, придуманная история о том, что Ваня – не ее родной ребенок, принесла Ларисе хоть относительный, но покой. Она для себя решила, что ее сын – добрый, хороший, отзывчивый мальчик – где-то живет, в другой, хорошей семье. Пусть это было кощунством – отречься от собственного ребенка, но Ларисе так было легче. Да, она не пыталась перевоспитать Ваню, не наказывала его, не была для него полноценной матерью, которая могла указать ему верную дорогу, отругать, когда надо, пожалеть, похвалить. Она не была ему матерью вовсе, говоря откровенно. Нянькой, воспитательницей, но не более. Лариса не вдохнула в него чистый воздух, не отогрела сердце, не вложила в душу мешочек, в котором были зашиты все самые лучшие качества. Не дала ему ничего из того, что должна была дать мать. Она только кормила, одевала, обстирывала и не вмешивалась. И вот получила результат. Но только не ей за это расплачиваться. Не ей, Захарову. Каждый день, каждый прожитый час Лариса ждала, что мужа постигнет кара. Пусть не божья, а человеческая. Она ждала, что по законам природы, человеческим законам, зло, которое он сотворил, к нему обязательно вернется – болезнями, хворями, трагедиями, бедами, да чем угодно. Но шли дни, недели, месяцы, годы, а он жил и ничего с ним не случалось. После того инсульта даже простуда его не брала. Как будто заговоренный стал. Лариса смотрела на себя в зеркало – голова стала совсем седая, она не красила волосы намеренно, надеясь на то, что смерть ошибется и заберет ее, как старуху, пораньше. А Захаров приобретал вес, значимость. И вот он уже стал уважаемым человеком в поселке, к которому все приходили за советом. Уходили в могилу те, кто знал его другим, молодым, те, кто помнил историю с Петром. Все они уже лежали в земле – одного за другим хоронили, а Захаров жил и даже не кашлял. Но это было позже.
А пока – Лариса не знала, зачем живет. За что ей такое наказание – жить? Она хотела умереть, но не могла наложить на себя руки. Если бы могла, если бы хватило воли, то сделала бы это еще в больнице. Так что Захаров оказался прав в диагнозе – у нее действительно слабая воля. У нее не было сил лишить себя жизни. И, возможно, в этом проявлялась вера в Бога. Лариса не хотела быть похороненной за оградой кладбища. Боялась, что будет проклята как самоубийца и не попадет в рай. А в рай она верила. Возможность убить себя и прекратить мучения у нее была и в психушке. Но Лариса боялась боли. Той, которую может причинить себе. Ей было страшно. И совсем не хотелось умирать. Жить хотелось, хоть как-то. Пусть плохо, пусть с сумасшедшими, пусть в качестве служанки и няньки, но очень хотелось жить. И умереть тогда, когда придет время. И быть похороненной и отпетой по всем правилам, по всем обрядам. И тогда там, на небесах, у нее будет другая жизнь – счастливая. А если убить себя, это значит продолжить мучения. Мало того, что на земле страдаешь, так и потом, в аду, будешь испытывать муки. Нет, Лариса не хотела так умирать. И где-то далеко, внутри, все еще была надежда – а вдруг жизнь изменится и все будет не так, как прежде. Ведь это нельзя предсказать. Она ведь не знала, что встретит и полюбит Петра и что будет с ним счастлива. Или у нее другая миссия, ради которой ее держат на земле. Может, она еще для чего-нибудь нужна?
Оказалось, что нужна.
Лариса чувствовала, все чувствовала, только не могла объяснить, что ее так тревожит. Захаров приходил с работы раздраженный, почти не разговаривал с ней. Она думала, что у него проблемы на работе, однако привыкла молчать, не докучать расспросами. Но сердце стучало. И опять началась бессонница. Ночи, которые нечем было заполнить. Лариса боялась включать свет, чтобы не потревожить Захарова, и тихонько лежала, глядя в потолок, вспоминая только что родившегося Ванечку – сладкого младенчика, больницу, Петра в тот последний день, когда она его видела… Лариса вспоминала то, что давно забыла, и беззвучно плакала. Захаров с каждым днем становился мрачнее тучи, а ей спросить, в чем причина, было не у кого. Женщины в магазине отводили глаза, побыстрее отходили от прилавка. И она знала, что даже если спросит, они все равно не ответят. И вот как-то раз она увидела женщину, лицо которой показалось ей знакомым. Она ее точно видела. Когда-то давно, в той, прошлой жизни. Женщина стояла и оглядывалась по сторонам, как будто кого-то ждала. Лариса не подошла к ней, переборов желание, которое буквально стучало в висках, – подойди, спроси. Весь вечер она вспоминала, где видела эту женщину, уже ночью вспомнила – в больнице, в «мертвом доме». Женщина приходила туда, когда Лариса там лежала. Но было еще что-то, смутное. Она видела ее еще раньше, давно, очень давно. И рядом был Петр. Это воспоминание резануло по всему телу. Да, что-то случилось с Петром. Эта женщина – знак, видение. Петр, с ним беда.
Лариса потеряла покой. Никто не скажет ей правду. Только эта женщина. И, выходя из магазина, проходя по улице, Лариса оглядывалась – вдруг та опять появится, вдруг приведет ее к Петру, вдруг передаст весточку? Но женщины не было, хотя Лариса мысленно умоляла ее появиться снова.
Ей нужно было узнать правду, какой бы горькой она ни была. Петр болеет? Он приехал и не захотел с ней увидеться? Он здесь, в поселке? Или в городе? Лариса чувствовала, что он рядом. Ее трясло, зубы стучали, как бывает от внутренней истерики, не прорывающейся наружу. Чтобы хоть как-то успокоиться, она стала крадучись выходить по вечерам. Захаров в это время раньше двух ночи домой не возвращался. Говорил, что дела и ей не стоит совать нос куда не просят. Было часов десять, начало одиннадцатого. Ванечка спал, и Лариса решила погулять. Ноги сами привели ее к старому мусульманскому кладбищу. Она с детства боялась этого кладбища. С годами страх только усилился – кладбище было видно из ее окна в «мертвом доме». Лежа на больничной койке, Лариса просила Бога только об одном – чтобы ее похоронили где угодно, только не здесь. Не через дорогу. Каждый день, глядя на кладбищенские ворота, Лариса представляла себе дальнейшую судьбу – из «мертвого дома» прямиком в сырую землю. Да, она много раз себя похоронила на этом кладбище, много раз прощалась с жизнью и переезжала туда, в заросшие кустарником могилы, в заросли крапивы, за старый забор. Она думала, что тяжелее уже не будет. Страшнее не будет, потому что дальше некуда. Оказалось, есть. И пределы страдания не ограничены. И душа, от которой осталась оболочка, тонкая, сморщенная, безжизненная, не способная наполняться радостью, любовью, светом, теплом, счастьем, все равно страдала. Иссушенные слезами глаза все равно были мокрыми. И голова зудела изнутри, разрываясь от боли.
