Игорь Соколов - Мое волшебное чудовище

И охота была такую отраву покупать?! – с сарказмом прищурился на него Игорь Владимирович.

А может вы сами с Анатольевичем переусердствовали, – улыбнулся Палыч, присаживаясь к Игорю Владимировичу на пригорок, – водку-то эту мы с тобой еще у Тихона в доме вместе с Юрием Владимировичем пили!

А ведь и вправду! – стукнул себя ладонью по свежевыбритому черепу Игорь Владимирович.

Иногда мне кажется, что эти люди заполнили наше с тобой пространство и не дают вырваться нашей любви, – шепнула мне Клара на ухо.

Наверное, ты права, – шепнул я, – у меня тоже такое же ощущение!

Так давай убежим от них! – шепнула она.

Чтобы совсем заблудиться в этом лесу?! – спросил я.

И о чем это вы там шепчетесь?! – с лукавой улыбкой поглядел на нас Палыч.

Вам к каждой женщине хочется в душу залезть?! – прищурилась Клара.

Ну, почему же? – покраснел Палыч и отошел от нас к разговаривающим Игорю Владимировичу, Игорю Анатольевичу и Юрию Владимировичу, которые разглядывали порезанную шину, вроде думая как бы ее починить.

Я дам вам хороший совет, – неожиданно вмешался Палыч, – надо вырезать по окружности несколько дырок и забить пустую шину травой.

Слушай, а он ведь прав! – улыбнулся Юрий Владимирович Игорю Анатольевичу, и они тут же кинулись рвать траву.

Мы с Кларой взявшись за руки, стали от них уходить дальше в заросли весеннего леса.

Вы куда?! – догнал нас, запыхавшись, Палыч.

Мы просто хотим побыть одни, – смущенно шепнула Клара.

А вы не боитесь заблудиться?! – спросил Палыч, ломая в руках тонкую ветку бересклета.

По-моему, мы не дети, чтобы вы о нас проявляли такую излишнюю заботу! – уже занервничала Клара, крепко сжимая мою руку, – и потом, мы все же решили смыться!

Ну, что ж, – вздохнул Палыч, – счастливой вам дороги, – и, немного сгорбившись, вернулся к своим друзьям.

Пошли отсюда, – сказала тихо Клара, – пошли вдвоем искать Иду! Черт с ней, с едой, черт с ними, со всеми! – произнося эти слова, она плакала, прижимаясь ко мне.

Мы уже скрылись из виду нашей компании, которая хотя и была доброй, но одновременно была такой бессмысленной и чужой, какими мы от какой-то душевной усталости с Кларой бываем иногда по отношению друг к другу.

Сейчас же этот случайный коллектив высветил для нас дорогую эманацию одиночества. Мы вдруг почти одновременно почувствовали, что хотим быть одни, совершенно одни, даже в этом глухом и пугающем нас лесу, и одни, и только вдвоем, искать нашу бедную Иду, и пусть даже с олигофреном и какой-то собакой!

Олигофрены тоже люди, – шутила Клара, пробираясь со мной сквозь густые заросли орешника.

А как же еда?! – спросил я ее.

Будем есть молодые побеги растений, цветочки, почки и пить из ручеечка! – засмеялась она и поцеловала меня.

Это был волшебный поцелуй! Мне казалось, что я не целовался с ней целую вечность… Любовь давно уже дремавшая в наших душах, любовь томившаяся в наших телах, в присутствии пусть и знакомых нам людей, наконец-то вырвалась наружу, и там в траве, среди бегающих в абсолютной анонимности насекомых, мы совокупились с Кларой и быстро, и счастливо, ибо от долгого ожидания любовь взрывается мгновенно, она распускается как цветок, и налетает, как ураган, и еще она всегда слепа на любой в нашем теле изъян!

И это была не только эманация одиночества, это была и эманация любви – любви, озаряющей путь в неизвестную Вечность!

Ближе к вечеру, однако, вышли мы с Рыжушкой на берег лесной речушки, а речушка-то попалась больно глумливая-бурливая, даже Альмочка глядя на нее, завыла бедная со страху.

А вот здесь, – говорю, – Рыжушка, – где камушки, будто морды чьи из воды торчат, мы и будем с тобой на тот бережок переселяться, как животные, значит, мигрировать!

Да, что ты, Тихоня, сдурел, что ли, – смеется Рыжушка, а у самой зуб на зуб то ли от холода, то ли от страха не попадает.

Эка, – говорю, – ты Рыжушка-трясушка! Тут же, – говорю, – как море пьяному, по колено толечко будет!

Ага, – говорит, – как раз только одни пьяные да чокнутые при таком течении перебираться здесь будут! Тут же вода, – говорит, – строчит со скоростью пулемета!

Да ладно, – говорю, – Рыжушка, моя душка, ты, – говорю, не забывай про тех двух ковбоев нестрелянных, они, – говорю, – как очнутся, так сразу бросятся в догонялки с нами играть! Уж будь я, – говорю, – такой же алкаш как Игорь Владимирович Кудинов, наш лысый участковый, – говорю, – так я бы за бочку спирта живо в лепешку разбился, а не то в блин бы какой сжарился!

Гляжу на Рыжушку, а она вроде мне все больше доверяет, и даже улыбается, озорная моя, и в глазах у нее вроде как огонечки какие зажигаются!

Ну, что ж, – говорит, – Тихон, за тобой я хоть в огонь, хоть в воду, ты только, – говорит, – за руку меня держи, когда переходить будем!

Не робей, – говорю, – киска! Все будет как в банке, и быстро, и чисто, и никаких деньжонок не видать!

Ну, ну, – говорит, – а как же Альмочка?!

Альму, – говорю, – я на плечи взвалю, а то вон, как она трясется, так наверное, – говорю, – наверное, только Игорь Владимирович с похмелья может лишь трястись!

Да, что ж ты, – говорит Рыжушка, – пристал к нему, как репей, да все отстать никак не можешь?!

Э, – говорю, – Рыжонок, а ты разве не помнишь, как повязал он нас спросонок?!

Эх, Тихон, – говорит, – экий ты все же злопамятный!

Так будешь, – говорю, – злопамятным, если он нас как кроликов за лапы обвязал! Ну, ладно, – говорю, – пошли, а то догонят еще нас, мучители окаянные!

Взвалил, значит, Альму себе на загривок, а та здоровенная бестия, ну как теленок, пудов шесть, наверное, чистого весу! И потопал, одной рукой Альму придерживаю, суку нашу трясучую, а другой Рыжушку свою пугливую за собой по камушкам веду, и тут вдруг Альма, как хвороба какая, на мне чего-то заерзала, да и кувыркнулась с плеча, и по бурунам, да по камушкам полетела, а следом и я за ней, Рыжушки ручонку теплую отпустил, чтобы за мной следом не шибанулась, и ну, башкой, да об камешки с водичкою стучаться, ну, точно конница какая проскакала, а с меня все как с гуся вода, выплываю, значит, с разбитой башкой к тихому омуту, а там уже Альма наша в водоворотах мордой своей трясет да скулит так жалобно, вроде как прощается со всеми, а ее все безумно крутит, ну точно юлу детскую!

Вот энто делишки, – говорю сам себе, вроде как в Кремле дела, а у нас все делишки! Вроде как хилый-прехилый умишко…

Бац! Собачку, гляжу, водоворот уже затянул, а я тут все по сторонам глядел, короче, сам в этот несчастный водоворот ныряю, нащупал барахтелку, Альмочку нашу, да за загривок как ее схватил, и по дну как червь какой от этой каши водяной, вниз по теченью отползаю!

У самого берега выныриваю и бросаю Альму на берег, а тут уж и Рыжушка моя в мокрой телогрейке как куколка какая заграничная стоит, мордочкой своей волшебной улыбается, в меня как героя влюбляется.

Ну, я на бережок тут же выскакиваю, и давай тискать, мять свою Рыжушку, и в губы, и в нос ее целую, родимую, а она только ох да ах, ох да ах!

А Альмочка все вздыхает, глядя на нас, да так сладостно и

так благодарно, что весь лесок, весь бережок в этих слезках блаженно так переливается соловьиными трельками, и через раз умолкает, потрелькает еще раз соловушка и замолкает, а мы с Рыжушкой в кустах ох да ах, ох да ах!

А она мне и говорит:

Я до тебя, – говорит, – Тихон, ни одного такого мужчины

классного не знала! Ты, – говорит, – как Геракл Таврический!

Это, – говорю, – исторический, что ли!

Ага, – смеется Рыжушка, – хорошо еще, говорит, – что ты билетик на тот светик не словил!

А если б словил, – говорю, – то что бы тогда было?!

Тогда, – говорит, – сидела бы на берегу, и выла белугой! Или еще какой зверюгой!

Ну, нет, – говорю, – такие билетики на тот свет пока нам не нужны!

Ага, значит пока?! – злорадно улыбается Рыжуха.

Ну, я в принципе так, – говорю, – а сам зажмуриваюсь и целую ее, родную мою кисоньку, и ухо к ее грудке прижимаю, а сердчишко-то у нее, ну, точно насос какой семитонный, тук-тук, тук-тук, тук-тук, а мне-то как хорошо, и комары вроде как даже успокоились, насытились что ли, то ли от воды стремительной с брызгами улетели!

А чего, – говорю, – ты вдруг про билетик-то на тот светик вспомнила?! Али напилась чего?!

Да, нет, – улыбается Рыжушка, – просто сильно я испугалась тогда за тебя, особенно, когда тебя с головой окровавленной увидала! Ой, даже забыла тебя перебинтовать!

Да, ладно, – говорю, – на мне, – говорю, – все как на собаке заживает! Вон и кровь уже засохла!

А ты, Тихон разве видишь свою ранку на голове?

Да, нет, – говорю, – просто я чувствительный очень, почти как соловей. Вон, послушай, опять запел, затрелькал, засвистел! И так поет, сволочь, хошь плачь, хошь думай про что, одна красотища только в башку лезет! Ах, моя прекрасная Рыжушка!