Аделаида всё поняла. Она, не сводя с мамы глаз, замерла посередине комнаты с горшком герани в руках, которую собиралась полить.
Вот она, расплата, и пришла! Точно мама и папа говорят – ты от нас ничего и никогда не скроешь! Рано или поздно мы всё равно всё узнаем! Так уж лучше рано! Говори сама! А вот она сама-то и не сказала. Думала, пронесёт. Не пронесёт! Ни сейчас, ни потом, и никогда!
Аделаида сперва было дёрнулась, чтоб быстренько вспомнить и произнести хотя бы сейчас давно заготовленную речь, но, глянув на мамино посеревшее лицо, поняла: поздно!
Сперва, словно в предвкушении чего-то из ряда вон выходящего, мама медленно положила трубку на рычаг, аккуратно поправила сдвинувшуюся под телефоном скатёрку и всем телом столь же медленно повернулась к Аделаиде. Так обычно делают дети, которые очень долго просили мороженое и, наконец, его получили. Вот оно – долгожданное и желанное лакомство у них в руках, и никто на свете не сможет сейчас помешать им насладиться. Они медленно-медленно разворачивают обёртку, облизывая пальцы и прохладную бумагу; потом как бы в недоумении крутят его в руке, высматривая место, в которое не жалко впиться зубами. И, кажется, само предвкушение неземных ощущений доставляет им гораздо большее удовольствие, чем таяние во рту сладкого, белого шарика. А где-то на середине стаканчика вообще начинает брать злость и душит разочарование, потому что как ни тяни, но скоро всё это закончится! Однако очень, ну, очень хочется продлить удовольствие! Тогда ребёнок начинает есть ещё медленней, прикасаясь к лакомству исключительно кончиком языка, загибая его вверх и размазывая сладкое молочко по нёбу.
– Аделаидочка! – Елей маминого голоса обратил бы в её веру полмира.
– Иди сюда, детка моя! Так вы писали «директорскую работу» по математике?
– Писали…
– Так что же ты, моя хорошая, получила по этой самой «директорской работе»? – тихо, почти ласково спрашивает мама.
Аделаида прекрасно знает, что Анна Васильевна позвонила вовсе не для того, чтоб сообщить маме о Пашенькиных успехах в велоспорте. Она позвонила убедиться, что её заклятая «коллега» знает о «двойке» своей дочери!
По глухости маминого голоса Аделаида безошибочно определяет степень опасности. Она сутулится и втягивает голову в плечи в ожидании удара.
Что ты молчишь? – мама ещё медленней размазывала мороженное кончиком языка по нёбу. Внезапно игра в кошки-мышки ей надоедает. Она со звериным воплем кидается к двери, за которой живёт кизиловая палка для взбивания шерсти. Мама шерсть не «перебивает», как другие соседки, сидя во дворе посередине распоротого матраса с визжащим прутом в руках. Палка живёт за дверью не для одеяла, а для особых методов воспитания Аделаиды.
Сперва мама хлещет по ногам. Аделаида даже не старалась увернуться, чувствуя себя безмерно виноватой и натворившей дел. Она решает принять наказание, которое заслуживает, без стона и слёз. Однако именно это тупое молчание, как обычно, распаливает маму до исступления:
– Ах ты, стерва! – кричит мама. – Ты тварь бесчувственная! Тебе даже не больно! Уличная дрянь! Кто такая Анна Васильевна, что она мне говорит о тебе то, чего я не знаю! И ведь скрыла! Этот рыжий урод, этой сын – безмозглый спортсмен «пять» получил, а ты – «два»! – палка визжит и свистит в маминой руке. – Не «четыре», сволочь, не «три», а «два!» Всё! Всё! Вот ты и скатилась на самое дно! Больше тебя ничего не спасёт! Ни я, ни папа, ничего! Потому, что ты – уличная! Уличная девка! Ещё которая от нас что-то скрывает! Может, ты собираешься и дальше что-то скрывать?! Имей в виду, дерьмо собачье, мы с папой всё про тебя знаем! Всё! Ты от нас никогда не спячешься и никогда ничего не спрячешь! Молчишь, сволочь, не больно тебе?! А мне как больно! Мне больно! У меня сердце сейчас разрывается! У меня душа разрывается, а тебе плевать! А, вот так? А, вот так? – и кизиловый прут опускается на Аделаидину спину.
Ну, уж это слишком больно! Нестерпимо больно! Спина горит, как будто на ней подожгли платье.
Аделаида суёт в рот кулак и кусает кожу на костяшках пальцев. Она всегда так делает, когда хочет сдержаться, и иногда прокусывает кожу до крови. Но сейчас и это не помогает. Она старается поближе стать к стенке, чтоб спрятаться от ударов. Слёзы уже не капают, они текут ручьём.
– Плачешь, скотина?! Плачешь?! Это я должна плакать, из-за того, что мне Анна Васильевна позвонила! Я должна плакать! Раньше я входила в школу с высоко поднятой головой! А сейчас по твоей милости как старушечка горблюсь, вжимаю голову в плечи! Прячусь, чтоб меня поменьше людей видело… И иду по школе тихо-тихо… как маленькая мышечка… А всё почему?! Почему, спрашивается?! Потому, что у меня дочь – дерьмо! Которое меня позорит! Каждый день что-то новое! Ни дня в покое не оставит! Раньше я смотрела на всех гордо, свысока. А теперь каждый, каждый может в меня плюнуть, надо мной посмеяться! Пройти вот так… вот так… и ногой вот так пнуть! Боо-о-льно?! Да?! Тебе больно?! А мне, по-твоему, каково?! Чужих детей сотни выучила, а свою не могу! Вот не могу и всё! Кто такой этот дебил Пашенька, который «пятёрку» получил?! Он же в подмётки тебе не годится! Прямо ко дну идёшь на моих глазах, и я ничего не могу поделать! Я хочу тебя схватить, чтоб вытащить со дна, а ты нет! Никак не хочешь! Я не могу тебе помочь! Я умру! Я так больше не могу! Я умру, а эта сволочь – твой отец на следующий же день мачеху тебе приведёт! Вот тогда ты поймёшь, что такое жизнь! Я умру от разрыва сердца! Нет! Лучше я брошусь в реку! Или в Канал! Я утоплюсь, чтоб тебя не видеть! И все вокруг будут над тобой смеяться и говорить: это та самая Аделаида, из-за которой её несчастная мама утопилась? Та самая! И тебе в лицо будут плевать вот так, вот так!
Аделаида чувствует на щеках вязкую, тёплую мамину слюну. Слюна противная, противно воняет. Только одно утешает: если мама уже дошла до такого накала, то, может быть, скоро устанет? Может, уже дело к концу? Уже пора, чтоб ей стало плохо.
Но, как оказалось, Аделаида просчиталась и сделала роковую ошибку. Она, уворачиваясь от палки, забилась в угол, стараясь спрятать спину между шкафом и холодильником.
Аа-а-а-а! – вдруг страшно закричала мама. – Убийца! Убийца! – это ты! – и с новой силой кинулась на неё. Мама, топая ногами по полу так, словно давала обещание кому-то его проломить, вдруг наскочила на Аделаиду почти вплотную и, ущипнув Аделаиду двумя руками за грудь, стала крутить пальцы.
От безумной боли Аделаида вскрикнула и оттолкнула её. Долей секунды хватило, чтоб забежать в туалет и запереть за собой дверь.
Открой, дрянь! Открой, убью! – мама дёргала дверь так, что казалось к дверной ручке тросом привязан трактор «Кировец»! Аделаида уже рыдала в голос, забыв, что нету ни тёти Оли, ни Лидиванны, но зажимала дверной крюк двумя руками, в надежде, что мама ножом не сможет его открыть. Когда мама устанет, надо будет переждать, пока она, наконец, остынет, и можно выйти наружу. Это можно сделать после того, как мама будет громко плакать. Аделаида смотрит на свои ноги – красные полосы вздулись, но, странно, они совсем не болят. Потом надо сесть возле мамы и вместе с ней выть в голос, потом встать на колени и очень искренне просить прощения. Обещать, что больше «никогда не будешь», что «исправишь положение». Ноги не болят… грудь болит…
Однако мама на этот раз почему-то всё не унимается.
– Нет! Нет! Этого не может быть! Это чудовище не может быть моей дочерью! Мне её подменили в роддоме! Десять лет я ждала ребёнка! Десять лет каждый день мне делали уколы, уколы, уколы! Бесконечные уколы и анализы только для того, чтоб родить доченьку! Ах, как я мечтала о доченьке! Нежной, ласковой, умненькой. О таком домашнем, тёплом ребёнке. За что меня бог наградил?! За что, спрашивается?! И я всё это терпела, чтоб держать в доме такую тварь?! Зачем мне это нужно было?! За что мне такой крест на шею, а-а-а? Сволочь, я убью тебя, а потом себя! Убью-ю-ю!!! – Мама с новыми силами стала ломиться в дверь, совершенно обезумев от горя и разочарования.
Крючок в туалете ей так и не поддался.
Вдруг, когда Аделаида уже потеряла надежду, когда думала, что на этот раз маме «плохо» не станет, мамин голос начал становиться глуше и глуше, пока не перешёл в неясное бормотание. Через несколько минут прекратилось и бормотание. Оно перешло в мёртвую тишину. Всё… Больше из-за двери не доносилось ни звука.
Аделаида перестала плакать.
Это было уже не по маминому сценарию… Мама обычно действовала по-другому…
Аделаида сперва чуть было не обрадовалась. Значит, мама устала, немного успокоилась и пошла прилечь! Но мама должна была кричать, что у неё лопается сердце и ушло дыхание. Мама молчала. Ей стало страшно. Страшно до пузырьков в коленках. Сидя на краю ванны, Аделаида напряжённо ждала, не донесётся ли из комнаты ну хоть какой-нибудь звук. «А может, мама вообще вышла во двор? – лихорадочно перечисляла она возможные варианты. – Нет… Если б мама вышла, она бы очень громко хлопнула дверью. Значит, она где-то дома… А может, она стоит под дверью и у неё в руке тот лом, который принёс папа?» – Аделаида чувствовала, как страх, нет, не страх, а настоящий животный ужас льётся во все её клеточки, разливается по ним и выжигает всё, как соляная кислота. Ноги немеют и больше не хотят слушаться. Встать на них невозможно… Тишина теперь кажется ещё более зловещей, чем треск дверного косяка под мамиными руками. Аделаида испугалась так, как не испугалась даже получив свой двойной листок в школе с этой «двойкой». «Наверное, маме стало на самом деле очень плохо, – с тоской и ужасом понимает она, – поэтому мама молчит!..»
