Уже говорил, что чувствую, хотя и дальнюю, но вдохновляющую перспективу совсем еще свежего искусства, кажется, целиком связанного с несовершенством нашего зренья, – так и названного, хотя, уверен, не окончательно, иллюзионом. Именно сейчас оно переживает свои времена Гомера и созданья великих эпосов. Предвижу его цветастый гламур, но пока что оно в благородном, черно-белом окрасе. Да, конечно, и не колер, а всеобщая альтернатива: один – ноль, всё – ничего, – довольно, чтоб передать, если не зрительное, то смысловое богатство мира, как то тщились сделать первые компьютеры, тогда наивные, почти как бухгалтерские счеты. Вряд ли цвет так уж значительно обогатит синематограф, как ведь и звук мало чего добавил, – значит, давайте цвет и оставим живописи. Суть и ценность этих бегущих картинок – именно и только движенье, но, как в нашей страстной мечте, – обратимое. Его привлекательность – в обретенной власти над временем – что ль, это не бездеятельная, а наоборот, оживленная вечность. Куда уж проще резон? Вели, и замрет мгновенье, вели – и вернется прошлое. А то и вовсе можно пустить ленту жизни задом наперед.
Не удивляйся, ангелок, что, творя последнюю, отчаянную достоверность, я будто б призвал себе в помощь иллюзию. Все ведь сон в нашей жизни, но тот, что я навею, будет не только самым прекрасным, но – истина до конца. Я лишь пекусь о достойном ее облаченье, – это ль не милосердие, не любовь к ближнему? Мой андрогин все же форма, притча, а не бесплотное откровение. Человеку вряд ли дано снести свет обнаженной истины, как ослеп лжепророк, кто однажды подглядел купанье богини Мудрости. Лжет он, что взамен глаз обрел дар провиденья. Теперь он стоит на базаре, слепой, какой-то потерянный, жалкий, торгует за гроши оптом и в розницу своими прорицаниями, из которых ни одно не сбылось, да им никто и не верит. Лучше бы продиктовал мемуары, чтоб удовлетворить грязное любопытство толпы – как там у богини то, это. Да он, наверно, и не разглядел ничего толком. Прости меня, всевластная богиня, за дурацкие шутки; у меня у самого, знаю, грязный язык. Всегда готов над тобой подшутить, пред тобой преклоняясь.
Верь, ангелок, все мороки, заморочки, примочки, хитроумные мошенничества, добросовестные заблужденья мира я, собрав, преображу в прикровенную истину. Тут сгодится любое художество, даже мной презираемое лицедейство. Возьми трагедии наших современников. В фальшивых мелодекламациях обреченного героя, в нудном завывании хора все-таки звучит еще не вовсе утраченная сакральная нота великих мистерий, где тайна, – может быть, только для нас нынешних, – тогда полнокровного, не замусоренного рефлексией существования, когда подлин был миф, в наш трезвый век, сделанный сказкой для детей. Но в современном театре, что больше всего ценю, так это последний поклон, когда – маски долой, котурны – прочь. Вот образ патетического прощанья с наведенной иллюзией.
Раздел 15
Итак, из искусств я не перечислил только самые близкие моему творчеству и, наоборот, ему меньше всего причастные. К первым отношу скульптуру, – как ты уже понял, мой труд всего ближе к работе ваятеля, – а также и музыку, что наиболее верный зов истины и, конечно, мастерство плетенья словес. Именно поэтому о них не буду распространяться, – они самая плоть, как моего творчества, так и повествования. При всем уважении, но все-таки к наименее нужным для меня искусствам отнесу военное, цирковое, ювелирное, кулинарию, ландшафтный дизайн, от кутюр, политиканство и другие частности. Но это не заносчивое деление искусства на его высокие и низкие роды. К тому ж тут, как и в социальной жизни, постоянно происходят перемещенье и перемешивание. Глядишь, и, к примеру, такие ныне презираемые литературные жанры, как роман или драма, будут основой культуры будущего. Выскажу и более с виду нелепое предположение – вдруг да эпиграмма, скетч или даже цирковая реприза когда-нибудь станут ведущими жанрами литературы. Но почему б нет? Да и вообще творчество едино. Если понадобится, не пренебрегу ни военным искусством, ни от кутюр, ни кулинарией, ни дизайном, ни даже политиканством.
Как ты уже понял, у меня двойственное отношение к мирскому искусству: сознаю и мощь его, и немощь, порыв и бескрылость. А само художество разве не двойственно? Стремится к истине, одновременно ее чураясь. Увы, сейчас мы переживаем упадок искусств. Чего ж удивляться, что больше и греют душу, и возвышают дух не своекорыстные или просто неумелые потуги наших современных мазил, бумагомарателей и щелкоперов, а свидетельства былых взлетов духа, теперь уже закоснелых в своем величии. Все площади нашего города, который подчас называют вечным, украшены палаццо, фонтанами, храмами, термами, триумфальными арками и монументами, которым нет равных. Наш город слоист – в нем синхронность истории, что его делает тем более величавым. Но все это ведь именно археология, глухое свидетельство о прежних откровениях. Прошлое сочится из его пор легким паром былых озарений. Наш город – музей, где томятся вылущенные из мест и времени, потому неприкаянные, теперь безвольные шедевры. Тут навряд приобщишься гению. Наш вечный град скоро будет манить, пожалуй, одних любопытствующих азиатов, с кодаками наперевес, каковые в силу чуждого менталитета равнодушны к его укорам. Ведь тут совершенство былого будто глумится над нынешним нашим убожеством. Тут нет современности, живой, полнокровной и дерзкой, того котла, где рождается гений. Нет и конгениального читателя, зрителя, слушателя, а критика – само собой, чья отзывчивость, требовательность, взысканье духа побуждает творца поистине творить, а не просто развлекать и халтурить. Так и неудивительно, что сами ж бескрылые, тупые ремесленники еще смеют кликушествовать: мол, искусство умерло. Врете, провокаторы и лицемеры, сами вы мертвецы! Смети, смети ж их дух отрицания своим суровым, но в этот раз животворным крылом!
Музей для меня страшное понятие. Пускай от слова «музы», но ведь и «зверинец» от слова «зверь», а он – узилище для зверья. Музы – веселые, игривые, вечно юные, прелестно женственные, там припорошены пыльной скукой. Музей, эта каторга для школяров и последнее прибежище старых дев, застенок для гениев, темница творческим порывам, у меня только вяжется с судорожной зевотой. Нет, мое уж творенье не для музеев, – потолок рухнет, стены обрушатся, и отзовется даже в дальних уголках земли победный вопль освобожденных творений. И вообще, поверьте, наступит миг, когда взбунтуются попранные гении, как раньше – низвергнутые в тартарары титаны. Но тут уж не поможет небесное электричество – молнии, пущенные грозовиком, божеством всех конформистов, им выдуманным для общественного спокойствия. Нет, возмущенный, а прежде – попранный дух волной цунами прокатится по мирозданью, сея смуту в робких сердцах, но избавляя мир от всего хилого, глупого, несущностного, банального, нудного, вымученного, заученного, мелкого, аморфного, комфортного, жалкого, обычного, привычного. Люди, я вам этого не желаю.
Не считайте мои выпады против нынешнего искусства занудным брюзжаньем эскаписта и ворчуна, давно отставшего от современности. Я прилежный посетитель выставок, спектаклей, просмотров, концертов, поэтических фестивалей, дефиле, научно-практических конференций, чтоб мне хоть было о чем поболтать в курилке, прикидываясь, что я таков же, как все. Но если честно, то это бессмысленное занятие – все пустовато, хотя местами забавно. Теперь ты наверняка понял, что всему сотворенному человеческим талантом, – добавлю: и мыслью, о которой чуть ниже, – предпочитаю природу. Только ей до конца доверяю. Да просто глупо соврал тот шкипер, которому якобы голос из ниоткуда сообщил, что Великий Пан умер. Ну даже коль не соврал. Уверен, что он алкаш, как все моряки, вот ему с пьяных глаз и послышалось невесть что. А потом телевиденье раздуло сенсацию: конец, мол, прекрасной эпохи. Я ж всей душой чувствую одухотворенность природы, сам не раз видел в лесах, за деревьями, как мелькают сатирьи копытца и рожки, а также и нимф речных. Не подумай, что я пантеист. Вовсе нет: для меня природа – явленье Божественной Благодати, свидетельство благодатной мощи Творца. Даже в задрипанном городском лесопарке древеса шелестят древнейшими поверьями, глаголют, что Великий Пан бессмертен. Вот главная пища моего вдохновения – природа, видимый мир, где зияют сокровенные знаки вечности. По крупинкам совершенства сбираю единственный образ – а в природе их щедрейшая россыпь.
«А как же мысль, – знаю, ты меня хочешь спросить, ангелок, – этот фетиш человечества? Ну искусство, природа, даже творящее слово – понятно, но рацио, проницательная мысль неужто в твоем труде бесполезна?» – «Вот-вот», – кивнул мой ангел. Значит, я угадал. Честно говоря, так до сих пор и не смог понять, что такое для него мысль. Уж конечно, не как для меня, скажем, или другого человека: не подобье умственного оргазма. Не тяжеловесное многоумье всяких зицунгов, форумов и конференций; не бойкий коллективный разум производственных совещаний, не хитроумье политикана и умелого деляги. И не забота, и не тревога, и не угрюмо наморщенный лоб, – разве что светлое озаренье, где та в единстве с ее предметом. Моя ж всегда его опережает, я скор на мышленье, но телом инертен, оттого возникает меня тяготящий, так сказать, временной дисбаланс. Да, мысль, конечно, – это ведь тоже одна из основ творчества. Но для моего шедевра мне потребовалась иной, чем у меня, фактуры, не тяжелая, вязкая, многоумная, а легкая и верная, будто единство свершенья с обетованьем. Мыслить, как уже говорил, я учился у своего ангела, но все ж, видимо, недоучился, ибо мысль моя так и оставалась немного тяжеловесной, обремененной существованием. Пришлось доучиваться по ходу дела. Ведь главное ж свойство ангелической мысли, уверен, ее бескорыстие, не устремленность к итогу, скучному выводу. Тут не даже не мысль в нашем понимании, а точнейший замысел, оттого та не ведает колебаний и ошибок.
