Она всегда умела заботиться о своём теле, прекрасно зная обо всех его достоинствах.
Всё ещё высокая, тяжёлая грудь, роскошные бёдра, тонкая талия, прямые ноги…
А муж уже, вроде бы, и не совсем богатый…. И в постели ей как-то всё чаще становится просторно и холодно засыпа́ть, и неуютно посреди ночи в одиночестве просыпаться.
Софья подошла к распахнутым бархатным шторам, взглянула с тоской в непонятную ночную темноту.
«Этот подонок Вадим, и Глеб с его холодным презрением.… Чёрт бы их всех побрал! Так им всем и надо!».
По пути в столовую Татаринов остановился около узко неприкрытой двери спальни.
Обнажённая и очень красивая, с высоко раскинутыми по сторонам руками, его жена стояла у окна. Он знал, что ещё долго Софья будет стоять так, не пряча себя ни от какого случайного взгляда, потом обязательно заплачет, забившись в уголок, под невесомую паутину пухового одеяла….
«Впрочем, так ей и надо…».
ПЯТНИЦА
Создание зверей земных мужского и женского пола; создание человека, в дар которому отдавались все растения, животные, рыбы и птицы
В тёплой темноте пахло сухой летней травой.
Где-то совсем рядом бренчала мелким колокольчиком медленная корова, переминаясь по гулкой земле тяжёлыми копытами.
«А-а?! Где я?!..».
Сашка испуганно замахал руками над головой, изо-всех сил стараясь отогнать от себя неуместное видение.
Шурша, в разные стороны рухнула нагретая щелястая темь.
Протирая глаза, он попытался быстро вскочить на ноги, выбираясь на свет из-под нагретых костром и собственным ночным дыханием камышовых циновок.
Вокруг костра, опустив голову, ходил его отец, что-то внимательно помешивая ножом в закопчённой жестяной банке.
– Смотри, вот здесь я заварил кору ивы…
Капитан Глеб, чёрный подглазными кругами и щетиной на щеках, терпеливо начал объяснять сыну, что же из необходимого он успел сделать за это светлое утро.
– Ещё полчаса примерно покипяти, потом через каждый час пинай меня и заставляй пить по четверти банки.
– Зачем?
– Лекарство. В ивовой коре содержится до черта аспирина. Гадость, конечно же.… Давай, помоги – одну циновку вниз, второй накрывай меня. Буду спать.
Нужно было обязательно уснуть.
Капитан Глеб Никитин чувствовал, что допущенная оплошность, его собственный, жадный и неоправданный риск могут оказаться неприятно решающими в последние дни этой сложной игры.
На рассвете он проснулся от незнакомого ему, поразительного чувства слабости тела. Хотел шевельнуть рукой – не мог, пытался подняться на колени – не получалось…
Стало страшно.
Что же, неужели всё зря?
Потный, грязный, слабый….
«И это я?!».
А рядом – сын…
«Ну, уж если вспомнил о сыне…».
Капитан Глеб сильно закусил губу, не обращая внимания на пронзительную боль.
Когда ещё в городе он предлагал Сашке это приключение, то ответственно знал, что способен в любой необходимый или несущий им обоим опасность момент прекратить забаву, что знаний и твёрдости его характера достаточно для принятия нужного решения, даже самого неприятного или сложного.
Что-то изменилось?
Нет. Просто он сейчас стал слабее.
Значит…
Нужны силы.
Значит – спать!
Умение командовать людьми – это большой дар, умение управлять собой – истинный талант.
Капитан Глеб Никитин был кое в чём очень талантливым человеком. Поэтому он закрыл глаза и заснул.
«Центурион» – в правой руке; банка для ягод, с продетой верёвочкой, – висит на шее.
Направление знакомое, в снегу хорошо сохранились их прежние следы.
Убедившись, что отец крепко спит, Сашка дисциплинированно начал отсчёт времени следующего приёма лекарств и отправился на охоту.
Лес звенел солнечной морозной жизнью.
Протарахтел далёкой гулкой дробью по сухому дереву невидимый дятел; скрипнул таинственно наклонённый ствол старой сосны по соседней, такой же почтенной возрастом, гигантской ветке живого дуба.
Знакомо тревожились в кустах писклявые синицы.
Снег скрипел под ногами, изредка падал большими сухими кусками, скинутый с крон деревьев редкими порывами верхового ветра.
«…Двести восемьдесят, двести восемьдесят один…. Отец обязательно справится! Обязательно! Он немного устал от всего этого…, ему просто нужно помочь…. Теперь всё буду решать я!».
Ловушка на птиц, сделанная из крепких оранжевых ниток, была кем-то безнадёжно испорчена.
Сторожевая веточка, хоть и правильно вовремя вздёрнулась вверх от движений пойманной добычи, свисала сломанная пополам, от петли уцелел только куцый нитяной огрызок, привязанный к верхушке.
Приготовленная и аккуратно рассыпанная приманка: семена шиповника, рябины, других ягод и гнилые кусочки желудей, была размётана, затоптана в снег глубокими суматошными вмятинами.
Сашка немного поизумлялся размерами и силой таинственной жертвы, а вспомнив отца, постарался внимательно запомнить наиболее сохранившиеся на целом снегу следы. Покидая полянку обернулся.
«Шестьсот пятьдесят».
Второе их охотничье место нашлось не скоро.
Прутик торчал вверх.
На прутике вверх лапками висела синица.
Широко улыбаясь – добытчик! – Сашка рванулся обходить кусты, стараясь сберечь в неприкосновенности пятнышко снега, на котором была рассыпана приманка.
Точно, синица! Даже покрупнее тех, которых они с отцом поймали!
Сашка протянул руку и вздрогнул.
Синица слабо трепетнула крыльями, снова замерла…
«Живая…. А что теперь мне с ней делать?».
Протянув руку к белой нитке петли в первый раз, Сашка передумал, задумчиво переступил по снегу, осторожно, готовый в любое мгновение спастись, ещё раз приподнял птицу за нитку.
Не шевелится…
Одной ладонью – полностью обнять синицу, чтобы она никуда…, второй – быстрее ослаблять петлю…
Есть! Не шевелится!
Теперь – в глубокий карман её, как отец в прошлый раз.
Облегчённо вздохнул, отступил за кусты. Самое сложное было позади. Расправил, насторожил петлю, широким размахом сыпанул из горсти на полянку приготовленные ещё у костра тёплые, влажные вываренные ягодные семена.
«…Тысяча восемьсот. Сделано!».
Отец как-то произнёс при нём: «Точность – вежливость королей. И штурманов». Сашка тогда восхитился и надолго запомнил фразу.
Пришло время приёма лекарств.
С точностью до секунды он тронул отца, заботливо приподнял его, подставил своё плечо под тяжёлую отцовскую спину.
С недоверчивостью попробовав первым ивовый отвар, Сашка сморщился, несколько раз сплюнул на снег.
«Горечь дикая!».
Капитан Глеб Никитин особенно-то и не просыпался, даже не открывал глаз. Принял из рук родного медицинского работника тёплую банку, механически выпил всё, что в ней было, поблагодарил и снова, лишённый опоры в виде заботливого Сашкиного плеча, рухнул на циновку.
«Дело номер два. Сделано! Новый отсчёт пошёл».
На обрыве, на виду у щедрого лучами и доброго солнца Сашку вырвало. Потом ещё раз, потом – ещё…
По объёму – немного, по цвету – зелено, с желтизной.
«Не, явно не отравился. Наверно, с голодухи…».
Склон ближнего овражка пересекали свежие ровные следы.
«Кабан? Вроде он про них вчера говорил…».
По твёрдому снегу, ровно прикрывшему песок на берегу залива, шагалось легко. Из-под ладони Сашка подробно рассмотрел и место их неудачной рыбалки, и дымку, заботливо скрывавшую от него хлебозавод на другой стороне, и красивые облака над горизонтом.
В высоте навстречу ему медленно летела белая чайка…
«Две тысячи пятьсот».
…Однажды зимой две поселковые собаки выбежали к каналу. В полынье, метрах в двухстах от берега, они заметили кормившихся уток и по очереди бросились к ним. Лёд тогда только встал, прогибался, но псы были молодые, бежали к птицам, гавкая, наперегонки. Та, что дворовая, беспородная, сумела вернуться на берег, а шотландская овчарка провалилась. Они, мальчишки, в это время шли из школы, подвернули с улицы к берегу на шум.
…Хозяйка бегала по людям, умоляла помочь, спасти собаку, но никто не соглашался. Капитан небольшого портового буксира, стоявшего рядом у причала, показал даже заплаканной тётке бумажный приказ, запрещающий ему такое движение, мужики кивали на колышущийся припай и отказывались. Собака не могла сама вылезти на тонкий лёд, вмерзла и орала там ещё целые сутки. Что было потом, Сашка так и не узнал…
«Три тысячи сто. И на берегу, как назло, ничего съедобного не валяется…».
….Когда в другой раз, кажется классе в шестом, он, взволнованный, прибежал из школы и принялся рассказывать за обеденным столом о том, как мальчишка-одноклассник по какой-то причине прыгнул с крыши девятиэтажного дома, отец крепко, даже больно взял его за плечо.
