Улица за окном оживилась – загудела стройка, забегали шустрые грузовики и легковушки, из уже заселенных подъездов выбегали люди и торопились к автобусной остановке. Подъехал крытый грузовик, и из него стали выгружать скарб такие же, как она, новоселы.
Гаяне глубоко вздохнула, допила чай и, оглядев и обойдя еще раз свои «хоромы», принялась за дело.
Трудилась она почти до самого вечера. Присела только тогда, когда день за окном устал, потемнел и почти затих.
Она постелила себе постель, налила еще чаю, зажгла маленький ночничок с уютным бумажным колпачком и наконец улеглась.
Устало вытянув ноги, она в блаженстве закрыла глаза – предвкушая сладкий и глубокий, непременно глубокий – от усталости – сон.
И в этот блаженный момент в дверь позвонили.
Она испуганно нашарила тапки, накинула халат и, прихрамывая (артритные дела, возраст), поспешила к двери.
– Кто? – настороженно спросила она.
– Дед Мороз! – весело ответил ей знакомый голос.
На пороге, румяная, с выбивающимися из-под розовой вязаной шапки густыми темными локонами, смеялась ее единственная внучка Машка.
За ее спиной стоял Машкин дед, Борис Васильевич Луконин. Ее бывший муж. Чуть поодаль, прислонившись к стене, – Елена. Стояла и улыбалась. Опершись рукой на новый, белоснежный ящик – холодильник.
– С новосельем! – прокричали они хором.
И Борис вытянул из-за спины бутылку шампанского.
Гаяне, привалившись к стене, шумно охнула, взялась за сердце и… конечно, расплакалась.
Привыкла она к своему новому жилью не скоро, года через два. А когда привыкла, научилась находить и в этом свои, утешительные только для новоселов, прелести. Например, свежий воздух, наличие небольшого, но чистого еще леска с белками и ландышами ранней весной, простором, открывающимся с высоты ее одиннадцатого этажа.
Правда, с продуктами было туго. Да и что ей особенно было надо? Хлеб и молоко в ларек привозили, а за деликатесами вроде российского сыра и докторской колбасы она выезжала раз в неделю в центр, на Горького. И это тоже был своеобразный ритуал. Она с удовольствием проходила по длинной главной улице города почти до Белорусского вокзала, «надышивалась» горьким, знакомым воздухом старого центра. Покупала у Филиппова калачи и коричное печенье и, тяжело вздохнув, спускалась в метро.
Ни разу она не съездила туда, на старую улицу, где прошла вся ее жизнь.
Смелости не хватало.
Выйдя из метро на улицу и ожидая автобус, который должен был отвезти до дома, она представила, что это уже не Москва. Тетки в цветастых платках торговали на опрокинутых ящиках зеленью с огорода, мелкими местными яблоками с побитыми бочками и даже деревенским молоком в трехлитровых банках.
Мальчишки предлагали огромные, разлапистые, словно фиолетовое и белое облака, букеты сирени и черемухи, старый дедок в меховой ушанке даже в летнее время, сиротливо пристроившись к горластым и наглым торговкам, раскладывал на газетке грибы кучками. Горка лисичек или маслят, и отдельно – благородные боровики и подосиновики.
Она медленно проходила мимо торговцев, покупала молодую зелень и огурцы, пробовала смородину, неумело пыталась торговаться. Разумеется, ей не уступали: торговки – великие знатоки психологии. И замирала перед дедком в ушанке. Ей очень хотелось грибов. Она вспоминала Еленины грибные пироги, но… Как всякому кавказскому человеку, зверь под названием «грибы» казался ей опасным и не очень понятным.
Квартира ей уже нравилась, особенно ванная и кухня. Каждый день она мыла полы и натирала до блеска кафельную плитку.
После прогулки по окрестностям и обеда наступало блаженное время. Она читала.
И это было такое счастье! С благодарностью она вспоминала Елизавету Семеновну, свекровь, которая и приучила ее, почти безграмотную и совсем темную девочку, к этому волшебному и восхитительному занятию. Ненавязчиво объясняя, что большего счастья нет – узнавать про чужие судьбы, познавать города и страны, которые воочию не увидеть никогда. Никогда.
Машка приезжала раз в неделю. Конечно, ненадолго. Так с порога и заявляла.
Но полчаса или минут сорок были ее, Гаяне. Она смотрела на без умолку щебечущую внучку и сердце, сжатое столько лет в ледяной, жестко скрюченный и беспрерывно ноющий узел, словно оттаивало, раскручивалось и распрямлялось.
Она смотрела на внучку и находила в ней черты и гримасы дочери, размытые безжалостным временем. Не забытые, нет. Именно – немного стершиеся. И чуть позабытые.
Машка беззастенчиво поглядывала на часы, чмокала ее в щеку и… испарялась, как самое прекрасное на свете видение.
А она, растеряха, только потом вспоминала и горестно спохватывалась, что «девочку не покормила».
Старая дура!
Приезжали и Елена, и Ольга. Строгую Ольгу Гаяне побаивалась. Та разговоров «за жизнь» не разводила, а была предельно конкретна.
Вопросы задавала по делу – что надо, что привезти, куда отвезти. Теперь она водила машину – подержанные «Жигули». На них же она привозила продукты – овощи, крупы, мясо впрок.
Она отвезла Гаяне в глазную клинику в Благовещенский. На операцию.
Она же и поджидала Гаяне в палате после операции – помогла переложить медсестре с каталки на койку и села на стульчике рядом. Ровно на два дня. Кормила с ложки супом и подавала судно. Пока больной не разрешили вставать и самостоятельно пользоваться туалетной комнатой.
* * *
В Баку почти никого не осталось – только младшая сестра от второго брака отца, которую Гаяне видела лишь однажды – когда та, еще девочкой, приехала на каникулы в Москву. Что говорить, чужой человек. А кто родной? Получается – Елена, Ольга и, разумеется, Машка.
Вот как в жизни бывает.
Родной свой город она тоже помнила плохо. Вспоминался запах раскаленного асфальта, пыли, белое слепящее солнце, обманчиво притихшее сероватое море и громкие крики уличных торговцев.
И все это было совершенно в другой жизни.
Вот только в какой?
* * *
Дмитрий Андреевич Колобов, несмотря на довольно комичную внешность, раннюю лысину, маленький рост, пухлые ручки и весьма явный животик, вываливающийся из-под брючного ремня, успех у дам имел оглушительный.
Все очень просто – Дмитрий Андреевич был весельчак, балагур и остроумец. И к тому же характером обладал легким, не занудным и покладистым.
Вот только жениться он не собрался за всю свою жизнь ни разу. Даже мысли такой в голову не пришло.
Почему? Да все очень просто! У Димы Колобова была мама.
У всех есть мамы, и что с того? А то, что Димина мама объяснила ему еще в нежном возрасте, что права на него имеются только у нее, у Галины Степановны.
Потому что родила в нечеловеческих муках, растила одна, без какой-либо посторонней помощи, кормила, обувала и дала образование.
Да! И кстати, своей личной жизнью пренебрегла – вот что важно!
И еще более важно, что так все это крепко вбила в голову своего ребенка, что дальнейших вопросов у него не возникало.
Им с мамой никто не был нужен! Бедность кончилась – Дима прилично зарабатывал, отдельная квартира была, машина тоже. Мама наконец ушла на пенсию и занималась только хозяйством. И это у нее получалось, надо сказать, отменно.
Никто не пек таких пирожков с капустой, как мама. Никто не варил такого густого «настоящего» борща. Никто ТАК не гладил Диме рубашки и не отпаривал ТАК стрелки на брюках. Никто не заваривал такой крепкий и вкусный чай и не подавал ему перед сном в мельхиоровом подстаканнике.
Никто не стал бы стоять четыре часа за югославскими теплыми ботинками в ГУМе для него.
Никто. Только мама, дай бог ей здоровья!
И понимали они друг друга с полуслова. И скандалов никаких, и никаких претензий. Никаких разговоров, что мало денег и хочется новое пальто или французские духи. Мама ничего не требовала и была всем довольна. И еще она рассказывала такие истории про молодых жен сыновей своих подруг, что кровь в жилах леденела и застывала.
– Да что ты говоришь? – дивился Дима и возмущенно качал головой. – Нет, ну надо же! – И с удовольствием глотал обжигающий малиновый борщ и выбивал слякоть из мозговой косточки, громко стуча костью по краю тарелки.
Галина Степановна отворачивалась к мойке и прятала довольную улыбку.
Поев, Дима откидывался на стуле и, блаженно улыбнувшись, нежно благодарил мамулю.
А уж после чая с ватрушкой благости его не было предела.
– Ох, мамуль! Ну как же нам хорошо вдвоем! Вот никто больше не нужен!
Галина Степановна поджимала губы и поводила плечом:
– Ну не знаю, сынок. А как же семья? Детки?
Дима чмокал мамулю в зардевшуюся от удовольствия щеку и вяло отмахивался – да ну их всех! С ними одни проблемы.
Галина Степановна внуков не хотела. Ну, бывает и так – всяко бывает. И еще понимала – любая сноха, даже самая хорошая (А такие бывают? Вот она сомневалась!), ей будет не по нраву.
Ни с кем не хотела она делить своего Диму. Он для нее и был всем: и сыном, и другом, и кормильцем, и опорой.
