Стоп. Нет, докладывался. «Слушай, Рувен, найди мне телку.» Я, естественно, ответил, что с телками не общаюсь – не пастух, чай, и не работник мясокомбината. Он еще обиделся. А через два дня встретились в Городке на тремпиаде. «Ты откуда?» «Из Тель-Авива.» А рожа довольная!
Ну и что в этой ситуации делать прикажете? Обходить все массажные кабинеты? Да нет, на массажные его кошелек не потянет. Чего попроще, поуличней. Он же не миллионер, а иностранный рабочий.
– Рувен, а где в Тель-Авиве кучкуются иностранные рабочие?
Это не Йошуа спросил и не Шалом, это я их устами спросил сам себя, а теперь отвечаю:
– Возле старой Центральной автобусной станции.
Отлично. А когда мы туда поедем? Хороший вопрос. Он ведь теперь охранник, мой, так сказать, коллега. Когда ж ему теперь бегать по телкам да по пиву с водкой ударять? Эх, узнать бы, какой у него график, да как? Постойте, постойте! А сегодня?
Будем рассуждать логически: он приезжает, обустраивается, приступает к работе… С завтрашнего утра… или с сегодняшней ночи? В первом случае он нынче же вечером отправляется по пиву и по бабам. Во втором – только по пиву. Как бы то ни было, если и ловить его в злачных тель-авивских местах, то ближайшим вечером.
Еще один вариант – он вообще никуда не устроился работать. Все эти разговоры – лапша на уши. Арабы ему хорошо заплатили, и он сматывается из Израиля. Предположим, самолет завтра утром… или днем… или вечером… В любом случае сегодня он даст отходную в каком-нибудь кабаке, переночует в ночлежке или у проститутки – короче, ловить его надо сегодня.
А если уже улетел? Улетел так улетел. Как в анекдоте про наркоманов – «Вася умер, да? Значит, за маком не пойдет?»
Кстати об «умер». Не исключено, что арабы заплатили ему не серебром, а свинцом. Иными словами, он уже получает за свои подвиги жалование в иных мирах. Тогда тоже сегодняшняя операция не что иное, как очистка совести.
Подводим итог – либо он у старой станции не появится вообще, либо появится через несколько часов. Значит, и ехать надо в ближайшее время. Беда лишь в том, что я сейчас маловысокодееспособен.
– Давай мы с Шаломом поедем, – сжалившись надо мною, сказал Йошуа. – Мы его узнаем.
– И что дальше? – спросил я. – Ты даже не сможешь довести до его сведения, чтобы молчал и шел куда велено. Поймите, ребята, ваша внешность сразу бросается в глаза, а я, если кепку натяну на кипу да заправлю цицит в брюки, как на кладбище, могу сойти, если не за молдаванина, то за русского бомжа. Учтите, в случае потасовки все вокруг будут за него – он для них свой. А вот если я, «русский», по-русски объясню им, что он стучит арабам, от чьих бомб взрываются не только «марокканцы» и даже обычные репотрианты, но также и бомжи с гастарбайтерами, то есть шанс выбраться живым из переделки.
– Но ты же болен, ты не можешь никуда ехать, – закричал Шалом.
– Не могу, – согласился я. – Но должен. Теперь вот еще что. Мы вычислили, где он, с большей или меньшей степенью точности. Однако всё предусмотреть невозможно. Остается вероятность того, что он явится туда не сегодня, а скажем, завтра, через три дня, через пять дней. Какие принимаем меры на этот случай?
Молчание. Наконец Йошуа рожает:
– Будем ездить каждый день.
– Гениально. Шалом, во сколько тебе обойдется бензин?
– Хорошо обойдется, – сказал Шалом.
– Понятно. А конкретнее?
– Из Ишува в Тель-Авив двадцать шекелей…
– Отлично! – обрадовался я. – И обратно двадцать. Итого сорок. Он запросто может появиться через пять дней. Сорок на пять – двести. То есть мотаться каждый день, забросить все дела и еще выложить сотни шекелей. Шалом, что это ты погрустнел? Ты, чай, с детьми любишь по вечерам сидеть? Перебьешься. Вот так-то. Не нравится? И мне не нравится. Да у нас так ничего и не выйдет. Попробуем по-другому. К этим двустам шекелям докладываем каждый еще по сто шекелей – у кого нет, пусть по дороге снимет по коспомату – короче говоря, с носа по сто семьдесят шекелей, и делаем там себе информаторов. После дневной молитвы выезжаем. А пока ты, Шалом, выясняешь у Дамари фамилию Игоря и всё, что он про Игоря знает, а ты, Йошуа, бежишь к Яакову – он, небось, спит, зараза, и мобильный отключил – и договариваешься с ним, чтобы он был здесь вместо меня к пяти тридцати.
* * *
До пяти тридцати я решил лечиться горячим чаем. В такую жару это, правда, создавало угрозу теплового удара, проще и приятнее было бы глотать ледяную воду, но я почему-то посчитал, что именно чай мне поможет. Я вливал в себя третий стакан, когда в окошко моей будочки втиснулось неулыбающееся лицо десятиклассника Йорама Гефена. Первая мысль, влетевшая в мою больную голову, была, что родись он в России, точно был бы Юркой Виноградовым.
– Рувен, – тихо сказал Йорам, и его вечно смеющиеся глаза погрустнели. При этом уши его торчали в разные стороны так, словно он их минимум полгода держал на распорках. – Рувен, Авиноам не приехал.
«Какой Авиноам?» – чуть было не вырвалось у меня, настолько в тот час был я далек от всего вокруг. Однако я мигом понял, о ком речь, и спросил:
– Ты звонил ему?
– Звонил. Мобильный закрыт. К телефону родители его зовут, а он отказывается подходить.
Я достал свой «пелефон».
– Говори номер.
– Как, вот прямо сразу?
– Нет, сначала спляшем, споем. Ну что ты застыл, как барельеф? Номер говори.
– Ноль два…
– Это я догадался. (Для несведущих – район Иерусалима и половина «территорий» имеют код ноль два).
– Сейчас я посмотрю в моей телефонной книге.
«Посмотреть в телефонной книге» означало нажать на соответствующую кнопку мобильного с тем, чтобы выскочил искомый номер.
– Девять-девять-четыре-три-пять-два-один.
Я набрал номер. Щелчок и последующее басистое «Алло» сообщили, что мой зов не остался без ответа.
– Как его фамилия? – шепотом спросил я у Йорама, прикрывая рукою.
– Амар, – подсказал тот.
– Алло, мар Амар… – начал я и почувствовал, что вляпался в какой-то дурацкий каламбур. Потом решил поправиться и вновь поприветствовал его – « адон Амар!» Получилось нечто вроде «Адон олам».
Тут я окончательно смешался и, чтобы выпутаться из идиотского положения, взял быка за рога:
– С вами говорит Рувен Штейнберг, охранник из ешивы «Шомрон». Я хотел бы поговорить с Авиноамом…
– Я бы тоже хотел с ним поговорить, – ответил грустный бас. – Беда лишь в том, что моего, равно как и вашего желания – увы – недостаточно. Нужно еще желание Авиноама, а вот оно-то как раз напрочь отсутствует.
– Понимаете, я надеюсь растормошить его. Вы не могли бы просто передать ему трубку?
– Он не возьмет ее.
– У вас телефон с антенной?
– Да, – явно недоумевая, ответил мар Амар.
– Тогда приложите трубку к его уху.
Если до той минуты я не знал, можно ли пожимать плечами по телефону, то тут ощутил физически, как это делается на противоположном конце провода, кстати, несуществующего, ведь я говорил по мобильному. Затем треск, который бывает, когда переносят трубку из одной комнаты в другую, прекратился, и наступила полная тишина. Я понял, что Авиноам меня, хотя и не слушает, но слышит.
– Здравствуй, Авиноам, – сказал я. – Ты мне очень нужен. Никто, кроме тебя, не может мне помочь. Ты лучше всех ребят разбираешься в психологии своих сверстников. Помоги мне, пожалуйста. Мне очень, очень плохо.
– Что случилось? – прошуршало где-то на Северном полюсе.
– Авиноам, я не знаю, что мне делать. Я в отчаянии. Видишь ли, у меня есть сын…
Шестым чувством ощутил я, как в трубке вздрогнули. Сбивчиво поведал я свою скорбную повесть.
– …и вот его у меня отобрали, забрали, украли. А он – всё, что у меня есть. И если я сейчас проиграю, я не смогу жить – ты понимаешь?
– Понимаю, – прошептал он уже отчетливо, и я понял что нашел верную ноту. Тем более, что говорил правду. Я снова начал рассказывать – теперь уже в подробностях – о том, как Мишка любил шабаты, пуримшпили, седеры . О том, как он в пятилетнем возрасте на пасхальном седере прослушал всю агаду и так красиво заплел раввину цицит в косичку, о том, как на пуримшпиле артисты выдернули его из первого ряда и подняли на руки, как символ спасенного еврейского народа, как его, неполнозубого, сфотографировали, и фотографию напечатали в различных журналах, еврейских и нееврейских, о том, как в шесть лет он сказал маме: «Ты, пожалуйста, со мной в таком тоне не разговаривай. Я, между прочим…»
Авиноам слушал, а я говорил. Нет, не я говорил, а слова бежали сами по себе, подгоняемые кнутами боли за Авиноама и за Мишку. И надо всем – необоримо – за Цвику.
Потом эти слова вдруг остановились, как вкопанные, посторонились и вежливо пропустили меня вперед. Тогда я сказал:
– Завтра я буду звонить своему сыну. И мне нужно, чтобы ты был здесь, рядом.
– Я буду рядом.
Восемнадцатое таммуза. 19:20
Рядом со мной убили шафанчика. Он прыгнул на камень и оказался почти на уровне моей груди, и тогда пуля, которая предназначалась мне, сбросила его мне под ноги. Я видел, как застыли его черные глаза, как вытянулись лапы, как ему разворотило брюшко. Я видел кровь на сухой желтой траве и сухой желтой земле. А потом еще подтемнело, и уже ни крови, ни глаз – лишь силуэт да белеющие в сумерках клочья светлой шерсти, торчащие из тушки, либо сорванные пулей и валяющиеся рядом с тушкой. Он был неподвижен, как Гошка, когда его усыпили.
