И теперь уже всё: кухарка приходит к двенадцати, и все трое доживут до ее прихода.
По лестнице король спустился пешком (лифт ходил только вверх…). Внизу проверил почту; отсутствие письма от жены и новая пачка счетов вызвали его последний вздох «уф-ф!».
– Хватит! – сказал он в сердцах. – Надо наконец запретить себе это!
– А что это? – услышал он как бы со стороны.
– Надо прекратить говорить про себя «уф-ф!».
– Не требуйте от себя невозможного, Ваше величество.
Как мы видим, его не покинуло чувство юмора, которым он так скромно гордился. И ему уже нравилась новая система почтовых ящиков, установленная третьего дня, – защитного цвета с никелированными замочками, напоминавшая ему одновременно многоквартирный дом и военное министерство, но и Периодическую таблицу элементов (многие настаивают, что она русская…). Все номера были в строю, выровняв замки и щели, в строгом порядке, и только королевский номер выходил из ряда вон, как положено королевскому: подряд до тридцати двух, а потом его – двадцать восьмой… С Россией сегодня еще тоже, между прочим, предстояло разобраться: на полдень им была назначена аудиенция самому Павлу Первому и еще одному видному русскому военачальнику… Так, с неотвязной мыслью, что он никогда больше не унизится до схваток с Наполеоном[46] он опаздывал на службу.
Париж он тоже не любил. Если бы не жена… тут история становилась безальтернативной: дети. Он мечтал разделаться с этой работой по обмену опытом между двумя энциклопедиями с тем, чтобы вернуться на родину с повышением для работы над краткой «Британикой» для юношества. Нет! ни в многоквартирном доме, ни в министерстве (даже если ему отведут целый этаж) он никогда жить не станет.
Он вернется на родину, ему хватит жалованья, для начала он снимет себе небольшой особнячок в зеленом пригороде, а там уже… а там уже он все оборудует, как всю жизнь мечтал.
Внизу, значит, будут мать, жена и дети, туда он будет только спускаться обедать, и это будет полнота «простого человеческого счастья». А наверху… пусть это будет только скромный чердачок, но там! там будет подлинное царство Варфоломея Первого!
Значит, у простого столяра он закажет себе длинный Т-образный стол и стеллажи, на которых будут размещены только тщательно отобранные книги, необходимые для работы по «Британнике», а непосредственно у самого стола, чтобы вообще не вставать с места, уже у настоящего мастера закажет он себе вертящуюся полку собственного изобретения, где будет весь Шекспир и все по Шекспиру.
Внизу, значит, они будут жить: готовить, убирать, стирать, – и он будет знать, что все своим чередом, что все в порядке, а он наверху будет крутить свою вертушку и не глядя находить необходимую ему книгу. К нему наверх будет вести лестница, но она будет подъемной, как в замке. И только он сам будет иметь право ее поднимать и опускать.
Так представлял себе король Варфоломей полноту царского счастья.
Столь ясная картина привела его в окончательное благорасположение духа.
Как Гарун аль-Рашид, ничем не отличаясь от обыкновенного служащего, король Варфоломей, скрываясь от любопытных взглядов под зонтиком, быстро скользил по лоснящимся плитам, будто на коньках: сегодня Вор его величества должен был выплатить окончательно свой долг или чистосердечно сознаться в содеянном.
Вор был пожалован придворным саном уже лет пять тому назад, когда обокрал Варфоломея. История выглядела простой с любой точки зрения, кроме королевской: ворочая исторические судьбы и передвигая светила, Варфоломей очень уж не любил вершить суд человеческий. Потому что у Варфоломея был брат.
Правильнее сказать, Варфоломей был братом…
В какой момент Судьба перепутала их? так, что судьба Варфоломея досталась брату, судьба брата – Варфоломею? Это брату было – царствовать, а Варфоломею – странствовать, а вышло наоборот. Они оба были Близнецы, но брат был постарше, и по всем принципам престолонаследия…
Да что говорить! Варфоломей с пеленок попользовался безответственными правами младшего, а брат, с Приготовительных форм, нес на своих нешироких плечах обязательства наследника. Это именно Варфоломей стал чуть позднее двоечником, а брат уже был отличником. Это брат обладал феноменальной памятью, множил в уме трехзначные числа и запоминал наизусть энциклопедию, генеалогические древа всех выдающихся родов Альбиона и толстенный справочник трансатлантических линий, подавая уже в пятилетнем возрасте гудок по прибытии в любой порт точно по расписанию, дуя в их общую детскую трубу. Надо было только спросить: где мы? – а он уж вам точно отвечал, в Тринидаде или на Майорке, – после чего оставалось только взглянуть на циферблат, а затем в справочник – совпадали и часы, и минуты, брат никогда не опаздывал, а маленький Варфуша уже не слышал его… он стоял на самом носу, пристально вглядываясь в очертания незнакомой бухты, и сердце его спрыгивало на берег прежде него самого, хотя он и сам спрыгивал первым из всей команды: мулатки, кокосы, белые штаны… Да что говорить! Уже из коляски брат свободно считывал все уличные вывески с конца до начала без запинки: яаксрехамкирап! яьвонысиревуг! Зетигрекиксдаблю, – шпарил он алфавит, – дисибиэй! А Варфушенька не слышал и уже не видел брата, потому что в сомкнутых джунглях, под верещание попугаев и обезьян, его окружали дикари – навели на его распахнутую широкую грудь свои стрелы и копья, выражая угрозы на никому не ведомом наречии: ппирг! нирипсарэуаб!.. – в трех пальцах от сердца входил ему под мышку мертвенно поблескивающий, леденящий клинок градусника. Медленный караван бесконечно брел сквозь жар Патагонской пустыни смерти – Ангины, Варфушу укачивали мерная поступь дромадера и звон его колокольца… Сквозь этот непрерывный звон вырастали строем миражи – пальмы в океане – Танжер, Бангкок, Сидней… То старший брат звонил ему над ухом в колокольчик, возвещая отбытие «Куин Элизабет» из Сингапура ровно в тринадцать тридцать. Через неделю корабль благополучно входил в бухту Здоровья, и Варфоломей спрыгивал на берег, а на борт поднимался старший брат. В океанской материнской кровати они болели по очереди – сначала брат получал пятерки, пока болел Варфоломей, затем Варфоломей – свои двойки, пока болел брат. На время болезни над кроватью однажды была вывешена карта Британской Империи, собственно говоря, карта мира, тогда еще на три четверти зеленого, а потом и не снята. Старший брат испещрил ее маршрутами и минутами, и Варфоломей так и запомнил его на всю жизнь: на кровати, с обвязанным горлом, коленопреклоненного перед Империей, перемножающим в уме дюймы на градусы. Братья росли, Империя распадалась, выцветала: в углу, у подушки, особенно растрепалась Огненная Земля с Патагонией (до старости им возникать перед глазами – первый симптом начинающейся болезни). По мере выздоровления взгляд обращался вверх, к Европе, к итальянскому сапогу, еще выше – к коленопреклоненному Балтийскому морю, умоляющему Россию принять от него Финский залив… И последний день – драка шлепанцами и подушками – вверх головой и вверх ногами: сапог Новой Зеландии, явная пара итальянскому, но заброшенный в противоположный угол мира, как бы в сердцах, как бы доказывая предопределенность раздела мира… Братья уже не болели, и мать старела под дряхлеющей Империей.
О Империя!
Пока брат первенствовал в этой жизни, пока он оканчивал Оксфорд за Кембриджем, язык за языком, степень за степенью, нанизывая их, как охотник трофеи, как дикарь бусы, разве не нанизывал точно так же я – о Империя! в свои ожерелья твои Багамские, твои Филиппинские, твои Антильские острова! Разве это не я собирал в саваннах твои травы и ловил в пустынях твоих змей? разве это не я, скопив нечто на травах и змеях, пытался разбогатеть на твоих алмазах и изумрудах, на твоих бивнях и твоем золоте? разве это не моя была шутка: на вопрос «Зачем тебе золото?» отвечать «Чтобы найти золото»? разве это не я спускал все, что добыл у тебя, тебе же – в твоих борделях, кабаках и курильнях, в Сингапуре, Мельбурне и Дели? Разве это не меня ласкали твои негритянки, малайки, индианки? Где ты, Империя?! Что ты наделал, брат? Почему моя жизнь – твоя, а твоя – моя? Или правы японцы, что у жизни две половины и после сорока надо менять имя? Сестры ли эти две половины жизни? или они такие же сестры, как мы с тобой – братья? Почему теперь тебя треплет лихорадка на задворках, отпавших от Империи? к чему твое католичество освобожденным зулусам? что ты гоняешься за моим крестом, сбросив свой на меня?..
Так сетовал нынешний Варфоломей, глядя на карту мира, уже и в четверть не такую зеленую, как в его времена, и в половину не такую зеленую, как во времена Варфоломея-среднего, уже взрослого его сына, а уж Варфушечке-младшенькому совсем почти ничего не досталось, когда зрелый изумрудный блеск Империи ослабел до салатно-детского цвета поноса, когда между циклопическими ее обломками огоньками побежали побеги молоденьких, как листики весенние, государств… и лишь потрепанностью напоминала теперь Варфоломею карта мира этот мир – карту его детства. Но и потрепана она была с другого угла – со стороны оторвавшегося новозеландского сапога, все еще слегка зеленого, ибо наследный принц болел в другую сторону головой…
