Александр тотчас же истолковал эту «приоткрытость», как подающий надежду психологический жест. На этом все запасы его природного оптимизма неожиданно иссякли, и навалилась серая ватная меланхолия. Или хандра, или депрессия… Назвать это сочетание абсолютного нежелания действовать с чувством, что все-все стало очень-очень плохо, можно как угодно, суть его от этого не изменится. Все плохо, и делать ничего не хочется, потому что хоть делай, хоть не делай, а хорошо не станет.
В приоткрытую дверь заглянула озабоченная горничная. Встретилась взглядом с Александром и тихо закрыла дверь.
В какой-то момент Александру надоела тишина. Захотелось музыки. Порывшись в памяти телефона, он нашел там старый добрый Cream и даже смог немного обрадоваться своему умению находить созвучную настроению музыку. Вставать, подходить к вешалке и искать в карманах куртки наушники было лень, поэтому Александр включил музыку так.
In the white room with black curtains near the station
Black roof country, no gold pavements, tired starlings
Silver horses ran down moonbeams in your dark eyes
Dawn light smiles on you leaving, my contentment
I’ll wait in this place where the sun never shines
Wait in this place where the shadows run from themselves…[39]
В голове начали появляться какие-то мысли. Бестолковые, дурные. Почему-то подумалось, что в гостиничном номере, в другом городе (чужом, которому предстояло стать своим), расставаться правильнее всего. Почему именно правильнее, Александр так и не узнал, потому что додумывать эту мысль не хотелось. Потом вдруг подумалось, что слово «пауза» – интернациональное, оно, должно быть, на всех языках звучит одинаково или почти одинаково. А потом захотелось оставить на память что-нибудь о сегодняшнем дне. Александр взял чашку, из которой пила Августа, вылил оставшийся в ней кофе в раковину, а чашку мыть не стал – завернул в бумажную салфетку и убрал в сумку. Неплохой сувенир, глубоко личный. Все настоящие сувениры непременно несут на себе какой-нибудь личный отпечаток, без этого отпечатка сувенир не сувенир.
Из своей чашки Александр тоже вылил кофе в раковину, после чего отнес в холл одну чашку и два блюдца. Поставил их на поднос для грязной посуды и прошел на ресепшен.
– Я случайно разбил одну чашку, – соврал он. – Вы ее в счет включите или лучше сейчас оплатить?
– Наверное, надо собрать осколки, – заволновалась девушка. – Я сейчас…
– Не беспокойтесь, пожалуйста, – остановил ее Александр. – Те осколки, какие можно собрать, я уже собрал. То есть – я все собрал, ничего не осталось.
– Тогда будем считать, что на счастье, – улыбнулась девушка. – Одна чашка – не страшно, спишем на естественную убыль. Вот месяц назад у нас китаец два подноса с посудой перебил…
– Два подноса? – машинально переспросил Александр, однако девушка приняла его слова за проявление интереса.
– Да, представляете?! Взял со стеллажа один поднос, унес в номер, разбил по очереди, затем вернулся за другим… Я как раз дежурила. Китаец спокойный, вежливый, как все китайцы, я сначала подумала, что он гостей ждет, а потом услышала звон. Заглянула, а он стоит посреди осколков, улыбается мне, и тарелку о пол как хлопнет… Я уже решила, что он с ума сошел или под наркотиками какими-то. Пока думала, куда сначала звонить – в полицию или на «Скорую помощь», он второй поднос схватил. А потом подошел, попросил подсчитать, сколько стоит посуда и внеочередная уборка номера. Я посчитала, он расплатился и ушел весь такой довольный-довольный. Когда он вечером вернулся, я поинтересовалась, зачем надо было посуду бить. Думала, что это для снятия нервного напряжения, а оказалось – для привлечения удачи. Он сделку какую-то ответственную собирался заключать в тот день, вот и подстраховывался.
– Заключил? – спросил Александр.
– Судя по его настроению – да, – улыбнулась девушка. – Так что рекомендую…
Александр про такой китайский обычай ничего не знал, но Китай большой, и в каждом месте свои обычаи и свои суеверия. Он подумал, что битье посуды есть нечто вроде жертвы. Человек намеренно жертвует чем-то малым в надежде получить несоизмеримо больше. Притворство? Притворство. Кокетство с провидением. Никто не станет действовать наоборот – жертвовать большим, чтобы получить малое. Но – весьма распространенное притворство, практика жертвоприношения на каком-то этапе развития, встречается у всех или почти у всех народов мира. Интересно, а эта Августина «пауза» случайно не сродни жертвоприношению? Намеренный временный отказ от отношений во имя их будущего развития.
«Что за бред?! – рассердился на себя Александр. – Демагогия чистейшей воды, да еще и на социологическом фундаменте. Так, чего доброго, дойдет до какой-нибудь псевдонаучной «теории доктора Берга». А что? Лиха беда начало – тронешься умом и начнешь деградировать, набирая обороты…»
Вернувшись в номер, Александр понял три вещи: первое – он никогда не позвонит Августе и не станет искать с ней встречи. И каких-либо «почв» для сближения создавать тоже не станет. Это было бы неправильно и неуважительно по отношению к ней самой. Пауза – это ее решение, и Александр обязан его уважать. Да и не будет толку в проявлении инициативы с его стороны, ведь Августа и так понимает, что он только «за», тысячу раз «за».
Второе. Пауза – это пауза. Она ничего не отменяет, ничего не перечеркивает. Она не лишает надежды, и поэтому надо радоваться тому, что не случилось чего-то худшего, то есть окончательного разрыва отношений. Отсюда вывод – надо ждать и надеяться.
Третье. Просто невозможно дольше оставаться одному в номере, где совсем недавно они с Августой любили друг друга. Просто невозможно дольше оставаться в Питере. Пора уезжать. Отъезд означает, что Александр все понял, все принял и что жизнь, несмотря ни на что, продолжается. Сожалеть можно, унывать нельзя. Недаром же уныние считается смертным грехом. Так нечего сидеть на руинах своего счастья и упиваться горечью воспоминаний. Надо действовать…
Ради того, чтобы уехать домой поскорее, Александр был готов даже на такое несвойственное ему действие, как подкуп проводников. Но повезло (в чем-то же должно везти) – билеты в кассе были, причем на выбор. Сидячие места, плацкарт, купе, люкс… Александру даже ждать на вокзале не пришлось, он купил билет в люкс (чем меньше попутчиков, тем лучше) и сразу сел в поезд. Повезло и в том, что в купе ехал один, второе место оставалось незанятым до самой Москвы. Никто не мешал думать.
Думать в поездах и прочих видах транспорта хорошо. Сочетание мыслительной деятельности с одновременным перемещением в пространстве действует успокаивающе, даже если приходится думать о чем-то плохом. Движение – это жизнь, недаром древние римляне говорили «Via est vita»[40]. Движение – это действие. Движение – это перемены. Движение прозрачно намекает на то, что все еще может измениться, что все еще непременно изменится… «Будет так, будет так, будет…» – повторяют колеса, и невольно хочется им верить, ведь всегда хочется верить в хорошее.
В поезде ситуация виделась уже не столь угнетающей. Александр некоторое время злился на себя. Сам же виноват, не углядел вовремя чего-то важного, недопонял, недосказал… Доказав себе самому, что сейчас он уже ничего изменить не может, все дело за Августой, ей решать, захочет она продолжать их отношения или нет, Александр заставил себя думать о приятном. Он думал о том, сколько радости внесла в его жизнь Августа, и чувство обиды, колючкой засевшее глубоко в душе, сменилось чувством признательности. Пусть сейчас в их отношениях пауза, все равно так, как случилось, лучше, чем если бы они никогда не встретились. Случившегося не изменить, случившегося не отнять, случившееся невозможно забыть, да и стоит ли забывать вообще что-либо, ведь, забывая, мы лишаемся частицы своего жизненного опыта. Наверное, забывать нельзя ничего, просто что-то стоит вспоминать пореже, а что-то почаще.
Вдруг захотелось написать Августе письмо. Внезапно вспыхнувшее желание было настолько сильным, что сопротивляться ему было невозможно. Но и нарушать предложенный Августой уговор тоже было нельзя. Предложенный? Как бы не так! Навязанный – вот самое правильное слово, но названия ничего не меняют. Немного поборовшись с собой, Александр разрешил себе писать Августе письма, но запретил их отправлять. Можно писать их, хранить, перечитывать, но не отправлять, ни в коем случае не отправлять! Возможно, что потом захочется рассказать ей об этих письмах. Возможно, что она захочет их прочесть. Возможно, что у Александра не будет шанса рассказать о письмах Августе. Вдруг они больше никогда не увидятся? Но если тебе хочется писать письма, то ведь ты делаешь это для себя самого, разве не так? Хочешь – так бери и пиши. Если Августа их не прочтет – так тому и быть. Может, еще на целую книжку наберется этих писем и когда-нибудь захочется их издать. У кого там были «Стансы к Августе»? «Старые» у Байрона, а новые – у Бродского. А у Берга будут «Письма к Августе». Поток личного сознательного и бессознательного…
