Утром следующего дня командировочные офицеры пробуждались очень тяжко и наверняка опоздали бы на автобус до Серебрянска, отправляющийся в полдевятого. К счастью этого не допустил военком. Он предвидел, что его коллеги после трудов праведных и концерта наверняка хорошо выпьют. Потому он загодя прибыл в гостиницу и до тех пор барабанил в дверь номера, пока пробудившийся раньше всех Федор не поднялся и не отпер ее. Военком приехал уже с билетами на автобус и стал всячески поторапливать мучающихся с похмелья офицеров. Благодаря этому им удалось вовремя «выдвинуться» из гостиницы к военкомовскому УАЗику, который и доставил их на автовокзал. Пока ехали и ожидали рейса, немного оклемались и загружались в автобус уже в более или менее нормальном виде. Киржнер почему-то выразил желание сесть рядом с Федором, а Доронин сидел перед ним. Едва автобус тронулся, Киржнер стал допытываться у Федора:
– Федь, а вы там после того как я отвалил, еще долго сидели?
– После вас Владимир Иванович минут через сорок спать пошел, ну а мы с Владимиром Семеновичем еще где-то часа полтора сидели. Ром допили и закусь тоже доели, удовлетворил любопытство майора Федор.
– А курицу мою кто доел? – чувствовалось, что ответ на этот вопрос очень волновал Киржнера.
– Я съел, очень вкусная была.
– А тот, значит, – так и не притронулся… побрезговал? – одновременно как бы и спросил и сделал вывод Киржнер.
– Ну почему побрезговал, с чего вы взяли, может он просто курицу не любит? Зато я с удовольствием ее оприходовал, – не согласился с мнением майора Федор.
– Ты это ты, а он… – Киржнер явно колебался, стоит или нет продолжать этот разговор, замолчав, он посмотрел по сторонам…
В маленьком ПАЗике сидели в основном женщины, пожилые и средних лет, ехавшие по своим надобностям в поселки и деревни двух соседних районов горной части области, Зыряновского и Серебрянского. Они либо дремали, либо вполголоса переговаривались. К тому, что говорит седой майор молодому старшему лейтенанту, никто не прислушивался. И все же Киржнер еще более понизил голос и наклонился к уху Федора:
– Он ведь, гад, специально меня вчера игнорировал, после того как я сказал, что родом из Киева, и курицу мою приготовленную по еврейски есть не стал.
– Борис Григорьевич, вы что же хотите сказать, что Высоцкий оттого не стал есть вашу курицу, что не любит евреев? – Федор едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться всем видом показывал, что подозрения майора нелепы.
– Фу, тяжко как. Черт бы побрал его ром, голова гудит и дышать тут нечем… Нее, надо с этой пьянкой завязывать, иначе точно до пенсии не доживу. Тут еще Иваныч с его командировкой, – Киржнер неодобрительно уперся взглядом в затылок и обтянутую шинельным сукном спину сидящего перед ним Доронина.
– Да брось ты Григорич, во всем я виноват. Будто вы там у себя в службе вооружения каждую пятницу в конце рабочего дня не квасите, запретесь и глушите ее родимую безо всяких командировок, – чуть повернув голову назад, ответил на «укол» Доронин.
Киржнер насупился и ничего не сказал. Некоторое время ехали молча, но старого майора по-прежнему буквально распирало поделиться своими соображениями о вчерашнем. И он вновь наклонился к уху старшего лейтенанта:
– Понимаешь, дело не в том, что он не любит евреев, тут другое. Он испугался, что я как коренной киевлянин, да еще спьяну начну говорить о его отце.
– А что его отец? Я слышал он офицер-отставник, фронтовик, не то подполковник, не то полковник, – не понимал, куда клонит Киржнер Федор.
– Да нет, я не о том. Его отец, он ведь родом тоже из Киева. Ну, а у нас там есть такая привычка как у одесситов, об известных людях, имеющих хоть какое-нибудь отношение к Киеву все узнаем, прежде всего всю родословную вплоть до третьего колена. И он наверняка об этом знает, – пояснил Киржнер.
– Ну что же вы могли за столом такое сказать об его отце, что Высоцкого так испугало, – по-прежнему не понимал, но уже проявлял интерес Федор.
– А то, что его отца зовут Семен Владимирович, и его самого, скорее всего, в честь деда назвали. Но стопроцентно выяснено, что деда Высоцкого первоначально звали не Владимир, а Вольф, и был он киевским стеклодувом, ремесло которым в Киеве занимались в то время исключительно евреи. Отсюда и отчество отца Вольфович, а не Владимирович. То есть, отец Высоцкого стопроцентный еврей, – многозначительно акцентировал последние слова Киржнер.
Федор с полминуты молча переваривал услышанное. Услышанное означало, что Владимир Высоцкий кумир миллионов советских людей, кумир его и его жены, любимый бард, артист, такой вроде совершенно свой, русский и… еврей. Это совершенно не вязалось ни с его обликом, ни с поведением, ведь он умел своими ролями и песнями затрагивать такие чувствительные струны души именно русских людей, что могло быть свойственно только истинно русскому человеку. При всем их таланте и любви народной те же Бернес и Утесов, всегда оставались, прежде всего, евреями, ибо в основном воздействовали на умы. Высоцкий же напрямую воздействовал именно на душу.
– Не может быть, – наконец отреагировал Федор с какой-то иступленной верой в невозможность того, что он услышал. – Он же такой… я же с ним говорил… он же с нами водку пил и не пьянел, – не зная, что говорить, Федор говорил первое, что ему приходило в голову.
– Я тоже водку пью, хоть и еврей и, будь помоложе, вам бы вчера не уступил. Я ведь, прежде всего, осознаю себя советским офицером и мне по статусу положено уметь пить. А он советский артист и ему тоже самое положено. Я тебе еще раз говорю, у нас в Киеве про таких людей все знают досконально. И я с полной ответственностью заявляю, что Высоцкий по отцу еврей, это доказанный факт. Его двоюродная сестра живет в Киеве, и она стопроцентная еврейка. А вчера он, – Киржнер презрительно мотнул головой в сторону удалявшегося Зыряновска, – очень опасался, что я расскажу напрямую или еще как о его еврейском происхождении. А он не хочет, стесняется этого, потому он вчера так себя и вел по отношению ко мне киевлянину и еврею. Про первое я сам ему сразу же сказал, а второе на моей роже написано. Он и смекнул, что я, наверняка, в курсе его родословной и делал все, чтобы я не имел возможности даже рта раскрыть. Ведь мог же все по-человечески устроить, отвести меня в сторону и сказать, если чего про меня знаешь, будь человеком не распространяйся. Да я и так ничего рассказывать не собирался. Так нет, все молчком исподлобья на меня зыркал, будто взглядом сжечь хотел…
Федор стал припоминать некоторые перипетии прошедшей ночи. Действительно после того как из-за стола ушел Киржнер, Высоцкий вроде бы стал ощущать себя менее скованным, с него словно спало какое-то внутреннее напряжение. От услышанного и домысленного Федору стало совсем не по себе. Хотя вроде бы, какая разница кто у Высоцкого отец, от этого его песни не стали хуже. Тем не менее, информация Киржнера неприятно поразила и побудила говорить с ним более резким тоном:
– Так вы что хотите сказать, что любой талантливый, выдающийся человек обязательно имеет еврейскую кровь?
– Нет Федя, я так не считаю, – мягко с добродушной улыбкой отвечал Киржнер, и тут же поморщившись потер виски.
– Говорите по отцу, а мать, кто у него мать? – решил все до конца узнать Федор в надежде, что любимый бард все же не до конца еврей.
– Мать у него русская, но с отцом Высоцкого развелась когда еще он ребенком был, а воспитывала его мачеха, кстати, по национальности армянка, – опять с некой подковыркой поведал сей факт Киржнер.
На этот раз Федор никак не отреагировал, но и этот факт его неприятно поразил, что такого человека воспитывала не «простая русская женщина», а представительница нации, которая в череде народов СССР тоже считалась весьма хитрой. Любви к барду не поколебало ни слабое знание тем географии, ни прочие неточности в его песнях, но сейчас Федор чувствовал себя так, словно у него украли очень ценную дорогую для него вещь.
Киржнер наблюдал за гримасами, возникающими на лице старшего лейтенанта с явным удовлетворением. По всему майор очень обиделся на сына своего земляка и теперь вот так мстил за обиду, пытаясь развенчать барда хотя бы в глазах одного из его поклонников.
– Федя, ты крещенный? – вроде бы резко сменил тему Киржнер.
– Вообще-то да, – Федор удивленный вопросом, посмотрел на майора соответствующе.
– Не бойся, не стану я тебя клеймить позором за то, что ты, мол, коммунист, а крещеный. Я не политработник. Все правильно, так и положено, тебе, русскому быть крещеным, православным. А я вот обрезанный, как и положено еврею. Ты рос в русской семье и тебя мать с отцом, как и положено воспитали, прежде всего, по-русски, я в еврейской и меня воспитали как еврея. Советское это все уже потом. А этот, – гримаса презрения исказило широкое носатое лицо майора. – Я уверен он и не обрезан, и не крещен. Он ни по-русски, ни по-еврейски не воспитан. Он человек без нации, потому и еврейство свое скрывает, но и настоящим русским тоже быть не может, потому что не матерью родной воспитан, не бабкой. Ты только не подумай, что я таких вот полукровок за людей не считаю. Я знаю полно таких наполовину русских, наполовину евреев. В Киеве, кстати, таких немало. Но они, как правило, либо русские по натуре, либо евреи. Чаще тут мать имеет решающее значение. Если мать русская, она и воспитает русского, а если еще и к бабке в деревню возит, то все, ничего еврейского в таком полуеврее не останется. А этот, повторяю, он и не еврей, и не русский, то есть стопроцентный советский человек. Он даже более советский, чем все наши идейные, пламенные коммунисты, политработники, члены Политбюро. Наверное, за то его вся эта верхушка и ненавидит…
