– Слушай, – зачем-то сказал я, – эта Тамарочка так стреляла в меня глазками, будто пыталась передать какой-то секретно зашифрованный код. Сигнальная такая азбука Морзе. Точка, тире, тире, снова точка.
– Если хочешь, я тебе ее код без Морзе расшифрую, – нисколько не удивилась моему замечанию Мила.
Я засмеялся, повернул голову, посмотрел на нее, она улыбнулась в ответ.
– Странно, если бы я встретил ее один, эту Тамарочку, на улице или в метро, она бы…
– В метро ты бы ее не встретил. Да и на улице тоже, – вставила Мила.
– Ну, не важно. Если бы я ее встретил где-нибудь, скажем, вчера, она бы меня и не заметила. Как бы я ни старался привлечь внимание, как бы ни лез из кожи. А оттого, что я с тобой… Видишь, как мой статус резко вырос. Вернее, как ты его подняла. Будто ты печать на мне поставила, знак качества, мол, раз он со мной, значит, проверено, мин нет.
– А ты что, разве не знаешь, что женщины хищницы?
– Правда хищницы? – удивился я не самому утверждению, а тому, что слышу его от женщины.
– Еще какие. Ты и не представляешь.
Мы дошли до угла, повернули налево на Петровку, Милина машина одиноко жалась к бордюру тротуара.
– Им вроде бы и не надо, но они не могут отказать себе в удовольствии, не могут не попытаться отобрать. У кого угодно отобрать, даже у подруги. Не могут спокойно видеть, что кто-то счастлив. Обязательно попытаются, хотя бы из любопытства. Почему она его любит? Наверное, в нем есть что-то особенное. Мне бы тоже не мешало бы попробовать.
– Надо же, – снова удивился я. – А я был уверен, что вы нежные, слабые создания. Что вас надо завоевывать.
– Милое заблуждение юности. У нас просто интуиция лучше развита. Вы, может быть, неплохо логически соображаете, хотя тоже не каждый, но вот с интуицией у вас нелады. А женщина намного гибче, если надо, то и слабой притворится. Но если прием не срабатывает, тактика меняется. Из вязкой обороны тут же в наступление. – Она помолчала, потом добавила не без презрения в голосе: – Амазонки, воительницы.
– Ну, не все амазонки, – заступился я за женщин.
– Не все, – кивнула Мила, – но большинство. Потребность в выживании большая. По Дарвину. У женщин потребность в выживании значительно выше, чем у вас, у мужчин. Особенно в этом мире. Вот и выживают.
– В каком мире? – насторожился я.
– В мире, в котором мы скоро окажемся, – пояснила Милочка, отцепляясь от моего локтя и копаясь в сумочке в поисках ключа от промерзших на студеном ветру «Жигулей».
Машина нагревалась минут пять, наконец из маленькой пластмассовой решетки на панели задуло теплом. Мы поехали по проспекту Маркса, потом после Манежа свернули налево, выехали на Большой Каменный мост. В вечерней, заснеженной, медленной Москве с редкими, неуверенно, словно на ощупь передвигающимися автомобилями, с пешеходами на пустынных тротуарах, одинокими, кутающимися в теплое, пробивающимися через резкий пронизывающий ветер, словно через невидимую, метафизически установленную стену, – в такой потерявшейся Москве всегда для меня была своя прелесть. Меланхолическая прелесть одиночества, отчуждения, безучастной обреченности. Когда уязвимость человеческого духа, как и хрупкость, и бренность тела, затерянного среди каменных городских громад, выпукла и безжалостно очевидна. Особенно, когда наблюдаешь со стороны, из тепла, из мягко покачивающегося на рессорах удобства Милиного автомобиля.
– Так тебе и вправду понравился балет? – вернулась от амазонок-воительниц к балетной теме тоже согревшаяся, тоже подобревшая от тепла и комфорта амазонка-водительница Мила.
– Знаешь, что мне в театре в голову пришло? – решил я поделиться недавно возникшей балетной мыслью. – Что слово «искусство» наверняка происходит от слова «искусственный». Или наоборот, не важно, главное, что слова между собой связаны.
Милочка оторвалась от скользкой ненадежной дороги, бросила на меня изучающий, не без любопытства взгляд, но лишь на секунду бросила, дорога требовала ее внимания куда больше, чем требовал я.
– А это означает, что искусство по определению должно быть оторвано от жизни, должно находиться вне ее пределов. Должно быть максимально от нее удалено.
– Надо же, – протянула Мила. – Я уж и не помню, когда такие разговоры вела.
– А что, неправильные разговоры? – не понял я.
– Да нет, наоборот. Знаешь, все вокруг ведь только о бытовом, повседневном бесконечно перемалывают. Машины, рестораны, отпуск, выпивка, загранки. Ну, это мужчины. А женщины еще об одежде, конечно, о мужиках, косметике. В лучшем случае о каком-нибудь фильме.
Обычно задохнуться боишься. А с тобой по-другому, с тобой свежо. – Она снова бросила на меня быстрый взгляд и тут же снова вернула его дороге.
Что сказать, конечно, мне стало лестно, что в отличие от остальных я вею на Милу свежестью, – я даже неловко себя почувствовал. Неловкость была пропитана приторным, сиропным привкусом. Видимо, поэтому я решил тему собственной свежести не развивать, а вернуться к теме искусства.
– В самом деле, получается, что искусство и реализм – две вещи несовместные, как гений и злодейство.
– Что? – не поняла перехода Мила.
– Так у Пушкина в «Маленьких трагедиях». Моцарт говорит Сальери, что гений и злодейство две вещи несовместные, – пояснил я свою неловкую ассоциацию. – Аналогично и реализм с искусством несовместны. Ведь выходит, что чем больше удаленность от жизни, чем больше в искусстве искусственности, тем оно натуральнее. А у нас единственное разрешенное законом искусство – социалистический реализм. А в нем вообще никакой искусственности нет, она ему по определению не полагается. Значит, получается, что он к искусству не имеет никакого отношения.
Мила промолчала в ответ, наверно, дорога требовала предельного внимания.
– Получается, что под искусством понимается отход от реальности, выход на какой-то новый, не опробованный ранее виток. Иными словами, фантазия художника ценится выше, чем простое жизнеописательное повествование. Но фантазия опасна, она может выйти из-под контроля, может привести к непредвиденным последствиям. Многие ее боятся, особенно власть. Вот и насаждают приземленный, предсказуемый реализм.
Я замолчал, я и так высказался по полной, даже, похоже, перевыполнил план. Пора было охлонуть, передохнуть.
– Есть еще слово «искусный», – как бы ненароком, как бы походя заметила Мила. Такого поворота я не ожидал. Получалось, что вся моя красивая, только что выстроенная теория рушилась прямо на глазах. И все из-за одного не замеченного мной слова. Пришлось выкручиваться.
– Я, конечно, не филолог, не лингвист, но, думаю, слово «искусный» имеет иную природу. Оно скорее от слов «искус», «искуситель».
– Для тебя это важно?
– Что? – переспросил я.
– Реализм, свобода творчества, отход от действительности. Вообще все, о чем ты сейчас говорил.
Я задумался, я и сам не знал. Мы как раз остановились на светофоре, красный луч пробивал мрачную, уже почти ночную, сгущенную синеву слишком интенсивным, слишком искусственным световым потоком. Хотя искусством не являлся.
– Не знаю, может быть, – предположил я вслух. А потом предположил снова: – Хотя нет, наверное, не важно. Какое мне до всего этого дело? Я так только, развлечь тебя пытаюсь. Свежестью пытаюсь на тебя дуть.
– Смотри, как бы меня не просквозило.
Вот этой, последней фразы я совсем не понял. Я-то думал, что дуть свежестью как раз хорошо, а тут выясняется, что можно и просквозить. Но я не стал вдаваться в подробности, не стал выяснять, возможно, Милочка просто решила скаламбурить и умышленно загнать меня в тупик. В конце концов, мы же последние двадцать минут в слова разные играли, решил я.
За дорогой я особенно не следил и немного удивился, когда мы выехали на Ленинский. Ярко подсвеченный Гагарин грозился немедленно взлететь в небо даже без ракетоносителя.
– Я думал, мы на Кутузовский едем, – засомневался я в правильности маршрута.
– Надо цветы взять, – пояснила водительница. – Сейчас уже нигде не купишь, а дома у меня просто сад благоухающий.
– Так мы к тебе домой? – Я приподнял брови, изменение маршрута было непредвиденным.
– Мы уже почти приехали, – уклончиво ответила Мила.
Мила жила в двухкомнатной квартире на восьмом этаже достаточно нового, светлого дома, как тогда говорили, «улучшенной планировки». Квартира тоже оказалась улучшенной планировки, потолки высокие, окна во всю стену. Впрочем, это в гостиной, как было в спальне, я не знал, меня туда никто пока не приглашал.
Я сел в кресло напротив телевизора. Кресло было слишком мягким, слишком удобным, с какой-то невероятно бархатистой обивкой.
– Слушай, я только в душ, буквально на минуту, ты подождешь? – Нет, она не спрашивала, просто констатировала. – Минуту, две, не больше, а то после работы, сам понимаешь… – Она замялась, я кивнул, хотя и не знал точно, как оно бывает «после работы».
