– У них кылыски (крылышки), лучки и паття (ручки и платья). Они холосые силавечки.
– Человечки? – удивилась я… и замерла. Под золотыми стрекозьими крыльями отчетливо мелькнуло человечье лицо. Крохотное, с мерцающими клетчатыми глазами, оно успело улыбнуться мне.
Казиказяйки, стрекозы-хозяйки… Дюймовочка… феи, эльфы? А может, и Носов ничего не придумывал, и всюду в цветах, травах, листьях, живут невидимые коротышки?!
Задыхаясь от невероятного открытия, я побежала искать Алешу. На зов он откликнулся неохотно. Выслушав, по обыкновению, обозвал меня врушей, но потом пошел и терпеливо разобрался в Викшином лепете. Не стал смеяться над малышкой (это ж не я) и так же, как я, переспросил:
– Человечки?
– Силавечки.
– А разве крылатые человечки бывают?
– Есь, казиказяйки вон, – сестренка задрала голову и махнула рукой стрекозам.
Тщетно я до рези в глазах вглядывалась в «крылатых человечков», напрасно, ползая, извозила в земле и зелени сарафан, – солнечные города спрятались от меня. За обедом я не утерпела и спросила дедушку:
– Деда, как ты думаешь, коротышки существуют?
– Что за коротышки?
– Незнайка, Винтик со Шпунтиком, Пачкуля пестренький…
– Пачкуля – это ты, – проворчала бабушка, но дед не стал шутить:
– Если ты веришь в них, значит, существуют.
– А крылатые человечки?
Алеша презрительно скривился:
– Ребенку поверила!
– Силавечки холосые, – сдвинула бровки Викша.
Дедушка, смеясь, подхватил ее на руки:
– Пойдем-ка баиньки, мудрый мой несмышленыш!
Когда сестренка уснула, я кое-что заметила в саду. В зарослях ирисов голубела рубашка Алеши, и, конечно, я подкралась с огорода посмотреть, чем он там занимается. А вот чем: осторожно придерживая на ладони стрекозу, мой почти десятилетний дядька сосредоточенно изучал ее сквозь дедушкину лупу.
В огород пришел дедушка с ведрами и понятливо шепнул:
– Человечков разглядывает.
Шепнул-то шепнул, но громко.
Дедушка оглох после контузии в бою под Ржевом и носил слуховой аппарат, который в шутку называл «соловьем-разбойником». Не всегда исправное устройство имело обыкновение пронзительно свистеть в самый неожиданный момент. Например, на совхозных собраниях. Народ к свисту привык, и, если кто-нибудь чужой начинал возмущаться, его успокаивали: «Не обращайте внимания, это «соловей-разбойник» Александра Степановича хулиганит».
Алеша обернулся и тоже отправился за ведром.
– Деда, а почему ты назвал Викшу мудрым несмышленышем?
Он усмехнулся в усы:
– Ты тоже еще бываешь мудрым несмышленышем, и Алеша, гляжу, пытается вспомнить.
Дед явно увильнул от ответа. Мы молча таскали воду: я – пластмассовым ведерком, Алеша – цинковым ведром, а дедушка – двумя на коромысле. Вопросов только прибавилось, но я трудилась молча и за работой забыла о мудрых несмышленышах.
К 1 сентября цветочный садик опустел. Бабушка, как всегда, раздала цветы соседским ребятам. Бывало, ученики дарили ей букеты с ее же ирисами, какие в деревне не росли больше ни у кого.
Составили красивый букет и мне. Я подарила его первой учительнице и была полна приятных надежд, но очень скоро разочаровалась в учебе. Нет ничего ужаснее, чем учиться в школе, где твой папа работает директором, мама с бабушкой – учителями, а дедушка вообще начальником над всеми школами района – инспектором отдела народного образования.
Туда не ступи, сюда не лезь, это не вздумай, то не смей! Нет, школа мне категорически не нравилась.
В семь моих лет случилось замечательное событие: все семейство в одно время собралось под отчим кровом. Из разных городов приехали старшие дядья с женами и детьми, тетя с мужем и дочкой. Целую неделю были вместе! Дедушке исполнилось шестьдесят пять лет.
Радостная бабушка носилась по дому, волшебным образом находясь сразу везде: вынимала из уличной печи жаром пышущие противни с могучими ковригами хлеба, с кем-то беседовала, кого-то слушала; колдовала над огромной кастрюлей с «сибирским» борщом из мясного ассорти, утирала детские носы и слезы; проверяла, готов ли якутский деликатес – прослоенные жирком жеребячьи ребрышки (не дай бог переварить!), и всех старалась приласкать словом, улыбкой, ладонью… Так и реяло, так и витало повсюду пушистое среброкудрое облачко над бабушкиной головой.
Большой сильный дед хватал старших внуков в охапку:
– Ну что, будем летать?
Восемь галчат с визгом и хохотом повисали на его распахнутых руках, он тоже смеялся и, будто сорванная с крепей ожившая карусель, кружил нас вихрем по всему двору. И мы летали… летали! Бабушка, боясь приблизиться, тоже кружилась вокруг, как спутник по орбите, и тонко кричала:
– Саша! Ты их уронишь, Саша! Они ж покалечатся, Саша! Саша, не надорвись!!!
Мы гроздьями падали на мягчайшее покрывало из упругой «воробьиной» травки – ее, кажется, специально высеивали весной во дворе. Ни разу никто не ушибся.
В эти дни, полные смеха, ароматов стряпни, разговоров и песен, мы знакомились с семейными легендами, слышали когда мельком, когда частями не для наших ушей предназначенные рассказы о превратностях жизни, о чьих-то удивительных судьбах и редкой любви, расспрашивали дедушку о войне и победе. Вечерами он зажигал на веранде свечи. Семья рассаживалась за столом на старом диване, скамьях и стульях. На стенах за спинами бродили зыбкие тени. Многослойные, они умножались, толпились, накатывали одна на другую. Может быть, посмотреть на своих потомков слетались души предков. Разношерстное население: казаки сотника Бекетова, «пашенные» крестьяне, смешавшиеся с якутами и эвенками, царевы ямщики, ссыльные старообрядцы, а также грузины и евреи, занесенные сюда политическим смерчем.
Поводов для грусти в большом роду хоть отбавляй, но грустили, очевидно, без детей. Ужиная бабушкиными бесподобными пирожками с брусникой, взрослые собирали в копилку веселых баек недавние истории. Хохот стоял…
Вспоминали, как мама примеривала в учительской корону Снегурочки, а тут звонок. Так и провела урок в короне, недоумевая, что смешного нашел класс в ее «sprechen Sie Deutsch» (преподавала немецкий). А дядя Миша, учитель истории, во время весенней охоты на водоплавающую дичь не спал несколько дней и, рассказывая ученикам о войне с поляками, вдруг пополз между партами. Ребята перепугались:
– Что случилось, Михаил Александрович?
– Тихо вы! – прошипел он. – Не видите – сели!
– Кто сел – поляки?..
– Какие поляки?! Утки!
За малым исключением, все в семье Габышевых, включая зятьев и невесток, были учителями. Потом поддержали династию некоторые внуки и правнуки. Мы с Викшей как-то взялись считать годы общего педстажа и сбились на числе около семисот.
Кстати, маме в замужестве не пришлось менять фамилию – она у них с папой одна. Дореволюционные миссионеры крестили людей из улуса в улус целыми наслегами и не утруждались изобретением разных фамилий.
Так вот, дяди-тети подтрунивали друг над другом, и родителям доставалось. По негласному уговору ни словом не упоминался только свежий случай – бабушка могла обидеться.
В начале лета дед ездил на курорт и привез массу фотографий. На двух групповых снимках возле деда обнаружилась одна и та же дама.
– Симпатичная женщина, – сощурилась бабушка. – Кто такая, Саша?
– Это Нина Васильевна, учительница из Иркутска, – пояснил дед без задних мыслей. – Соседка по санаторию.
Бабушка промолчала, но что-то, почудившееся ей недосказанным, приняла к сведению.
Новосибирцы дядя Вася с тетей Лилей привезли бабушке электрическую плиту на ножках – по той поре большую редкость в деревне. Распаковали коробку с сюрпризом, позвали бабушку, предвкушая ликование и триумф. Она коротко вскрикнула, всплеснув руками. «От счастья», – решили довольные дарители. Плита была белоснежная, с четырьмя конфорками, с вместительной, под стеклом, духовкой в два противня… И называлось все это великолепие «Нина».
Поздним вечером бабушке вздумалось постряпать оладушек на завтрак – опробовать подарок в действии.
– Спасибо, милые, – отказалась она от помощи невесток. – Сама управлюсь. Устану, так высплюсь днем. Зато утром ничего готовить не надо – только подогреть в масле. Спокойной вам ночи…
Плиту по ее просьбе вынесли в уличную кухню, дома было не продохнуть от жары. А утром те, кто заметил, тихо посмеивались по углам: там, где прежде красовалось: «Нина», эмаль была аккуратно отбита, металл покрыт белой нитрокраской, и по трафарету выведено: «Ариадна».
Мужчины покуривали, сидя на крыльце, и, как мальчишки, фантазировали, что будет лет через тридцать.
– Коммунизм, ура.
– Через сорок лет ЭВМ будет у всех в доме, – пророчил математик дядя Вася.
