Нет, в американофильстве Галину Артемьеву не заподозришь.
Может, ей фрицев жалко? Как-никак, одна из ее задушевных героинь – «немка по паспорту и на русском языке говорит с чужими интонациями». Прадедушка другой героини в Первую мировую войну побывал у немцев в плену, и немцы обращались с ним терпимо. Это потом Гитлер им «всякой гнили в мозги понасовал», и стали эти сбрендившие немцы уничтожать всех подряд, «просто так, балуясь, от нечего делать», да заодно и повесили прапрадедушку героини, восьмидесятилетнего старика, того самого, который в январе 1905 года сынишку своего вытолкнул к жизни, от пуль спас, обогатив тем самым родословную героев Галины Артемьевой русскими генами.
И ведь сколько бы ни оглядывалась она по сторонам: на американцев, немцев или чехов, – боль ее чисто русская, мысли – только о России. О «большой и злобной стране». Которая шатается из стороны в сторону от «избытка шальных сил». И «разворована» ее собственными гражданами, готовыми все пустить в распыл. По русскому обычаю: так не доставайся же ты никому.
Откуда в ней, в лирической героине Галины Артемьевой, такая запредельная требовательность, такая ревность непримиримая, такая яростная любовь, переходящая в ненависть?
А героиня – полукровка. Душа, разорванная надвое. Дитя двух народов, каждый из которых считает себя богоизбранным.
Еврейское начало вовсе ведь не связано у нее ни с крючковатым носом, ни с шерстью, как у шимпанзе. Это все карнавальные заморочки, анекдотцы, приколы, страшилки. Настоящий еврейский папа сидит на кухне, сжавшись, и слушает свою антисемитку-тещу, а потом пытается что-то там склеить в бизнесе, а когда бизнес не клеится – покорно вешается. «Нежный прах». Из петли вынимают тело, «холодное, как мрамор». Вспоминают «утонченность», которая при жизни была не видна из-за «неухоженности».
Русское начало, напротив, исполнено витального напора. В начале перед нами «красивая женщина с широкими скулами, зелеными глазами и толстой косой, уложенной на голове венком». В финале – скуластая мужеподобная баба с поджатыми губами и гладко зачесанными назад волосами: «не разберешь, пучок, что ли… Только по сережкам в ушах и догадаешься, что женщина». А послушаешь ее ругань, и захочется с размаху огреть ее сковородкой… Если, конечно, она еще сохранит себя в роли матери и вовремя не сбагрит детей на руки какой-нибудь дальнородственной тете.
Меж двумя этими вехами и простирается русский мир.
«Ах, этот бедный русский мир без любви, основанный на претерпевании жизни! Мир, где моментом не наслаждаются, а стремятся скорей пробежать его, крепко зажмурив глаза, чтобы не видеть ни серого кафеля вокруг, ни серых домов, ни серых кустов, ни кудрявенькой девочки, чья головка все поднимается в кроватке и маячит в серенькой зыбкости ночи, и не дает покоя».
Какие мысли бродят в этой кудрявенькой головке?
«Всем ли людям, рожденным от смешанных браков, свойственно ощущение раздвоенности и осознание необходимости выбора? И можно ли сделать выбор?»
Можно. Если «русский мир» невзначай врежет по «жидовской морде». Невзначай – потому что ничего не будет записано ни в общем законе, ни в конкретном деле, – а просто вернет мандатная комиссия документы еврейскому юноше, мечтающему поступить в военное училище. А потом из военкомата придет этому же юноше повестка. Значит, солдатским пушечным мясом еврею стать можно, а офицером – нельзя.
Тут-то душа и взрывается: «с этих событий мы подали бумаги на отъезд».
Добро. Привет Шведрии! Станет мальчик офицером. Будет подставлять себя под камни мусульман, бульдозером сносить дома террористов-смертников. И мама его, бывшая советская учительница, для которой самым дорогим был русский язык, – станет молить иудейского бога, чтобы не пришла похоронка, и озираться в супермаркете, не приближается ли палестинка с поясом шахида. И еще – припоминать, воображать станет, как в далекие годы еврейская девочка, крошечка, ангелочек с добреньким личиком играла в цветочках посреди садика, и мамочка, а может, тетенька давала ей книжечку, и черненькие буковки «забирали всю тетину печаль».
– Про что же написано в этой книжке, тетечка?
– Про одну прекрасную девушку: любила одного, а вышла за другого, и весь век была ему верна, а звали ее, как тебя, Танечка…
И тетечка мечтает о том, как поедет Танечка учиться в Москву, а то и в Париж или в Женеву…
Тут сквозь мечтания проступает правда: ни в Париж, ни в Женеву девочка не поедет. Ни в Москву не поедет, ни оттуда – в Израиль. Потому что сначала случится Бабий Яр. Им обеим – и девочке, и тетечке – суждено увидеть такое, чего не прочтешь ни в одной книжке.
«Когда тетю, седую и старенькую, гнали на смерть… тогда, в последний момент тетино сердце возрадовалось»: девочку из колонны – удалось ей вытолкнуть…
Вот это и есть настоящая правда. Ты еще доживи до подлеца-майора из комиссии военного училища, который вернет твоему сыну анкету. Это потом ты скажешь, что таким ответом мальчика «убили». А сначала – Бабий Яр.
Нет! Нет! Это еще очень далеко! – останавливает свое повествование Галина Артемьева и поворачивает действие вспять. – Лучше оставить их, склонившихся над книгой при свете керосиновой лампы… Пусть девочка водит пальчиком по черненьким буковкам:
Татьяна, русская душою,
Сама не зная, почему,
С ее холодною красою
Любила русскую зиму…
Мы подходим к последней точке хождения души по мукам этого мира. Да, есть русский быт… бессмысленный и беспощадный. Но есть русская культура, рожденная этим бытом, и она искупает его. Русская культура – единственное спасение… даже тогда, когда тело выдирается на историческую родину сквозь дурь Овира.
Посмотришь на эту жизнь – ну, все, конец света. Хотя про конец света лучше не думать, – укрепляет себя Галина Артемьева. «В Средние века тоже был конец света. Сто лет назад тоже был конец света. Разве нет? И ничего…»
Ничего… Вслушаешься в Пушкина… Или в то, как базлают московские кореша на Страстном бульваре. Вы слышали, как они сейчас говорят? Не «мне лень», а «мне лениво»! А это: «Здравствуй, сука!» – просто в гурманский восторг впадаешь от такой фишки! И интуичишь, как они теперь стремаются. Как корифан базарит.
Прирожденная русская рассказчица ловит в современной речи это дикое блудословие. Не может оторваться от диких сил, шевелящихся под цветочками в садочке, заходится от веселой злости, от отчаянного всепрощения, от ненавидящей любви к тем, без чьего прикольного косноязычия не спастись душой ни в Тель-Авиве, ни в Берлине, ни в Париже, ни в Женеве…
– Я лингвист, – на всякий случай объясняет выпускница Московского университета.
Конечно. И лингвист – тоже.
Лев АННИНСКИЙ
Honey, sweetheart (англ.) – голубушка.
Ago (англ.) – тому назад.
Слова песни из кинофильма «Небесный тихоход».
I love you so much. I’ll miss you (англ.) – Я так люблю тебя, я буду скучать.
Браки по любви (япон.).
Национальный праздник двадцатилетних.
Брак по сватовству (япон.).
Алло? (япон.)
