Потом очнулся на морозе. Увидел Элю рядом. Сказал ей просто и трезво:
– Если бы ты знала, как тяжело быть никому не нужным.
– Ты мне нужен, – возразила Эля. – Я у тебя есть.
– При чем тут ты? – горько возразил Игорь. – Меня нет у меня.
– Как это при чем… – растерялась Эля. – Я ехала… Я…
– Зря ты ехала. Я тебя обманул. Я тобой спасался.
– Я помогу тебе.
– Бесполезно. Я уже не талантливый. Я ничего не хочу. И вообще ничего не надо. Тебя не надо. И жить не хочется. Маму жалко…
Фамилия режиссера – Сидоров. На киностудии работали двое Сидоровых. Две творческие единицы под одной фамилией. Чтобы не путаться, одному оставили – как было, а другому дали прозвище Анчар. Тот самый, пушкинский. «К нему и птица не летит, и тигр нейдет». У Анчара был тяжелый, скорпионий характер. Он мучил всех и себя в первую очередь. На прошлой картине отказался отпустить актера в роддом, навестить жену с ребенком. Потом все же смилостивился и выделил полтора часа. К роддому подъехал немецкий «опель», оттуда вышел офицер в форме СС с автоматом и партизан в ватнике. Вошли в роддом. Партизан поцеловал жену, заглянул в красное резиновое личико ребенка. Его тут же забрали в машину и увезли.
Женщины, глядевшие в окна, подумали, что у них послеродовой психоз. Иначе откуда в восьмидесятых годах немцы и партизаны.
В данную минуту времени Анчар сидел в своем кабинете за столом, пил чай и грел руки о стакан. Он готовился снимать новый фильм, современную «Золушку». Золушка – лимитчица. Принц – эфиоп. На роль принца взяли студента из университета Лумумбы, который действительно оказался принцем. Его папаша-король отправил сына учиться в Россию. Принц был богат, красив и скромен – как все люди, долго живущие в достатке. Они гармонично развиваются. В них не вырабатывается хваткости и хамства. Эти качества им не нужны.
Принц совпадал с образом на сто один процент. А вот Золушка… Анчар только что просмотрел пробы: актриса талантливая, но уже известная, засмотренная. Играет наивность, а в каждом глазу по пятаку. Золушки нет и, как казалось, никогда не будет. У Анчара было чувство, что он стоит на подоконнике сто второго этажа. Подоконник качается, ползет под ногой. Как в страшном сне.
В кабинете сидели друзья и соратники: второй режиссер и монтажница, с которыми он шел из картины в картину.
Второй – сальный, вариантный, состоящий из множества комбинаций, как замусоленная колода карт. Анчар знал ему цену, но держал за преданность. Преданность была стопроцентной. А это – главное: хоть плохонькое, да мое.
Монтажница смотрела на Анчара и мучилась его мукой. В какую-то минуту отвлеклась на домашние дела: в доме нет картошки. В магазине плохая, начинаешь чистить – вся в синяках. Видимо, сбрасывают с большой высоты, не умеют хранить. Надо покупать на базаре, килограмм десять – пятнадцать, чтобы подольше хватило. А как дотащить пятнадцать килограмм? Пуп развяжется. Придатки болят, постоянное воспаление после первого аборта.
Анчар строго глянул на монтажницу, и она увидела, что он засек ее придатки. Надо думать о работе. Монтажница преданно сморгнула и переключила мысли с личного на общественное.
В эту смутную минуту отворилась дверь и в комнату вошла Эля. Минаев заказал ей пропуск на киностудию.
– Здравствуйте, – сказала Эля. – Моя фамилия Мишаткина. Я жена артиста Игоря Мишаткина.
– Есть такой, – вспомнил Второй, глядя на Элю, как перекормленный кот на очередную мышь.
Монтажница приставила к Эле свои острые глазки и сверлила в ней дырку. Она ненавидела молодых женщин, всех без исключения. Ее бы воля – погрузила бы всех на плот непомерной длины и ширины, свезла в море и ссыпала в морскую пучину. Так делали в Китае во времена Мао, когда освобождали город от проституток.
– Дайте ему работу. Он пропадает. Пожалуйста…
Анчар смотрел в ее глаза, но думал о своем. Он думал: есть люди, которые умеют жить. Просто жить и радоваться. А есть – творцы. Они умеют отображать жизнь, а сами не живут. Сейчас, в эту минуту Анчар твердо знал, что не умеет ни жить, ни отражать. Каждый час, как фальшивый рубль, не обеспечен золотым запасом.
Монтажница презрительно дернула губой. В кино не просят, а тем более не посылают жен. В кино гордо ждут.
Второй засалился еще больше, нос заблестел от выступившего жира, хоть яичницу жарь.
Эля обвела их глазами. Слепые. Глухие. Не видят. Не слышат. Сидят, как рыбы в аквариуме, смотрят сквозь толщу воды.
Эля поняла, что ничего не получится, и успокоилась. Трезво посмотрела на эту троицу. Разве это люди? Недочеловеки. Рабы.
– Оставьте ваш телефон. Мы позвоним, – пообещал Второй.
– Вы не позвоните, – спокойно сказала Эля. – Все вы тут горнолыжники.
– Почему горнолыжники? – удивился Анчар.
– Когда один ломает шею, другому некогда остановиться. Он на скорости, – объяснила Эля. – Но ничего. Когда-нибудь вы тоже сломаете себе шею и к вам тоже никто не подойдет.
Эля повернулась и вышла из комнаты. Все трое молчали – минуту, а может, две. За это время поезд Элиной судьбы подошел к развилке. Отсюда, от развилки, было три пути: прямо, влево и вправо. Поезд остановился, как Илья Муромец. Но у Ильи на стрелках было ясно указано, где что найдешь, а где что потеряешь. Здесь не было написано ничего. Судьба ни о чем не сообщает заранее, а может, и сама не знает.
– Кто это Мишаткин? – спросил Анчар.
– Дохлый номер, – отозвался Второй. – Десять лет не снимается. Спился, по-моему.
Монтажница при слове «десять» снова вспомнила о картошке: десять или пятнадцать килограмм.
– А как же он живет? – спросил Анчар.
Второй пожал плечами.
– А профсоюз у нас есть?
– Есть, – подтвердил Второй. – И что с того? Профсоюз не может заставить вас снимать Мишаткиных, если вы не хотите.
Анчар посмотрел на Второго, осмысливая сказанное.
– Может быть, дать ему шофера грузовика? – вслух подумал Анчар.
– Это же почти массовка, – напомнила монтажница. – Десять лет не сниматься, и в массовку.
– Сделаем две-три реплики, будет эпизод.
Стрелка судьбы щелкнула. Поезд пошел прямо. Рельсы благодарно и преданно стелились под колеса.
Игоря Мишаткина пригласили на роль шофера грузовика, который потом стал кучером кареты-тыквы.
Игорь сидел в гримерной и волновался, что гримерша Валя недостаточно скрывает его потертость. Игорю хотелось быть красивым. Потом он сообразил: чем хуже, тем лучше. Густой тон покрыл лицо неинтеллигентным, жлобским загаром. Не скрыл, а наоборот – проявил морщины. Линия глаза в окружении морщин напоминала рисунок голубя мира Пикассо. Овал глаза – очертания голубя, птичье тело. А веер морщин в углу – хвост. В довершение на передний зуб надели серебряную фиксу, на голову – плоскую кепочку.
Получился типичный люмпен. Казалось, что это не артист Театра киноактера, а настоящий ханурик, которого задержали на дороге и попросили сняться в кино.
Кучер тыквы был с тем же серебряным зубом, но в широких коротких штанах, похожих на арбузы, и в белых чулках.
Эти два Мишаткина, особенно первый, вызвали на съемочной площадке смех. Смешно, когда узнаваемо. Узнаваемо – когда правда.
Из восьмидесяти минут экранного времени Игорь прожил на экране четыре минуты и сказал одну фразу: «Никогда хорошо не жили, нечего и начинать». Но запомнились и он, и фраза. Игоря узнавали в метро. И когда он ехал на эскалаторе вверх – замечал: на него смотрят те, что едут вниз, – и он возносился, возносился. Казалось, что эскалатор донесет его до облаков.
Эля решила воспользоваться просверкнувшей удачей и пошла в районный отдел распределения жилплощади. Отдел находился на первом этаже. Раскрыв дверь, Эля увидела человеческий муравейник. Но в муравейнике – дисциплина, а здесь – хаос. Значит, потревоженный муравейник. Краснолицый инспектор громко отчитывал женщину:
– Как вы себя ведете? Вот возьму и вызову сейчас милицию.
– А что я сделала? – оправдывалась женщина.
– Как что сделали? Побежали в туалет вешаться.
– Да ничего не вешаться. Просто в туалет, и все.
– Вы сказали: «Если не дадите квартиру, пойду в туалет и повешусь». Вот люди слышали.
– А что нам остается делать?
Очередь заурчала. Назревал бунт.
– Товарищи! – растерялся инспектор. – Ну что я могу сделать? Я – исполнитель. И если в районе нет жилья, я вам его не рожу.
Эля поняла: с исполнителем разговаривать бессмысленно.
Когда подошла ее очередь, спросила:
– Кто у вас тут самый главный?
– В каком смысле? – обиделся инспектор.
– Ну кто решает, – объяснила Эля.
– Малинин, – назвал инспектор. – Но вас к нему не пропустят. Вас много, а он один.
Малинин сидел без пиджака, смотрел домашними глазами. Он узнал Игоря, с удовольствием рассказал ему, что сам из военных, служил на подводной лодке. Подлодка – хуже, чем заключение. В заключении – лесоповал, тайга, много свежего воздуха. А на подлодке замкнутое пространство, кислорода не хватает, можно сойти с ума. Некоторые и сходили, и даже пытались разгерметизировать лодку, чтобы разом все покончить. Но подлодку один человек не может вывести из строя. Надо нажать сразу две кнопки в разных концах. А двое одновременно, как правило, с ума не сходят.
