Кристина просто простыла. Поднялась температура. У неё были выходные, и за ненадобностью больничного они не спешили вызывать врача. Редко что ль люди простужаются. Тёплое молоко с мёдом, рюмашка водки с перцем на ночь. Но лучше не становилось. Становилось хуже. Температура под сорок, Кристина вся горела. Через два дня, несмотря на протесты, Саныч вызвал врача. После осмотра её увезли в больницу.
– Всё будет нормально, – сказал доктор.
А на следующее утро, когда Саныч пришёл навестить жену, ему сообщили, что два часа назад она скончалась. Врач говорил тарабарщину о том, что грипп вызван вирусом высочайшей вирулентности, из-за чего развилась молниеносная смертельная геморрагическая пневмония…
Доктор говорил это контуженному горем Санычу, и всё же тот запомнил сложные врачебные термины. Странная штука – человеческий мозг…
Они прожили с Кристиной всего восемь месяцев. Восемь месяцев настоящей жизни из всех его бестолковых самостоятельных лет. Эх, если б только он не слушал её, если б только сразу вызвал врачей…
Запил Саныч, когда все дела похоронные были завершены. Посадил тёщу, совсем не контачившую с бывшим мужем, отцом Кристины, на поезд Мурманск-Москва, и запил, вернувшись в опустевшую квартиру жены (со своей прежней он выписался). Просто снял намордник с демона, сидящего на плече. Отстегнул цепь, на которой собирался продержать его весь остаток жизни. И засинячил, затмив свой былой опыт. С работы его в марте сократили. Надобность держать себя в руках днём отпала. Пособие безработного у него выходило побольше прежней зарплаты. Так что за прошедший год он трезвел крайне редко. Денёк, и вновь пошло-поехало. Разве что, после инсульта не пил аж неделю.
Инсульт разбил его в сентябре. Он беспомощно валялся на полу целые сутки. «Друганов» скоро ждать не приходилось, деньги только закончились. «Друганы» волшебным образом могли бы появится, займи он у кого-нибудь денег. А так, до выплаты пособия и думать нечего. Наконец, Саныч кое-как дополз до входной двери и ещё через пару часов умудрился открыть замок. Пожилая соседка, открыв дверь, была несколько обескуражена, обнаружив на своём пороге лежащего с ботинком в руке Саныча, коим он стучался к ней. Она-то и вызвала ему «скорую».
Через недельку Саныч двигался уже вполне самостоятельно. Правда, к вечно ноющим ногам добавились периодические прострелы острой боли. А вот со зрением совсем беда. Он практически ослеп. Только уткнувшись носом, мог разобрать, к примеру, название газеты.
После инсульта, получив пособие, Саныч послал всех «друганов», куда давно следовало. И продолжал посылать, пока те наконец не отвадились от визитов.
Живя с Кристиной, он выпил всего дважды. На свадьбе и на Новый Год. Банально, но был дом, куда хотелось возвращаться, где его ждали с работы. На которую он устроился после нелепой смерти Трескачёва. Да, все друзья ушли нелепо. Славный, будучи практически трезвым, так и вовсе попросту поскользнулся.
«Эх, Славный. Эх, Кристина. Отметим Новый Долбаный Год».
Саныч достал из серванта ещё одну стопку и, поставив рядом с «Кристининой», налил до краёв водки, накрыв хлебом. Плеснул полную стопку и себе.
«За вас, родные…»
3На Саныче была морская роба с застиранным до бледной голубизны гюйсом третьекурсника на плечах. Его порядком мутило. Вчера ему стукнуло восемнадцать. И теперь он шёл по узкому коридору ПТУ в гальюн – то ли покурить, то ли поблевать. На уши давил многоголосый гул. Туда-сюда двигались пацаны в форме. Мимо, посреди коридора – светлые гюйсы. То один, то другой здоровались, протягивая руку. Саныч буркал в ответ: «Здорово», и брёл дальше. Тёмно синие же гюйсы больше жались к стенам. Топтались стайками у дверей кабинетов. Сегодня они рвались на урок. Вот два «третьяка», словно акулы скользнув вдоль плотного косяка «перваков», отделили одного лопоухого паренька лет пятнадцати и сунули ему под нос форменную шапку, наполненную лотерейками.
«А там все билеты счастливые. Будет петь, плясать, иль лампочку задувать», – мимоходом отметил Саныч и решил – сначала поблевать, а затем покурить.
Раздался звонок на занятия. Не все «перваки» попадут на урок. Но основная масса двинулась в кабинеты. Саныч шёл против течения.
В прокуренном гальюне стояли четверо. Два Лысых, так звали Саню и Рому, сокурсников Саныча. И два «первака». Блондину замазали макушку зелёнкой. Он прижимался к стенке, уставившись в пол. Лысые же горячо спорили, по очереди тыкая пальцами в грудь брюнета, второго «первака».
– А я настаиваю на зелёнке! – восклицал Рома.
– Не могу согласиться. Нужно выстричь крест. – Для наглядности Саня вжикнул ножницами у уха «первака» и кивнул на блондина. – Глянь, что ты уже наделал, изверг.
Он увидел вошедшего Саныча и сказал:
– Здорова! Видал, измазал «первака». Налысо-то он теперь добровольно подстрижётся, но на черепе зелёнку придётся наждачкой зачищать.
– Всё по-божески. У него осталось право выбора, – сказал Рома. – Коль с этого года при поступлении в хабзу первый курс официально не стригут, то так тому и быть. Дело добровольное. Саныч, как считаешь?
– Минуточку, – проговорил Саныч и, подойдя к унитазу, блеванул.
– Это всё алкоголь! – погрозил Саня пальцем брюнету.
– Пьёшь водку? – строго спросил «первака» Рома.
– Иногда, – пролепетал паренёк.
– Детский алкоголизм страшен! Малыш, куда ты катишься? – досадовал Рома, затем обратился к Сане: – Братишка, давай по справедливости. Я зелёнкой, а ты крест.
– Оставьте его, мы знакомы, – сказал Саныч, идя к умывальнику.
– Блин, а чё молчишь то?! – воскликнул Саня.
– А сам попробуй говорить, когда блюёшь, – сказал Саныч, умываясь.
Оторвавшись от умывальника, он вытер рукавом лицо и, выдохнув, проговорил:
– Вроде получше стало. – Саныч глянул на вымазанного зелёнкой блондина и усмехнулся. – А вы подонки.
– Что есть, то есть, – согласился Рома, улыбаясь двумя железными зубами, вставленными вместо выбитых на первом курсе.
– Ну, чё, пойдём, – кивнул Саныч брюнету и, двинувшись на выход, сказал Лысым: – Я домой, бывайте.
– Бывай, – дружно сказали Лысые.
А брюнет позвал за собой блондина:
– Немец.
Измазанный зелёнкой «первак» с готовностью оторвался от стены, поспешив на выход.
– Давай хоть покурим, Лысюша, – предложил Саня Роме.
– Давай, Лысюша, – кивнул тот.
– Немец, – усмехнулся Саныч, выйдя из гальюна. – А ты кто?
– Я – Славный, – ответил брюнет. – Ну, звать меня Слава.
– Так вот, Славный, валил бы ты с Гитлером домой. Видишь, опять «день первака», – сказал Саныч, думая, что хорошо – всё-таки не закурил. Вроде действительно легчает.
Они вместе подошли к раздевалке. «Перваки» получили свои шинели, а Саныч – куртку.
– Пацаны, мармулеты есть? – спросил Саныч, когда они вышли на заснеженную улицу.
– Чего? – не понял Славный.
– Деньги, – пояснил Саныч. – На пиво.
– У меня дома есть, ящика на полтора, – сказал Славный. – Да только очереди такие… И продадут ли?
Саныч хмыкнул, глянув на наручные часы:
– Через полтора часа пиво привезут на «Гвардак». Через два – на «Фадеевку». Кто в очереди стоит, тому не хватает.
– А у меня хата свободна, – впервые за все время подал голос Немец.
– Так едем же! – хлопнул обоих «перваков» по плечам Саныч.
Славный с Немцем жили на одной улице. Оба переоделись. И к магазину подъехали перед самым пивным завозом. Саныч договорился на разгрузку машины. Немец, скрывающий зелёные волосы под задрипанной шапчонкой, выглядел совсем ребёнком. Поэтому пиво с машины в магазин таскали без него. За что и получили полтора ящика без очереди. И, когда толпа жаждущих мужиков только начала давку в открывшихся дверях магазина, Саныч с «перваками» уж отправились к Немцу.
– Чё ты паришься из-за зелёнки? – спросил Саныч Немца, когда они допивали по второй бутылке. – Давай виски выбреем, и будет достойный панковский причесонище.
У самого Саныча виски и макушка были выбриты, оставался лишь достающий до кончика носа чуб, который он откидывал с глаз то в одну, то в другую сторону.
Допив третью бутылку, Немец согласился. Но не под бритву. В доме была только массажная расчёска, и Саныч взялся выстригать волосы через столовую вилку. Вышло довольно аккуратно. И ужасно. Что и требовалось. Захмелевший Славный был в восторге, и начал уламывать Саныча чтоб тот и его подстриг. И Саныч с вдохновением выстриг ему ирокез.
Квартира немца была довольно убогой. Продавленный диван, прожжённый сигаретами в двух местах. Допотопная, пошарпанная мебель. Не было телевизора. Он жил вдвоём с отцом.
– Бухает мой папаша по-чёрному, – сказал изрядно захмелевший Немец. – Как только восемнадцать мне стукнет – подам на размен квартиры. Буду один в однокомнатной жить, как человек. А то ж это жопа какая-то, у меня даже штанов нет.
И вправду, на Немце были штаны от «парадки», что в хабзайке выдали. Не приглядываясь можно подумать, что это гражданские шерстяные брюки.
